Сентимент | 18+

Решение было принято. Окончательно и бесповоротно. Как подписание договора, не оставляющего пространства для маневра.

Я уволил частного детектива, отправив ему щедрый бонус за молчание и полное прекращение дела. Его последний отчет о планируемой поездке Алии в Торонто с Ньюманом я удалил, не открывая. Эта информация была непродуктивной. Она не вела к прибыли, не укрепляла позиции фирмы, не имела тактической ценности. Она была просто шумом. Эмоциональным шумом, который я больше не мог себе позволить.

Отец был прав. Бизнес не терпит сентиментов. А то, что происходило между мной и Алией, было чистым, неразбавленным сентиментом. Токсичным и разрушительным.

Я погрузился в работу с таким остервенением, что даже Беннет, мой бесстрастный куратор, поднял бровь. Я брал самые сложные дела, проводил переговоры с ледяной эффективностью, составлял контракты, в которых не оставалось ни единой лазейки. Я стал идеальной версией того юриста, каким меня хотел видеть отец. Машиной.

Мой кабинет превратился в цитадель. Я диктовал письма, просматривал тысячи страниц документации, проводил телеконференции с противоположных концов света. Я заполнял каждую секунду дня деятельностью, не оставляющей места для мыслей о синих глазах и запахе дождя, смешанном с духами.

Но тишина была предателем.

Она настигала меня поздно вечером, когда я оставался в офисе один. В гуле кондиционера и мерцании заставки монитора вдруг проступал ее смех. В ритме дождя по стеклу — эхо ее голоса: «Для нас все кончилось три года назад».

Я запирал эти призраки в самом дальнем уголке сознания, запирал на тяжелый, холодный замок дисциплины. Я вызывал такси, ехал в пустую, темную квартиру на Стойк-авеню, где пахло не жизнью, а новыми стройматериалами и одиночеством. Ложился спать. И просыпался посреди ночи от собственного напряженного тела, все еще чувствуя на губах призрачный вкус ее поцелуя, которого не было.

Однажды вечером, проезжая мимо ее дома, я увидел свет в ее окне. Всего на секунду. Мой водительский рефлекс заставил ногу дрогнуть на педали тормоза, но я тут же выпрямился и нажал на газ. Это было слабостью. Скатом в ту пропасть, из которой я только что выбрался.

Я увеличил нагрузку. Записался в самый эксклюзивный и бездушный спортзал в городе, где каждый посетитель был таким же, как я — сосредоточенным на своем отражении в зеркале, а не на окружающих. Я нанимал тренера, который доводил меня до изнеможения, пока мышцы не горели огнем, выжигающим из памяти все, кроме боли и счета повторений.

Я даже принял приглашение Вики на благотворительный вечер. Я был безупречен в своем смокинге. Улыбался нужным людям, вел светские беседы, моя рука лежала на ее талии с демонстративным, холодным безразличием. Она сияла. Она получила то, что хотела — меня на публике, в качестве аксессуара, подтверждающего ее статус. И я получил то, что хотел — доказательство самому себе, что могу играть по этим правилам. Что могу быть Картером Харрисоном-младшим.

Но когда оркестр заиграл медленный джаз, и пары устремились на паркет, что-то внутри сжалось. Вспомнился ресторан. Ее платье. Ее испуганные, полные ненависти глаза. Я резко отпустил Вики.

— Я не танцую, — сказал я, и мой голос прозвучал резче, чем планировалось.

Она надула губы, но не стала спорить. Она уже поняла, что со мной это бесполезно.

Я стоял у бара с бокалом виски и наблюдал, как кружатся пары. И в этот момент до меня донесся обрывок разговора двух пожилых дам позади меня.

— ...а наша младшая, Алия, возможно, уезжает в Торонто. Такой шанс для архитектора!

Я замер. Ледяная волна прокатилась по мне. Я не обернулся. Не подал вида. Просто сделал глоток виски, и он обжег горло, как кислота.

Она уезжала. Как и должно было быть. Как я и решил. Это был правильный, логичный, единственно верный исход.

Почему же тогда в эту секунду ледяная цитадель, которую я так тщательно выстраивал вокруг себя, дала трещину? Почему единственным чувством, прорвавшимся сквозь лед, было не облегчение, а оглушительное, всепоглощающее чувство потери? Не просто потери ее. А потери той части себя, которая, оказывается, все еще была жива и, как дура, надеялась.

Я поставил бокал на стойку. Точным, выверенным движением.
— Я уезжаю, — сказал я Вики. — У меня завтра раннее совещание.

