Глава 6
Тишина в кабинете была оглушительной. Она звенела в ушах, давила на виски, смешиваясь с металлическим привкусом крови и пороха. Чан стоял, опираясь о стол, и смотрел на алую лужу на полу. Рука, сжимавшая «Кольт», дрожала. Не от отдачи. От чего-то другого, более глубокого и болезненного.
Дверь приоткрылась. Вошёл Хёнджин. Его лицо было каменным, но в глазах читалась тень. Он молча посмотрел на Чана, на кровь, на пистолет.
— Сделать? — его голос был низким, лишённым эмоций. Он ждал приказа. Окончательного.
Чан закрыл глаза. Перед ним пронеслись годы. Минхо, прикрывающий ему спину в первой же серьёзной перестрелке. Минхо, смеющийся до слёз над какой-то тупой шуткой Чанбина. Минхо, молча и эффективно убирающий проблему, о которой даже говорить было неприятно. Его друг. Его брат. Сошедший с ума от ревности и обиды.
«Братья не предают». Его же слова. Но что значит «предать»? Пуля в спину — это предательство. А крик израненной души, доведённой до отчаяния? Это что?
— Нет, — слово вырвалось у Чана хрипло, против его воли. Он открыл глаза. — Не делать.
Хёнджин не удивился. Не спросил. Он лишь медленно кивнул.
— Рана чистая. Пуля на вылет. Кость раздроблена, но не в щепки. Инвалидом не будет. Хромать будет. Как напоминание.
— Вылечить, — приказал Чан, и его голос набрал твёрдости. — Вылечить и посадить в ту же подсобку. В соседнюю. Чтобы слышал всё.
Хёнджин снова кивнул и вышел.
Чан остался один с призраком своего решения. Простить — не значит забыть. Простить — значит дать шанс. Самому себе в первую очередь. Чтобы не превратиться в того же монстра, каким стал Минхо.
***
Подсобка Феликса была кромешной тьмой. Он сидел, сжавшись в комок, упираясь лбом в колени. Холод от бетонного пола проникал сквозь тонкую ткань брюк, но он почти не чувствовал его. Внутри был лёд. Лёд от взгляда Чана, от щелчка наручников, от голоса Хёнджина.
Он слышал снаружи шаги. Грубые, тяжёлые. Потом — скрип открывающейся двери в соседнюю подсобку. Приглушённые voices. Стук. Потом — тихий, сдавленный стон. Ему показалось, что он узнаёт этот голос. Сердце ёкнуло. Минхо?
Потом дверь в его подсобку открылась. Феликс вздрогнул, вжимаясь в стену, ожидая удара, пытки, конца.
В проёме стоял Чан.
Он был без пиджака, рубашка расстёгнута, на руке — свежая, небрежная повязка. Волосы спадали на лоб. Он выглядел... опустошённым. Таким Феликс никогда его не видел.
Чан вошёл и закрыл дверь. Замок щёлкнул, но на этот раз звук был не таким ужасающим. Он просто остался с ним наедине.
Он молча подошёл, его взгляд упал на наручники, сковывающие запястья Феликса. Что-то тёмное и болезненное промелькнуло в его глазах. Чан достал ключ из кармана.
Металл щёлкнул, и наручники разомкнулись. Феликс непроизвольно ахнул от неожиданности, по его онемевшим рукам хлынула кровь, вызывая мучительное, колющее ощущение.
Чан отбросил наручники в угол. Они звякнули о бетон, и этот звук поставил точку в одном кошмаре.
— Встань, — тихо сказал Чан.
Феликс, непонимающий, испуганный, послушно поднялся на дрожащих ногах. Он не мог читать лицо Чана. Не мог понять, что происходит.
Чан посмотрел на него. Прямо. Глубоко. Как будто пытаясь увидеть каждую чёрточку, каждую трещинку, которую он сам и оставил.
— Виновный найден, — его голос был низким, усталым. — Это был Минхо.
