Кодекс предателя

Ещё неделя пролетела в том же напряжённом ритме. Раны — физические и душевные — понемногу затягивались, оставляя после себя толстые, некрасивые шрамы. Минхо всё так же жил в своих апартаментах, но атмосфера вокруг него изменилась. Охранник у двери теперь скорее напоминал личного водителя-телохранителя, а не тюремного надзирателя. Джисон заходил почти каждый день, чтобы «поднять боевой дух» шумными играми и дурацкими шутками. Хёнджин и Сынмин периодически наведывались с едой и деловыми новостями, намеренно втягивая Минхо в обсуждение рабочих моментов, давая понять, что его мозг всё ещё ценят.

Но над всем этим висела невысказанная тишина. Отсутствие двух самых важных людей. Чана и Феликса.

Однажды вечером, когда Минхо, опираясь на трость, пытался самостоятельно разогреть leftovers от Хёнджина, в дверь постучали. Стук был твёрдым, уверенным, узнаваемым без слов.

Сердце Минхо упало где-то в районе желудка, а потом рванулось в горло, забиваясь бешеным, паническим ритмом. Он обернулся, сжимая костыль так, что пальцы побелели.
— Войди.

Дверь открылась. На пороге стоял Бан Чан.

Он был в простом чёрном худи и тренировочных штанах, без намёка на оружие или броню. В одной руке он держал пластиковый контейнер с едой, в другой — небольшую аптечку. Его лицо было усталым, но спокойным. Таким спокойным, что становилось страшно.

— Слышал, ты тут питаешься как бомж, — голос Чана был ровным, без намёка на насмешку или злость. Просто констатация факта.

Он вошёл, закрыл за собой дверь и прошёл на кухню, словно делал это каждый день. Поставил контейнер на стол и открыл его. Внутри был тот самый суп с морепродуктами, который Минхо обожал и который умел готовить только Чан.

— Садись, — сказал Чан, не глядя на него, принимаясь за разогрев еды на плите.

Минхо, онемевший и парализованный, послушно опустился на стул у кухонного острова. Он молча смотрел, как Чан двигается по его кухне — уверенно, привычно, как будто ничего и не произошло. Аромат супа начал заполнять комнату, вызывая давно забытое чувство дома и безопасности.

Чан разлил суп по двум тарелкам, поставил одну перед Минхо, другую — напротив, и сел. Он взял ложку, но не начал есть, а просто смотрел на Минхо через стол.

Минхо не мог выдержать его взгляд. Он уставился на свой суп, видя в нём отражение своего искажённого страхом лица.
— Чан... я... — его голос сорвался.

— Ешь, — мягко, но не оставляя пространства для возражений, сказал Чан. — Потом поговорим.

Они ели в тишине. Ложка Минхо дребезжала о край тарелки. Каждый глоток был одновременно благословением и пыткой. Он чувствовал себя последним ничтожеством, недостойным этой простой, человеческой доброты.

Когда тарелки опустели, Чан отодвинул свою и откинулся на спинку стула.
— Как нога?

— Заживает, — прошептал Минхо. — Врач говорит, что... что хромота останется.

— Да, — Чан кивнул. — Я знаю. — Он помолчал. — Иногда нам нужны шрамы, чтобы помнить. Чтобы не наступать на те же грабли.

Минхо сглотнул ком в горле.
— Я заслужил хуже. Гораздо хуже.

— Возможно, — согласился Чан. Его взгляд стал тяжёлым, проникающим. — Но я не хочу терять ещё одного солдата. Или друга.

Слово «друг» повисло в воздухе, такое хрупкое и такое мощное, что у Минхо перехватило дыхание.

— Я не прошу прощения, — продолжил Чан. — Потому что то, что ты сделал... это нельзя простить словами. Это можно только заслужить. Делом. Кровью. Временем. Годами.

Он потянулся за аптечкой, открыл её и достал оттуда небольшую баночку с густой, почти чёрной мазью. Пахло мятой и чем-то лекарственным.
— Дай ногу.

Минхо, не осознавая, что делает, медленно протянул больную ногу. Чан встал, придвинул свой стул ближе, закатал ему штанину и начал втирать мазь в заживающий, всё ещё багровый и чувствительный шрам вокруг колена.

Прикосновение было твёрдым, уверенным, но не грубым. Тепло от его рук и мази проникало глубоко в ткани, снимая привычную, ноющую боль. Минхо закрыл глаза, сжимая веки, чтобы не расплакаться от этого простого, милосердного жеста. Он ждал удара. Пытки. Смерти. А получил... заботу.

— Феликс просил за тебя, — тихо сказал Чан, не прекращая массировать его ногу. — Он сказал, что клетка даже для виновного — не выход. Что ты сойдёшь с ума. И что... что ты нам ещё нужен.

Минхо открыл глаза, и слёзы, наконец, покатились по его щекам беззвучными потоками. Феликс. Тот, кого он чуть не уничтожил.

— Он... он не должен был...

— Он сделал это не для тебя, — голос Чана стал твёрже. — Он сделал это для нас. Для стаи. Потому что он понимает, что мы сильны только вместе. Даже с нашими fucking косяками и шрамами.

Чан закончил втирать мазь и опустил его ногу. Он посмотрел на Минхо прямо.
— Вот моё решение. Ты остаёшься здесь. Будешь работать. Анализировать, планировать. Но не в поле. Никогда больше. — Он сделал паузу, давая этим словам проникнуть в самое нутро. — И ты сможешь выходить. С охраной. С моим прямым разрешением каждый раз. Никаких клубов, никаких тусовок. Прогулки. Магазин. Врач. Понятно?

Это не была свобода. Это был испытательный срок. Но для Минхо, который уже смирился с пожизненным заточением, это звучало как дар свыше. Возможность дышать настоящим воздухом. Видеть солнце не через окно.

— Понятно, — выдохнул он, его голос дрожал. — Спасибо... Спасибо, Чан.

— Не благодари меня, — Чан поднялся и начал собирать посуду. Его движения были резкими, выдавливающими конец этой болезненной сцены. — Благодари его. И не заставляй меня жалеть об этом решении. Потому что второго шанса не будет. — Он посмотрел на Минхо последний раз, и в его глазах вспыхнула та самая, знакомая сталь. — Никогда.

Он помыл тарелки, высушил их, убрал на место — всё с той же методичной точностью. Потом взял аптечку и направился к выходу.

— Чан, — окликнул его Минхо, всё ещё сидя за столом.

Тот остановился у двери, не оборачиваясь.

— Я... я исправлю это. Я верну ваше доверие. Клянусь.

Чан обернулся. Его лицо было серьёзным.
— Я знаю. — И вышел.

Дверь закрылась. Минхо остался один. На столе перед ним стояла пустая тарелка, от которой ещё исходил лёгкий пар. Воздух пах мятой от мази и лёгким, едва уловимым ароматом Чана. Он сидел и смотрел на свою ногу, на блестящий от мази шрам. Это было не прощение. Это было перемирие. Долгий, трудный путь домой. Но это было начало. И на этом пути ему впервые за долгое время захотелось идти вперёд. Не потому, что его вели под дулом пистолета. А потому, что впереди, пусть и далеко, светился огонёк того, что он когда-то называл домом.