Я вышел на холодный ночной воздух, чувствуя, как трещины во мне расходятся все дальше. Я думал, что, оставив ее в покое, я обрету покой сам. Но я ошибался.

Я просто создал вакуум. А природа, как известно, не терпит пустоты. И теперь эта пустота начинала заполняться чем-то темным, тихим и окончательным. Похожим на приговор.

Работа перестала помогать. Дисциплина давала трещину. Ледяная броня, в которую я заковал себя, таяла под натиском одного-единственного образа, всплывавшего в самый неподходящий момент — во время конференц-колла, при изучении судебного иска, в тишине между двумя глотками кофе.

Вечер. Пустая квартира. Тишина, которую не мог заглушить даже белый шум из динамиков. Я стоял под ледяными струями душа, надеясь, что холод выжжет из меня эту слабость. Вода била по напряженным мышцам спины, по затылку, но не могла смыть память.

Сначала это было просто непроизвольное воспоминание. Ее стон во сне. Тот, что я слышал в домике у озера. Тихий, прерывистый, с моим именем на губах.

Я прислонился лбом к холодной кафельной стене, позволив воде литься на меня. Руки сами уперлись в плитку по бокам. Глаза закрылись.

Это было предательством. Предательством собственного решения. Предательством той холодной эффективности, что я в себе взращивал. Но остановиться было уже невозможно.

Мозг, этот коварный предатель, начал дорисовывать картину. Не ту, что была в реальности — где она лежала на краю кровати, отгородившись от меня пустотой. А ту, что могла бы быть.

Я представил, как поворачиваюсь к ней. Как моя рука скользит не по холодной плитке, а по ее теплому бедру, поднимаясь под край ее майки. Как ее кожа покрывается мурашками под моим прикосновением. Как она не отодвигается, а, наоборот, издает тот самый сонный стон и прижимается ближе.

Дыхание сбилось. Холод воды больше не чувствовался. По телу разливался жар, липкий и стыдный. Рука двинулась сама, жестко, почти болезненно, следуя за проклятым, сладостным видением.

В моем воображении я переворачивал ее на спину. Видел, как ее глаза, синие и распахнутые, смотрят на меня не с ненавистью, а с тем самым старым, диким голодом, который когда-то сводил нас с ума обоих. Я прижимал ее к матрасу, чувствуя, как ее сердце бьется в унисон с моим — часто-часто, как у загнанного зверя.

Ее губы. Ее шея. Ее грудь. Ее бедра. Каждую деталь мое проклятое воображение рисовало с фотографической точностью, смешивая память о том, какой она была, с фантазией о том, какой она могла бы быть сейчас.

Это было быстро, грубо и безжалостно. Как атака. Как попытка силой выжечь из себя демона. Сдавленный стон вырвался из моей груди, заглушенный шумом воды, когда волна мучительного, одинокого удовольствия накрыла меня с головой. Тело на мгновение обмякло, поддерживаемое только руками, упертыми в стену.

Я стоял так несколько минут, тяжело дыша, пока ледяная вода снова не начала доносить до сознания свой холод. Стыд пришел сразу же. Горячий, едкий, разъедающий изнутри.

Я отшатнулся от стены и с силой повернул ручку крана, почти сорвав ее. Вода стала ледяной, обжигающей. Я стоял под ней, пока дрожь не стала неконтролируемой, пока тело не онемело от холода, а сознание не очистилось до состояния пустоты.

Я сделал это снова. Позволил ей победить. Позволил призраку управлять мной. В этом не было ни капли наслаждения — лишь унизительное, животное облегчение и горькое послевкусие саморазрушения.

Вытеревшись насухо грубым полотенцем, я посмотрел на свое отражение в запотевшем зеркале. Лицо было бледным, глаза — пустыми. Я не видел там успешного юриста, наследника империи. Я видел раба. Раба своей собственной, невыносимой, неистребимой памяти.

Неделя прошла в монотонном гуле работы и добровольного онемения. Я почти достиг состояния пустоты. Почти.

В пятницу вечером, убивая время между окончанием рабочего дня и неизбежной тренировкой, я машинально открыл Instagram. Я не искал ничего конкретного. Просто листал ленту, заполненную фотографиями машин, яхт, деловых ужинов и бессмысленных цитат о юб успехе — точным отражением мира, который я для себя построил.

И вдруг я увидел её.

Луиза отметила Алию на фотографии. Она была в ленте, потому что я когда-то давно, в другой жизни, подписался на Луизу.