Воздух вырвался из лёгких Феликса со свистом. Он покачнулся. Минхо? Его друг? Тот, с кем они делили паёк в голодные времена, кому он доверял больше жизни? Предательство от врага — это одно. От брата — это нож в спину, который выворачивает душу наизнанку.
— Почему? — это был даже не вопрос, а стон.
— Ревность. Обида. Безумие, — коротко ответил Чан. Он сделал шаг вперёд. — И я... — он запнулся, его горло сжалось. — Я поверил ему. Я поверил уликам. Я не поверил тебе.
Его рука поднялась. Медленно, почти неуверенно. Он коснулся пальцами щеки Феликса, той самой, которую hours ago покрывал поцелуями, а потом — смотрел на неё с ненавистью.
Прикосновение было шершавым, но бесконечно нежным. Феликс вздрогнул, и по его лицу, грязному от слёз и пыли, покатилась новая предательская слеза. Он зажмурился, не в силах сдержаться.
— Прости, — прошептал Чан, и в его голосе была такая raw, неприкрытая боль, что Феликс резко открыл глаза. — Прости меня, Ликс. Я подвёл тебя. Я, который должен был защищать тебя, причинил тебе боль. Я стал тем, кого ненавижу больше всего.
Он говорил это, глядя ему прямо в душу, и Феликс видел всё. Весь ужас, всё раскаяние, всю ярость, направленную на самого себя.
Феликс молчал. Его обида, его страх, его боль — всё ещё были живы, они кричали внутри него. Но поверх этого всего нарастало что-то другое. Что-то тёплое и щемящее. Понимание. Понимание той адской тяжести, что лежала на плечах этого человека. Понимание цены ошибки, которую тот только что совершил.
Он видел, как Чан сломлен. И это зрелище было страшнее любой его ярости.
Феликс медленно поднял свою дрожащую руку и положил её поверх руки Чана, прижимая её к своей щеке.
— Он... Минхо... — голос Феликса сорвался. — Что с ним?
Чан закрыл глаза, как будто от боли.
— Он жив. Он там, — кивок в сторону соседней подсобки. — Он заплатит. Но не своей жизнью. Он будет жить с этим. Как я.
Он снова посмотрел на Феликса, и в его глазах появилась новая, страшная решимость.
— Но это не оправдание для меня. Ничто не оправдает того, что я сделал с тобой. Проси что уголодно. Месть. Уйти. Всё, что захочешь. Я исполню. Это твоё право.
Феликс смотрел на него. На своего босса. Своего любовника. Своего мучителя и своего спасителя. Он видел трещины в его броне, видел кровь на его руках — и свою, и чужую. Он видел цену власти и цену прощения.
Он потянулся к нему. Не для поцелуя. Не для страсти. Он просто прижался лбом к его груди, к тому месту, где под кожей бешено стучало сердце. Он вдохнул его запах — дым, кровь, дорогой парфюм и что-то неуловимо родное.
— Я не хочу уходить, — тихо прошептал он в его рубашку. — Я хочу, чтобы ты больше никогда не сомневался во мне. Никогда.
Чан обнял его. Сначала неуверенно, потом — сжимая так сильно, что кости затрещали. Он впился лицом в его шею, в свои же синяки, и его плечи задрожали. Это были не слёзы. Это было молчаливое, сокрушительное землетрясение души.
Они стояли так в грязной, тёмной подсобке, среди запаха пыли и крови, прислушиваясь к тихим стонам из-за стены. Их мир рухнул и начал собираться заново. Из обломков доверия, из осколков боли, скреплённых клеймом прощения, которое стало для них обоих самым страшным и самым исцеляющим приговором.
Чан оторвался, его руки поднялись к лицу Феликса. Он смахнул большим пальцем слезу.
— Никогда, — поклялся он, и в этом слове была сталь. — Никогда больше. Клянусь своей жизнью. Клянусь твоей.
Это была не клятва босса. Это была клятва человека, который чуть не потерял всё и готов был на всё, чтобы вернуть это. И Феликс верил. Потому что видел цену, которую Чан только что заплатил. И потому что был готов платить свою.