Глава 13. Алия
Дверь захлопнулась, отсекая меня от него, от его слов, от этого кошмара. Я прислонилась спиной к холодной стене в подъезде, не в силах сдержать рыдания. Они вырывались наружу беззвучными, разрывающими грудь спазмами. Ребенок. Это слово звенело в ушах, перекрывая все остальное. Все обещания, которые он только что наговорил — все это рассыпалось в прах перед этим одним, неоспоримым фактом.
Я не помню, как добралась до своей старой квартиры. Я металась по комнатам, как раненое животное, не находя себе места. Гнев, боль, предательство — все смешалось в один клубок, который душил меня изнутри. Он солгал. Не прямо, но умолчал. И это умолчание оказалось страшнее любой лжи.
Завибрировал телефон. Итан. Я отклонила вызов. Он написал.
«Алия, пожалуйста. Давай поговорим. Я не могу вот так.»
Я выключила телефон. Мне нужно было думать. Дышать.
Я подошла к мольберту, где все еще стоял эскиз «Убежища». Теплый дом с панорамными окнами. Наше с ним призрачное будущее, которое теперь никогда не станет реальностью. Я провела пальцем по линиям, и слеза упала прямо на изображение камина, расплываясь мокрым пятном.
Что теперь? Бежать в Торонто одной? Строить свое убежище в одиночку? А он? Он останется здесь. С Вики. С ребенком. Они будут ходить в парк, выбирать коляску, становиться семьей. А я останусь призраком в его прошлом.
Мысль о том, чтобы видеть его с ней, зная, что между ними навсегда есть эта связь, была невыносимой. Я не могла быть той, кто стоит на обочине. Я заслуживала большего. Мы оба заслуживали.
Но и мысль о том, чтобы полностью вычеркнуть его из жизни, причиняла физическую боль. Я снова теряла его. На этот раз — по-настоящему. И по своей собственной воле.
Я включила телефон. Пришло еще несколько сообщений от него, все более отчаянных. И одно — от Луизы.
«Ли, ты где? Итан названивает мне, он в ужасном состоянии. Что случилось?»
Я не ответила ни ему, ни ей. Я не могла. Я снова посмотрела на чертеж. «Убежище». Оно было нужно не только мне. Оно было нужно ему. Место, где можно спрятаться от давления, от долга, от призраков прошлого. Но теперь его убежищем должна была стать та женщина и его ребенок.
Я медленно, почти машинально, взяла новый лист бумаги и карандаш. Я не стала стирать старый проект. Я начала новый. Сначала просто линии, потом формы. Это был уже не дом. Это было что-то общественное. Небольшая библиотека. Или мастерская. Место, куда могут прийти люди, потерявшие ориентиры. Где можно найти тишину и заняться делом. Где можно отстроить себя заново.
Я рисовала, и слезы текли по моему лицу, смешиваясь с графитной пылью. Это была боль. Но это было и освобождение. Я хоронила одну мечту, чтобы дать жизнь другой. Возможно, не такой яркой. Возможно, не такой личной. Но своей.
Я закончила набросок и отложила карандаш. За окном уже светало. Я подошла к телефону и набрала номер Луизы.
— Ли? Боже, наконец-то! Что происходит?
— Забери меня, пожалуйста, — тихо попросила я. — Мне нужно уехать. Ненадолго.
— Куда? — ее голос был полон тревоги.
— Не знаю. Просто уехать. Пока я не передумала.
Пока я ждала ее, я посмотрела на два своих чертежа. «Убежище», которое не сбылось. И новое здание, без имени, рожденное из боли. Одно было любовью. Другое — прощанием. И мне предстояло решить, какое из них станет моим будущим.
Машина Луизы мчалась по шоссе, увозя меня прочь от города, от его пустой квартиры, от этого кошмара. Я сидела, прижавшись лбом к холодному стеклу, и смотрела, как за окном мелькают огни. Слез больше не было. Была только тяжелая, свинцовая пустота.
— Куда едем? — спросила Луиза, не сводя глаз с дороги. Ее голос был мягким, без обычной болтовни.
— Не знаю, — честно ответила я. — Просто езжай. Пока не кончится бензин.
Мы ехали несколько часов, пока первые лучи солнца не начали окрашивать горизонт в розовые тона. Луиза свернула на проселочную дорогу и вскоре остановилась на пустой смотровой площадке, с которой открывался вид на долину, утопающую в утреннем тумане.