Сердце не екнуло. Оно просто замерло. На секунду. Потом снова забилось, ровно и холодно.

Я открыл фотографию.

Она стояла на фоне современного здания из стекла и бетона — того самого университета в Торонто. На ней были простые джинсы и свитер, светлые волосы развевал ветер. И она улыбалась. Не той натянутой, вымученной улыбкой, что я видел в ресторане или за обеденным столом у ее родителей. А настоящей. Широкой, беззаботной, доходившей до глаз. В них светилось что-то, чего я не видел в ней три года — чистая, ничем не омраченная радость. Возможность.

Я пролистал дальше. Было еще несколько фото. Она с кружкой кофе в уличном кафе, залитом солнцем. Она смеялась, глядя куда-то за кадр. На последнем она и Майк стояли на набережной, и он что-то говорил, а она слушала его, прикрыв глаза от ветра, с мягкой, спокойной улыбкой на лице. Он не касался ее. Он просто был рядом. Частью этого нового пейзажа. Частью ее улыбки.

И тут это случилось.

Не боль. Не ревность. Не гнев.

Осознание. Чистое, ясное и безжалостное, как удар скальпеля.

Я поступил правильно.

Все эти дни, все эти недели самоистязания, все попытки выжечь ее из себя пламенем работы или ледяным душем — все это было не напрасно. Потому что результат был прямо передо мной. На этом фото.

Она была счастлива. По-настоящему. Без меня.

Тот хаос, ту боль, ту бурю, что я приносил в ее жизнь, сменили солнечный свет Торонто и спокойное присутствие человека, который не ломал ее, а поддерживал.

Я не хотел быть тем, кто гасит этот свет в ее глазах. Я не хотел быть темной тучей на ее горизонте. Даже если эта туча была частью меня самого.

Я больше не чувствовал пустоты. Я чувствовал... тишину. Горькую, пронзительную, но чистую. Как воздух после грозы.

Я встал, подошел к окну. Город сиял внизу, безразличный и величественный. Моя империя. Моя тюрьма. Мой выбор.

Она улыбалась там, в другом городе, в другой жизни. И это было правильно. Это было хорошо.

Я повернулся от окна и пошел собираться в спортзал. Пора было заканчивать с самобичеванием. Пора было жить в мире, который я выбрал. В мире без нее.

Впервые за долгое время в моей душе не бушевала буря. Там лежал холодный, ровный камень принятия. И это было куда больнее любой ярости. И куда правильнее.

Холодная ясность, пришедшая накануне, не покидала меня. Она была как точный юридический вердикт, не оставляющий пространства для апелляции. Решение было принято на основании неопровержимых доказательств: ее счастливое лицо на фотографии и ледяная пустота внутри меня. Логика была безупречной.

Я вошел в кабинет отца без стука. Он сидел за своим столом, погруженный в документы, и даже не поднял головы.

— Отец, у нас есть дело поважнее верфи, — произнес я, останавливаясь перед его столом.

Он медленно отложил ручку и поднял на меня взгляд. Его глаза, словно отточенный лед, оценивали меня.

— Я слушаю.

Воздух в кабинете был густым и мертвым. Я положил ладони на полированную поверхность стола, чувствуя ее холод даже через кожу.

— Ты был прав насчет Виктории Лэнгем. Она — правильный выбор. Соответствующее происхождение, нужные связи, подходящий бэкграунд. — Мои слова звучали ровно, бесстрастно, как будто я зачитывал доклад о поглощении очередной компании. — Ее отец открывает нам двери в городской совет, ее семья усилит нашу позицию. Это стратегически выгодный союз.

Отец не моргнул. Он ждал.

— Я готов сделать ей предложение, — выдохнул я последнее слово, и оно повисло в воздухе между нами, тяжелое и окончательное.

Наступила тишина. Я видел, как в его глазах что-то шевельнулось — не радость, не гордость. Удовлетворение. Холодное, расчетливое удовлетворение хищника, наконец-то загнавшего дичь в угол.

— Наконец-то, — произнес он тихо. Уголки его губ дрогнули в подобии улыбки. — Я начал думать, что потратил столько денег на твое образование впустую. Что ты так и останешься сентиментальным мальчишкой.

Он поднялся из-за стола и подошел ко мне. Его взгляд скользнул по моему лицу, выискивая признаки слабости, сомнения. Он не нашел их. Во мне не осталось ничего, кроме стали и льда.

