Часть 8 Яд
От лица Алекса
Рабочая комната тонула в дыму и бумаге. Лампа давала тусклый круг света, стол завален купой бумаг, пепельница переполнена окурками. Друг развалился в кресле и хохотал - звук его смеха царапал тишину.
- Это малявка такая, зараза в зад, - пробормотал он, ухмыляясь. - Вытащи её уже, пока сам не сгниёшь.
«Малявка». Слово застряло, зазвенело в голове. Я посмотрел на него и почувствовал, как внутри что-то охладевает и становиться точным, как лезвие. Вытащить? Нет. Быстрое решение - для тех, кто не понимает тонкой работы. Я не такой. Малявка должна утомиться. Малявка должна сама просить конца. Пусть её дерзость станет петлёй - и пусть она не замечает, как вяжется.
Друг предлагал грубую резкость: «сломай её, заставь кричать, сделай тихой». Он смеялся, сыпал идеи легко и цинично. Я слушал и отделял пустой шум от плана. Его шутки подкидывали топливо гневу, но у меня родилась худшая из мысли - не удар, а яд: медленный, неизбежный, едкий. Дави. Точи. Ломай рутиной, ломай ожиданием, ломай надеждой.
- Не спеши, - произнёс я тихо, так что друг на секунду замолчал и посмотрел на меня. - Я сделаю это медленно. Пусть думает, что ещё играет. Пусть думает, что живёт. А в конце сама сдастся.
Сигарета сгорела до фильтра; я раздавил её в пепельнице и встал. В груди шумело. Каждый шаг по коридору был как отбивка ритма, который я сам задавал. Темнее - лучше. Холоднее - точнее.
В дверях кухни мелькнул слабый свет. Она стояла у холодильника, голая фигура в полосе лампового света - малая, уязвимая, и в то же время - своя, та самая малявка, что цепляет. Её пальцы лезли по полкам, она нашла смятый пакет сухарей и прижала его к груди. Малявка улыбнулась - оскорбительно, почти победно. Эта улыбка разжигала во мне что-то тяжелое и давящее.
«Ты думаешь, что победила, малявка? - пронеслось в голове. - Ты думаешь, что сухари - твоя свобода? Ошибаешься».
Её маленькая победа - моя мотивация. Чем ярче её улыбка, тем холоднее становился план.
Я вернулся в рабочую, друг продолжал ржать, но теперь его смех казался фоном к моему расчету. Я раскладывал в уме последовательность: когда она уязвима, какие слова выбивают у неё почву из-под ног, какие ночи она держит слабей - и как каждое её «я устою» можно повернуть против неё самой. Малявка так любит отвечать ровно - я обращу это ей в ответ. Пусть каждое «я не сломаюсь» станет шагом к пустоте.
- Значит, давим, - сказал я, и в голосе не было радости. - Медленно. Так, чтобы она сама попросила конца.
Друг снова хохотнул, но в его ухмылке уже слышалась настороженность - не из страха, а из понимания, что я говорю серьёзно. Малявка - его слово зазвучало теперь как метка. Я хотел, чтобы в её мыслях оставалось моё имя как тень, как причина бессонницы. Я хотел, чтобы она знала, кто довёл до этого и почему.
В комнате пахло сигаретой и бумагой. Я подошёл к окну и посмотрел в тёмный двор. Малявка где-то в этом доме прятала свои маленькие победы - сухари, звук, мысль. Она думает, что ей дано время. Пусть думает. Время - это мой инструмент.
Я повернулся к другу: его глаза блистали, смешно и чуть грубо. Я произнёс медленно, чтобы каждое слово упало тяжёлым колом в воздух:
- Я раздавлю эту малявку. Но не ломаю быстро. Я буду её точить - словом, ожиданием, привычками. Пусть сама уйдёт под тяжестью своих ответов.
Друг расхохотался снова, но теперь в его смехе чувствовалась не только злость, но и уважение к жесткости плана. Малявка была пометкой на карте. И я знал: игра началась.
Я вошёл в зал первым; ламповый круг света отбрасывал тёплую полосу на пол, и в этой полосе она сидела - с пакетиком сухарей, губы жевали, крошки осыпались на колени. Вид был жалкий и одновременно раздражающий, как соринка, в которую хочется ткнуть пальцем снова и снова.
Друг не удержался - расплылся в ухмылке, руки в карманах, голос холодный и ехидный:
- Смотри-ка, кукла с сухарями. Какой милый трофей.
Его смех разорвал комнату. Я подошёл медленно, не спеша, позволяя каждому моему шагу отмерить её маленькую победу. Это было слишком легко - уже само её существование давало нам повод. Я сел на край стола, наклонился вперёд и кинул, словно бросая кость:
- Кукла с сухарями... подходит. Малявка довольна своим мешочком - вот и весь её мир.
Друг захихикал, голос посыпался ещё грубее:
- Представляешь? Она действительно считает это чем-то. Сухари вместо свободы. Ха-ха!
Мы смеялись - не по-детски, не из радости, а по-свински , потому что из чужой боли делать шутку всегда легче. Она поджала губы, пальцы вцепились в пакет сильнее, будто это могла быть её последняя опора. Её глаза на секунду блеснули - не плач, не мольба, а что-то похожее на счёт: считает наши шаги, наши паузы, считает, сколько ещё выдержит.
Друг подошёл ближе, наклонился и, указывая на пакет, произнёс тихо, с издёвкой:
- Смотри, она бережёт свои сухари, как будто это корона. Малявка, твоя корона - пара крошек.
Я слушал и видел, как её лицо бледнеет; в этом бледном лице - не слом, а стальное упрямство, которое раздражало больше всего. И это делало ситуацию только слаще: мы подкидывали ей плесень слов, а она молчала, держала пакет, как маленькую тайну.
Мы смеялись ещё громче - смех, который опустошал комнату. Для нас это был спектакль, лёгкое развлечение; для неё - удар за ударом, холодный и точный. И в тот момент, когда наш смех снова раскатился по стенам, я подумал, что ничто так не тешит человеческое самолюбие, как возможность смотреть, как другой старается остаться человеком, пока ты его унижаешь.