— Ладно, — она выключила двигатель. — Приехали. Говори.
И я сказала. Сначала с трудом, сбиваясь и замолкая, а потом слова полились рекой — вся горечь, вся боль, вся ярость от его предательства и от собственной глупой надежды. Я рассказала ей о ребенке, о встрече в ресторане, о нашей последней ссоре.
Луиза слушала, не перебивая, ее лицо было серьезным. Когда я закончила, она тяжело вздохнула.
— Черт, — прошептала она. — Это... это просто жесть.
— Да, — я снова почувствовала ком в горле. — И я не знаю, что делать, Лу. Я не могу быть с ним, зная это. Но я и не могу представить жизнь без него. Это как снова пережить тот разрыв, только в сто раз больнее.
— Слушай, — она повернулась ко мне на сиденье. — Я не буду говорить, что все наладится или что ты обязана его простить. Но подумай вот о чем: он тебе солгал?
— Он умолчал! — вырвалось у меня. — Он был с ней, пока мы... пока мы только начинали. И ничего не сказал!
— А ты спрашивала? — мягко спросила Луиза.
Я замерла.
— Что?
— Ты спрашивала его: «Итан, а у тебя были связи в последнее время, перед тем как мы сошлись?» Ты задавала ему прямой вопрос?
Я молчала. Нет. Я не спрашивала. Я была так ослеплена счастьем, что нашла его снова, что даже не думала о его прошлом. Я приняла его в свою жизнь, не спросив, какие скелеты висят в его шкафу.
— Он должен был сказать сам! — попыталась я возразить, но уже без прежней уверенности.
— Должен, — согласилась Луиза. — Но он не святой. Он испортил все тогда, три года назад, и он испортил сейчас. Он чертовски испорченный парень, Ли, с кучей багажа и ужасной семьей. Но, — она посмотрела мне прямо в глаза, — он испорченный парень, который любит тебя. До сумасшествия. И который, кажется, готов на все, чтобы быть с тобой. Даже на то, чтобы пойти против всего, чему его учили.
— А ребенок? — прошептала я. — Что с ребенком?
— Ребенок... — Луиза вздохнула. — Это уже другая история. Это навсегда. И тебе решать, готова ли ты делить его с другой женщиной. Готова ли ты к тому, что его жизнь будет всегда связана с ней.
Я смотрела на просыпающуюся долину. Туман медленно рассеивался, открывая зеленые поля и извилистую ленту реки. Жизнь продолжалась. Мир не рухнул. Он был огромным, сложным и полным разных путей.
— Я не знаю, готова ли я, — тихо призналась я. — Но я знаю, что не хочу принимать решение сейчас. В гневе и боли.
— Это самый разумный поступок за последние несколько дней, — Луиза завела машину. — Значит, план такой: мы едем в тот самый домик на озере. Тот, где все началось. Ты побудешь там одна. Никаких телефонов. Никаких Итанов. Только ты и твои чертежи. Подумаешь. Решишь, чего ты хочешь. Не для него. Для себя.
Она тронулась с места, и мы поехали обратно, но уже не в город, а к озеру. К месту, где когда-то рухнула моя старая жизнь. Было страшно возвращаться туда. Но было и понятно — чтобы построить новое убежище, иногда нужно сначала разобрать завалы старого. Даже если для этого придется вернуться туда, где когда-то было больно.
Домик на озере встретил меня той же тишиной, что и три года назад. Только теперь в ней не было предвкушения праздника, а лишь гулкое эхо прошедшей бури. Луиза помогла занести продукты, крепко обняла и уехала, пообещав никому не говорить, где я.
Первые дни я просто существовала. Спала по двенадцать часов, готовила простую еду, смотрела на озеро. Я запретила себе думать об Итане, о Вики, о ребенке. Я сосредоточилась на простых вещах: на вкусе кофе, на крике чаек, на узоре снежинок на стекле. Медленно, по крупицам, я собирала себя заново.
Затем я достала свои чертежи. И «Убежище», и новый проект — ту самую мастерскую. Я разложила их на большом деревянном столе и смотрела на них, как на две разные версии своего будущего.
Одно было рождено из любви и надежды. Другое — из боли и необходимости выжить.