— Семья Лэнгем ждет этого. Я говорил с ее отцом. Они согласны. Оформляй все должным образом. — Он положил руку мне на плечо. Жест должен был быть отцовским, ободряющим. Но его ладонь была тяжелой и холодной, как гиря. — Это твой долг, Итан. И твой следующий шаг к власти.

— Я знаю, — ответил я, глядя ему прямо в глаза. — Это просто еще одна сделка. Самая важная в моей жизни. Я обеспечу ее безупречное исполнение.

Я развернулся и вышел из кабинета. Дверь закрылась за мной с тихим щелчком.

Стоя в лифте, глядя на свое отражение в полированных стенках, я не чувствовал ничего. Ни триумфа, ни печали. Только пустоту, огромную и безразличную. Я только что подписал договор о продаже последних остатков своей души. И самая ужасная часть заключалась в том, что это больше не было поражением.

Это было моей победой. Победой над тем слабым, чувствующим парнем, который когда-то любил девушку с озерa. И над самой этой девушкой.

Я достал телефон и набрал номер Вики.

— Виктория, это Итан, — сказал я, когда она ответила. Мой голос был ровным и твердым. — У меня к тебе важный вопрос. Можешь освободить вечер послезавтра? Я хочу обсудить наше будущее. Лично.

Я положил трубку, не дожидаясь ее взволнованного ответа. Все было решено. И на этот раз никакие призраки прошлого не могли этому помешать.

Лифт плавно опустился в подземный паркинг. Стеклянные двери бесшумно раздвинулись, и я шагнул в прохладный, пропитанный запахом бензина и чистоты воздух. Мой «Ленд Крузер» стоял там, где я его оставил — черный, полированный, бесстрастный, как и все в моей новой жизни.

Я сел за руль, но не завел двигатель. Тишина в салоне была оглушительной. Я смотрел на отражение своего лица в темном экране мультимедийной системы. Те же черты, тот же разрез глаз. Но изнутри на меня смотрел незнакомец.

Сделка была заключена. Контракт подписан. Я только что отдал приказ о собственном расстреле, и самым чудовищным было то, что палачом стал я сам.

Пальцы сами потянулись к бардачку. Там, за папкой с документами на автомобиль, лежал старый, потрепанный блокнот. Я открыл его. На первой странице — небрежный эскиз, нарисованный рукой Алии. Тот самый дом с большими окнами. Под ним ее подпись: «Когда-нибудь».

«Никогда», — прошептал я про себя, и слово обожгло горто, как глоток кислоты.

Я вырвал страницу. Скомкал ее в плотный, твердый шар. Окно опустилось с тихим шорохом, и я занес руку, чтобы выбросить этот клочок бумаги, этот последний символ слабости, в мусорный бак, стоявший у стены.

Но рука не повиновалась. Она замерла в воздухе, сжимая бумажный шар так сильно, что суставы побелели.

Внезапно я резко дернул руку назад, разжал пальцы и с отвращением, почти с ненавистью, начал разглаживать смятый лист на колене. Бумага была испещрена трещинами, рисунок почти не читался. Как и наша история. Как я сам.

Я не выбросил его. Я аккуратно, с болезненной тщательностью, сложил лист вчетверо и сунул его во внутренний карман пиджака, прямо у сердца. Не как надежду. Как предупреждение. Как напоминание о цене, которую я только что заплатил.

Только тогда я завел двигатель. Рев мотора заполнил салон, заглушив тишину. Я выехал из гаража и направился к ювелирному бутику, где много месяцев назад, под давлением отца, присмотрел обручальное кольцо для Виктории. Идеальной огранки, безупречной чистоты, холодное и бездушное, как и наш союз.

Мой телефон завибрировал. Мама. Я смотрел на ее имя на экране, чувствуя, как по спине разливается ледяная волна стыда. Она была бы разочарована. Она, которая просила меня «слушать сердце».

Я отклонил вызов.

Сердце? Оно было тем самым органом, который я только что принес в жертву на алтарь амбиций своего отца. Теперь оно было всего лишь куском плоти, перекачивающим кровь. Не более того.

Я припарковался у бутика. Перед тем как выйти, я еще раз посмотрел на свое отражение в зеркале заднего вида.

— Поздравляю, Итан Харрис, — сказал я своему отражению. — Ты наконец-то стал тем, кем должен был быть.

Я вошел в бутик. Воздух был густым от запаха кожи и дорогого парфюма. Меня встретил тот же улыбающийся менеджер, что и в прошлый раз.

— Мистер Харрис! — его лицо озарилось подобострастной улыбкой. — Я был уверен, что вы вернетесь. Кольцо ждет вас.

