12 границы
Прошло еще две недели.
Прогресс больше не был линейным. Он напоминал зыбучие пески: два шага вперед, полтора — назад, а иногда и резкое погружение в трясину старого отчаяния. Но что-то изменилось в самой основе этого процесса. После того сеанса, где его ложь была безжалостно, но без унижения, разоблачена, Дима перестал тратить силы на притворство.
Он все так же срывался. Раз в несколько дней желание заглушить боль становилось невыносимым, и он снова искал встречи с Костей. Но теперь он не лгал об этом. На следующем сеансе он молча садился в кресло, и Мелисса, взглянув на него, просто констатировала:
— Было тяжело. — Да, — односложно бросал он, глядя в пол. — Что стало триггером? — Услышал песню, которую мы с ней... которую я для нее писал.
И они начинали работать с этим. Не с самим срывом, а с тем, что к нему привело. С той самой песней, с воспоминанием, с внезапно нахлынувшей волной боли, которую он не смог пережить трезвым.
Мелисса не читала ему моралей. Она помогала ему разбирать эти триггеры по косточкам, как разбирают сложный механизм, чтобы понять, где заедает. Она называла это «составлением карты минного поля» его собственной психики.
Однажды, после особенно тяжелого срыва, Дима пришел на сеанс с помятым лицом и ссадиной на скуле. — Что случилось? — спокойно спросила Мелисса. — Костя. Начал качать права, говорить, что я ему должен. Попытался надавить, — Дима нервно провел рукой по лицу. — Я его послал. Он не понял. Пришлось объяснить кулаком.
Он ждал осуждения или, наоборот, одобрения. Но Мелисса лишь кивнула. — Вы защищали свои границы. Физически это не самый лучший способ, но в вашей ситуации, возможно, единственно возможный. Важно, что вы больше не финансируете свое саморазрушение. Это прогресс.
Его отношения с Сережей тоже изменились. Исчезла натянутость и игра в молчаливое незнание. Однажды вечером, вернувшись домой еще не отошедшим от дозы, Дима не пошел запираться в комнате. Он просто опустился на пол в коридоре, прислонившись к стене, и закрыл лицо руками.
Сережа вышел из кухни, увидел его и замер. Потом, не говоря ни слова, принес ему стакан воды и сел рядом на пол. Они молча просидели так минут десять. — Сорвался, — хрипло выдохнул Дима, не открывая лица. — Я вижу, — тихо ответил Сережа. — Сильно плохо? — Да. Стыдно. — Ладно, — Сережа похлопал его по плечу. — Отболей. Я тут.
Это было все. Ни упреков, ни нравоучений, ни ложных заверений, что «все будет хорошо». Просто молчаливое присутствие. Признание того, что боль есть, и что ее нужно просто пережить. Для Димы это значило больше, чем любые слова.
На сеансах работа становилась все глубже и болезненнее. Они уже не касались поверхности — срывов и триггеров. Они копались в корне. В его ощущении себя. В том, как предательство Ники и Артема подтвердило его самые глубинные страхи — что он недостаточно хорош, что его можно бросить, что его любовь и преданность ничего не значат.
— Они не просто ушли от вас, — говорила Мелисса. — Они своим уходом подтвердили тот внутренний голос, который всегда шептал вам о вашей несостоятельности. И теперь ваша зависимость — это не только побег от боли. Это еще и наказание себя за эту самую «несостоятельность». Вы считаете, что заслужили это страдание.
Дима слушал ее, и ему было невыносимо больно от этой правды. Но он уже не убегал от нее. Он сидел и терпел, чувствуя, как старые, гноящиеся раны наконец-то очищаются, как бы больно это ни было.
Он по-прежнему не прикасался к гитаре. Но однажды, проходя мимо, он не отвернулся, а остановился и снял ее со стены. Не чтобы играть. Просто подержал в руках. Потрогал струны. Они издали тихий, расстроенный звук. Он не швырнул ее, не замер от боли. Он просто повесил ее обратно. И это тоже был прогресс.
Он все еще был в самом начале долгого и темного туннеля. Срывы еще случались. Боль все еще была его постоянной спутницей. Но теперь у него были инструменты, чтобы ее выдерживать. Была карта его минное поле. Был друг, который сидел с ним на полу в коридоре. И была женщина в тихом кабинете, которая с непоколебимым терпением снова и снова говорила ему: «Вы не один. И это пройдет. Вы справитесь».
Он еще не верил в это до конца. Но он начал в это надеяться. И это была самая твердая почва под ногами за все последние месяцы.
683 слова