Кодекс предателя

Дверь в его бывшие апартаменты была прямо передо мной. Просто кусок дерева и металла. Но он казался тяжелее и толще, чем бронированные ворота в нашем самом защищённом safe house. В одной руке — контейнер с супом. Готовил его сам, на той самой кухне, где мы когда-то тусили всей бандой, пока Минхо орал на Хёнджина за сожжённую яичницу. В другой — аптечка. Внутри — мазь, которую я заказывал у того китайского старика-травника. Та самая, что всегда помогала мне после особенно жёстких разборок.

Я ненавидел эту хуйню. Ненавидел эту необходимость — быть мудрым, быть справедливым, быть выше своей собственной ярости. Каждая fucking клетка моего тела кричала о мести. Он предал. Он подставил Феликса. Он поставил под удар всё, что я строил годами, всё, ради чего мы все проливали кровь. Он заслуживал пули в лоб. Быстро и без лишнего шума.

Но когда я видел лицо Феликса, когда он смотрел на меня своими огромными, всё ещё полными боли глазами и тихо говорил: «Не запирай его навсегда, Чан. Он сломается. И мы потеряем его по-настоящему»... чёрт возьми. Я не мог.

Я постучал. Твёрдо. Властно. Как босс. Как тот, кто принимает решения, даже когда его собственная душа разорвана на куски.

Его голос изнутри был хриплым, испуганным. «Войди».

Я вошёл. Запах затхлости, лекарств и немытого тела ударил в нос. Он сидел у кухонного острова, опираясь на свою fucking трость, и пытался разогреть какую-то дрянь в микроволновке. Он выглядел like shit. Поседевший, осунувшийся, с трясущимися руками. Не мой грозный, безжалостный оружейник. Сломленный старик.

Я почувствовал приступ тошноты. Не от жалости. От гнева. На него. На себя. На всю эту ебучую ситуацию.

— Слышал, ты тут питаешься как бомж, — сказал я. Голос прозвучал ровнее, чем я ожидал.

Я прошёл на кухню, отодвинул его контейнер с каким-то непонятным дерьмом и поставил свой. Открыл его. Запах супа, знакомый, домашний, заполнил пространство, вытесняя запах отчаяния.

— Садись, — бросил я ему, включая плиту. Я чувствовал его взгляд на своей спине. Испуганный, выжидающий. Как у побитой собаки, которая ждёт пинка.

Я разлил суп по тарелкам. Поставил перед ним. Села напротив. Я взял ложку, но не мог заставить себя есть. Я смотрел на него. На его дрожащие руки, на его небритые щёки, на шрам на его виске — память о перестрелке два года назад, где он прикрыл меня собой.

Я помнил всё. Каждый fucking момент. И это бесило ещё больше.

— Ешь, — приказал я. — Потом поговорим.

Мы ели молча. Звук его ложки, бьющейся о тарелку, резал слух. Он ел жадно, отчаянно, как будто это был его последний приём пищи. Как будто это была не еда, а причастие. Моё прощение, которое я ещё даже не дал.

Когда он опустошил тарелку, я отодвинулся.
— Как нога?

— Заживает, — он прошептал, не глядя на меня. — Врач говорит, что... что хромота останется.

— Да, — я кивнул. Я это знал. Я сам выбирал пулю. Не убийственную, но калечащую. Чтобы помнил. Чтобы я помнил. — Иногда нам нужны шрамы, чтобы помнить.

— Я заслужил хуже, — его голос сорвался.

— Возможно, — согласился я. Хуже? Да. Смерть? Легко. Жизнь в аду собственной вины? Сложнее. — Но я не хочу терять ещё одного солдата. Или друга.

Он вздрогнул, как от удара током. Его глаза, наконец, поднялись на меня. В них был такой raw, животный страх и hope, что мне захотелось врезать ему по лицу. Чтобы стереть это выражение.

Я достал мазь. — Дай ногу.

Он послушно протянул её. Я закатал ему штанину. Шрам вокруг колена был багровым, уродливым. Моё творение. Я выдавил мазь на пальцы и начал втирать. Его кожа была холодной. Мускулы под ней — напряжёнными, как струна. Он зажмурился, и по его лицу покатилась слеза. Одна. Потом другая.

Слабый. Сейчас он был таким слабым. И это была моя вина. Я позволил этому случиться. Я не увидел, как он сгорает изнутри.

— Феликс просил за тебя, — сказал я, продолжая втирать мазь. Говорить это было больно. — Он сказал, что клетка даже для виновного — не выход. Что ты сойдёшь с ума. И что... что ты нам ещё нужен.

Он разрыдался. Тихо, беззвучно, его плечи тряслись. Я ненавидел эти слёзы. Они заставляли меня чувствовать себя последним ублюдком.

— Он... он не должен был... — он выдавил сквозь рыдания.

— Он сделал это не для тебя, — мой голос стал жёстче, я закончил с мазью и опустил его ногу. — Он сделал это для нас. Для стаи. Потому что он понимает, что мы сильны только вместе. Даже с нашими fucking косяками и шрамами.

Я посмотрел на него прямо, впиваясь взглядом, чтобы каждое слово дошло до самого нутра.
— Вот моё решение. Ты остаёшься здесь. Будешь работать. Анализировать, планировать. Но не в поле. Никогда больше. — Я сделал паузу, наблюдая, как эти слова прожигают его. — И ты сможешь выходить. С охраной. С моим прямым разрешением каждый раз. Никаких клубов, никаких тусовок. Прогулки. Магазин. Врач. Понятно?

Он смотрел на меня, и в его глазах было что-то новое. Не надежда. Не радость. Облегчение. Глубокое, всепоглощающее облегчение затопленного человека, которому бросили верёвку.

— Понятно, — он выдохнул. — Спасибо... Спасибо, Чан.

— Не благодари меня, — я резко поднялся, собирая посуду. Мне нужно было уйти. Сейчас же. Потому что ещё минута, и я либо развалюсь сам, либо сделаю что-нибудь, о чем буду жалеть. — Благодари его. И не заставляй меня жалеть об этом решении. Потому что второго шанса не будет. Никогда.

Я помыл тарелки. Механически. Каждое движение было отточенным, чтобы не дать трясущимся рукам выдать моё состояние. Он сидел и смотрел на меня. Молча.

Когда я был у двери, он окликнул меня.
— Чан.

Я остановился, не оборачиваясь.

— Я... я исправлю это. Я верну ваше доверие. Клянусь.

Я обернулся. Посмотрел на него — сломленного, но не сломленного до конца.
— Я знаю.

Я вышел и закрыл за собой дверь. Прислонился лбом к холодной стене в коридоре. Моё сердце колотилось как сумасшедшее. Руки дрожали. Я сжал кулаки, чувствуя, как боль от свежевылеченных костяшек пронзает меня с новой силой.

Я ненавидел это. Ненавидел быть богом, судьёй и палачом для своих же людей. Для своих же братьев.

Но я был им. И мне приходилось носить эту fucking корону, даже когда она резала мне голову до крови. Ради них. Ради стаи.

Я оттолкнулся от стены и пошёл прочь. У меня было дело. Империя не ждёт. А мне нужно было найти того, кто посмел играть в игры с моей семьёй. И сделать так, чтобы он пожалел о том дне, когда родился.