Я взяла карандаш. Но вместо того чтобы выбирать, я начала рисовать третье. Не дом и не общественное здание. А нечто среднее. Небольшую студию с жилым пространством на втором уровне. Место, где можно и работать, и жить. Одному. Но с возможностью принять кого-то, если захочется. Место, которое будет моим по праву, вне зависимости от того, кто есть в моей жизни.
Я назвала его «Стойкость».
Рисуя, я наконец позволила себе думать об Итане. Не о его предательстве, а о нем самом. О его борьбе с отцом. О его попытках стать лучше. О той боли, что я увидела в его глазах, когда он говорил о ребенке. Он был в ловушке не меньше моей.
И тут до меня дошло. Все эти годы я ждала, что кто-то построит для меня убежище. Сначала Итан, потом Майк. Я искала спасения вовне. Но убежище нельзя найти. Его можно только построить. Самому. Из своих принципов, своей работы, своего выбора.
На пятый день я включила телефон. Он взорвался десятками сообщений. В основном от Итана. Я не читала их. Я нашла номер приемной комиссии в Торонто и отправила им письмо с вопросом, могу ли я изменить проект для конкурса. Затем я набрала номер мамы.
— Алия, родная! — она задышала в трубку. — Где ты? Мы все с ума сходим!
— Я в порядке, мам. Уехала немного подумать. Слушай... — я глубоко вдохнула. — Я знаю про папу. И про Юноса.
На том конце повисла мертвая тишина.
— О, детка... — ее голос дрогнул. — Я так боялась тебе говорить. Я думала...
— Знаю, что ты думала, — мягко прервала я ее. — Но теперь я знаю. И мне нужно, чтобы ты передала им кое-что. И папе, и Юносу. Скажи им, что я не прощаю их. Пока. Возможно, когда-нибудь. Но их выбор сломал мне жизнь. И мне потребуется время, чтобы с этим жить. И чтобы решить, хочу ли я их видеть.
— Я передам, — тихо сказала мама. — Я... прости, Алия. Я должна была быть сильнее.
— Ты была сильной, мам. Ты осталась собой. И я постараюсь сделать так же.
Повесив трубку, я почувствовала неожиданное облегчение. Я провела черту. Сначала с отцом и братом. Теперь предстояло провести ее с Итаном.
Я наконец открыла его сообщения. Они были полны отчаяния, раскаяния, попыток объяснить и что-то исправить. Последнее было коротким: «Я здесь. В домике. В твоем домике. Я буду ждать столько, сколько потребуется. Просто дай мне знать, что ты в безопасности.»
Он был здесь. Всего в нескольких сотнях метров. Мое сердце бешено заколотилось. Старая рана заныла с новой силой. Но вместе с болью пришло и странное спокойствие. Решение было за мной. Только за мной.
Я подошла к окну. На крыльце нашего старого домика, того самого, где когда-то праздновали день рождения Юноса, сидел он. Закутавшись в куртку, он смотрел на озеро. Его фигура казалась такой одинокой и потерянной.
Я смотрела на него и понимала, что люблю его. Несмотря ни на что. Но я также любила и себя. И свое новое, хрупкое «Убежище» внутри, которое только начало отстраиваться.
Я не пошла к нему. Я села за стол и начала писать письмо. Не ему. А в Торонто. Я писала о своем новом проекте, «Стойкости», и о том, почему он для меня важен. Я писала о том, что архитектура — это не просто стены и крыша, а способ восстановить себя.
Завершив письмо, я подошла к окну. Он все еще сидел там. Я знала, что нам предстоит трудный разговор. Возможно, самый трудный в нашей жизни. Но впервые я чувствовала, что готова к нему. Не как жертва, а как архитектор. Своей собственной жизни. И каким бы ни был его исход, у меня будет мое убежище. Мое. И это знание придавало сил.
Еще три дня я провела в домике, наблюдая за ним из окна. Он стал частью пейзажа — неподвижная, темная фигура на фоне серого озера. Он не пытался подойти, не звонил. Просто ждал. Эта его выдержка, это молчаливое принятие моего решения, говорили о нем больше, чем все его отчаянные сообщения.
На четвертый день я проснулась с ясностью в голове. Я не могла прятаться вечно. Правда не изменится от того, что я буду смотреть на нее из окна.
Я надела теплый свитер, не стала причесываться — какая разница? — и вышла. Морозный воздух обжег легкие. Снег хрустел под ногами, нарушая утреннюю тишину.