Он исчез в задней комнате и вернулся с бархатным футляром. Открыл его с театральным. Бриллиант холодно сверкал под светом софитов. Идеальная огранка, безупречная чистота. Совершенство, лишенное души. Как и все в моей жизни отныне.

— Безупречно, — сказал я, и мой голос прозвучал чужим, ровным, как стук его каблуков по мраморному полу.

— Для леди Алии? — уточнил он, все так же сияя. - Всё-таки передумали?

Мне словно дали пощёчину. Я сжал челюсть так сильно, что свело зубы.

— Нет, — отрезал я, вынимая черную кредитную карту без лимита. Карту отца. Ирония судьбы — покупать обручальное кольцо для сделки, которую он же и инициировал, его же деньгами.

Пока он пробивал чек, мой телефон снова завибрировал. На этот раз — Вики. Я отклонил вызов и отправил короткое сообщение: «Занят. Всё обсудим завтра».

Я положил футляр во внутренний карман пиджака. Рядом с мятым эскизом Алии. Два мира в одном кармане. Один — холодное, блестящее будущее. Другой — теплое, порванное прошлое.

Выйдя на улицу, я не пошел сразу к машине. Я стоял на тротуаре, глядя на спешащих людей. Они куда-то торопились, смеялись, разговаривали по телефонам. Их жизни казались такими настоящими, такими наполненными... чем-то. А я был пустой оболочкой, управляемой чистой логикой и долгом.

Мой телефон снова прервал мои мысли. На этот раз — Юнос. Я почти было отклонил вызов, но палец замер. Юнос. Последняя нить, связывающая меня с тем миром.

— Говори, — сказал я, поднося телефон к уху.

— Итан, черт возьми, где ты? — его голос был напряженным. — Луиза сказала... она сказала, что ты собираешься сделать предложение Вики. Это правда?

Я закрыл глаза. Даже через телефон я чувствовал его разочарование.

- Откуда ты знаешь?

- Виктория выложила в соцсетях, что скоро отправится в свадебное путешествие и ищет хорошего косметолога.

Из меня вырвался тяжелый вздох. Совместная жизнь ещё даже не началась, а я ужа в ней разочарован.

— Это не твое дело, Юнос.

— Не мое дело? — он фыркнул. — Алия здесь. Она в полном раздрае. Она что-то поняла, Итан. Я не знаю, как, но она знает.

Мое сердце, которое, как я думал, уже заледенело, судорожно екнуло. Комок подступил к горлу.

— Что именно она знает, Юнос? — спросил я, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Что я выполняю свой долг перед семьей? Что я, наконец, становлюсь тем, кем должен был быть? Или что она сама уезжает с другим парнем в другой город?

— Она знает, что ты лжешь самому себе! — прорычал он в трубку. — И ты это знаешь. Послушай, просто приезжай. Поговори с ней. Объясни...

— Объясни что? — резко перебил я его. — Что я трус? Что я продал последние остатки своей души ради одобрения человека, который никогда не полюбит меня по-настоящему? Она и так это знает. Она знала это и три года назад.

Повисло тяжелое молчание.

— Я просто... я надеялся, что ты изменился, — наконец сказал Юнос, и его голос звучал устало и горько. — Что ты будешь бороться.

— Некоторые битвы проиграны еще до начала, — ответил я, и слова вкусили как пепел. — Передай Алии... передай ей, что я желаю ей всего наилучшего.

Я положил трубку. Моя рука дрожала. Я сжал ее в кулак и сунул в карман пальто.

Внезапно я вынул телефон снова и одним движением пальца заблокировал номер Юноса. Потом номер Луизы. Потом... мой палец завис над именем «Алия». Я посмотрел на него, чувствуя, как каждая клетка моего тела кричит от боли. Затем я жестко нажал «заблокировать».

Больше. Никаких. Слабых. Мест.

Я доехал до своего пентхауса. Он был пустым, чистым и стерильным, как операционная. Я поставил футляр с кольцом на каминную полку. Оно лежало там, как экспонат в музее моей смерти.

Завтра я сделаю предложение Виктории. Послезавтра я погружусь с головой в очередное дело компании. Я буду идеальным сыном. Идеальным женихом. Идеальным машинистом.

Я подошел к панорамному окну, глядя на огни города, которые были у моих ног. Я достиг вершины. Я получил все, к чему стремился.

И тогда, в абсолютной тишине своего идеального, бездушного пентхауса, я наконец позволил себе тихо, беззвучно, содрогнуться от того, что я натворил.