Он сидел на том же месте, на краю крыльца, его плечи были покрыты инеем. Он не услышал моих шагов, пока я не подошла совсем близко. Он обернулся.
Итан. Но не тот ухоженный Аид в идеальном костюме. Его лицо покрывала густая темная щетина, отчего скулы казались еще острее. Черные волосы, всегда аккуратно уложенные, теперь беспорядочными прядями падали на лоб. А под глазами залегли глубокие тени, говорящие о бессонных ночах. Но самое главное — его глаза. В них не было ни надежды, ни отчаяния. Лишь усталая, бездонная ясность и тихое ожидание приговора, которая стала нам такой привычной
Мы молча смотрели друг на друга. Время словно остановилось.
— Ты оброс, — наконец сказала я, и мой голос прозвучал хрипло от неиспользования.
Уголок его рта дрогнул в подобии улыбки.
— Не до бритья было.
Еще одно молчание. Озеро, птица, наше дыхание, превращающееся в пар.
— Я не знаю, что сказать, — призналась я, глядя куда-то в сторону, на заснеженные ели. — Все слова кажутся неправильными.
— Тогда не говори, — его голос был тихим и спокойным. — Просто послушай.
Он помолчал, собираясь с мыслями.
— Я не прошу прощения за ребенка. Потому что это не ошибка, которую можно исправить. Это... последствие. Последствие моей слабости, моей глупости, моей попытки жить по чужим правилам. — Он сглотнул. — И я приму любое твое решение. Если ты скажешь «уходи», я уйду. Если скажешь, что нам нужен перерыв, я буду ждать. Если... если ты сможешь когда-нибудь смотреть на меня без боли... это будет величайшим даром в моей жизни.
Он не оправдывался. Не обещал гор. Он просто... принимал реальность. И мою волю в этой реальности.
— А что... что с Вики? — спросила я, все еще не глядя на него.
— Я предложил ей финансовую поддержку. Полную. Буду участвовать в жизни ребенка, сколько она позволит. Но брака не будет. Это было бы ложью. И для нее, и для меня, и для... ребенка. — Он произнес это слово с осторожностью, будто боялся обжечься.
Я кивнула, все еще переваривая. Он строил не иллюзии, а практические рамки. Без романтики, но честно.
— Я не готова, Итан, — выдохнула я наконец, встретившись с его взглядом. — Я не готова делить тебя. Я не готова к тому, что в твоей жизни навсегда появится другая женщина, пусть даже только как мать твоего ребенка. Мне нужно время. Очень много времени. Чтобы принять это. Или... чтобы понять, что я не могу этого принять.
Он медленно кивнул, и в его глазах мелькнула боль, но он ее подавил.
— Я понимаю. У тебя есть оно. Все время мира, как я уже говорил.
— И я еду в Торонто, — добавила я. — Одна. Мне нужно закончить «Стойкость». Мне нужно побыть одной. Чтобы понять, кто я без тебя. Чтобы убедиться, что я строю свою жизнь, а не бегу от тебя или к тебе.
На его лице не было ни удивления, ни протеста.
— Когда?
— После Рождества.
— Хорошо, — он поднялся с крыльца. Он был таким высоким, таким реальным. — Могу я... могу я писать тебе? Иногда? Просто чтобы знать, что ты в порядке.
Я посмотрела на него — этого изможденного, обросшего мужчину, который потерял все ради шанса на правду, и который теперь стоял передо мной, отдавая мне полную власть над нашей общей судьбой.
— Да, — тихо сказала я. — Ты можешь писать.
Он кивнул, еще раз посмотрел на меня долгим, пронзительным взглядом, словно пытаясь запечатлеть в памяти, затем развернулся и пошел по тропинке прочь. Не к своему дому, а в сторону леса.
Я стояла и смотрела ему вслед, пока его фигура не растворилась между деревьями. На душе было нестерпимо тяжело и в то же время... пусто. Как после сложной операции. Было больно, но болезнь была вырезана. Оставалось только ждать, заживет ли рана шрамом или станет началом чего-то нового.
Я повернулась и пошла обратно в домик. К своим чертежам. К своей «Стойкости». Путь вперед был один. И впервые я была готова пройти его сама. А положительный ответ из Торонто только подтвердил мои мысли.