Незаписанный трек

Дождь за окном машины был единственным звуком, нарушающим гнетущее молчание. Банчан вел свой внедорожник по мокрым улицам Сеула, его пальцы судорожно сжимали руль. Лицо его было каменной маской, но в глазах бушевала буря. Он получил сообщение от Хёнджина всего парой слов: «Больница. Срочно. Один.»

Он нарушил все правила, все протоколы, оставив репетицию под предлогом внезапной мигрени. Мысль о том, что с Хёнджином что-то случилось, что это мог быть очередной «несчастный случай» в череде тех, что начались после выхода статьи Минхо, заставляла его кровь стынуть в жилах.

Он ворвался в палату, ожидая увидеть худшее. И увидел Хёнджина. Тот сидел на кровати, спиной к двери, глядя в окно на залитый дождем город. Его правая рука была в гипсе, лицо в синяках и ссадинах. Картина была идеальной, душераздирающей.

— Хёнджин... — выдохнул Банчан, подходя ближе.

Хёнджин медленно повернул голову. И в тот момент, когда их взгляды встретились, Банчан все понял. В глазах Хёнджина не было боли. Не было шока или страха. В них была ледяная, выверенная до миллиметра ясность. И усталость. Бесконечная, всепоглощающая усталость.

— Привет, лидер, — тихо произнес Хёнджин. Его губы, разбитые и опухшие, изогнулись в едва заметную, кривую улыбку.

Банчан замер, его тело напряглось.
—Что... что это? — его голос прозвучал глухо.

— Страховка, — просто ответил Хёнджин. Он поднял здоровую руку и жестом указал на свое лицо. — Грим. Хорошая работа, да? Специалисты из голливудского фильма, который мы снимали в прошлом году. Гипс... ну, гипс настоящий. Пришлось немного постараться.

Банчан почувствовал, как по его спине пробежала волна тошноты. Он шагнул к кровати, его лицо исказила гримаса неверия и гнева.
—Ты... ты это подстроил? Все это? Падение? Травмы?

— Не все, — Хёнджин пожал плечами. — Больница настоящая. И уколы, которые мне тут колют, тоже. Пришлось немного пожертвовать ради правдоподобия.

— Ради чего? — Банчан почти не узнал свой собственный голос, сорвавшийся на крик. — Какого хуя, Хёнджин? Ради чего все это шоу?

— Чтобы он поверил, — холодно ответил Хёнджин. Его взгляд стал острым, как лезвие. — Чтобы Минхо поверил, что его враги не шутят. Что они добрались до того, с кем у него были... связи. Чтобы он почувствовал себя виноватым. Чтобы он запаниковал и сделал ошибку.

Банчан отшатнулся, будто его ударили. Он смотрел на этого человека, которого считал почти братом, которого растил и защищал все эти годы, и не узнавал его.
—Ты сошел с ума. Ты знаешь, что он сейчас чувствует? Он думает, что это из-за него тебя...

— Так и есть! — Хёнджин резко встал с кровати. Его движение было на удивление легким и грациозным для «тяжело раненного» человека. — Это из-за него! Из-за его ебанного расследования! Из-за его упрямства! Если он не остановится, следующая «несчастная случайность» будет уже не с гримом! С тобой. С Феликсом. С Джисоном. Ты действительно хочешь этого ждать?

— Так мы не играем! — рявкнул Банчан, впервые за долгие годы теряя над собой контроль. — Мы не подставляем своих! Мы не занимаемся этим грязным театром!

— А чем мы занимаемся, Чан? — голос Хёнджина стал ядовитым. — Мы уже давно играем. В искренность. В братство. В «семью». Мы продаем этот образ, пока Сынмин и ему подобные отмывают деньги через наши лица. Ты думаешь, я не знаю? Ты думаешь, я слепой? Я просто решил играть по их правилам. Только я играю лучше.

Он подошел к Банчану вплотную. От него пахло больничным антисептиком и дорогим одеколоном, который он умудрился сохранить под медицинским халатом.
—Он был здесь. Твой журналист. Видел всю эту картинку. И он поверил. Я видел это в его глазах. Он сломался. Немного, но сломался. Теперь у нас есть рычаг.

Банчан смотрел на него, и впервые за все годы лидерства он почувствовал себя абсолютно беспомощным. Он был окружен людьми, которых любил, и все они тонули в этой трясине лжи, и он ничего не мог с этим поделать.
—А Джисон? — тихо спросил он. — Ты думаешь, это поможет Джисону? Ты видел, в каком он состоянии?

— Состояние Джисона — его собственная проблема, — отрезал Хёнджин, и в его глазах мелькнуло что-то жесткое, почти жестокое. — Он всегда был слишком мягким. Слишком чувствительным. Ему давно пора было понять, что в нашем мире выживают только те, кто умеет бить первым.

Он повернулся и снова уселся на кровать, принимая прежнюю, «пострадавшую» позу.
—Теперь иди. И сделай вид, что у тебя от горя подкосились ноги. Игра началась. И мы не можем ее проиграть.

Банчан стоял, не в силах пошевелиться. Он смотрел на эту идеально срежиссированную сцену страдания и чувствовал, как что-то важное и невосполнимое рвется у него внутри. Он кивнул, развернулся и вышел из палаты, не сказав больше ни слова.

Он шел по коридору, и ему казалось, что стены смыкаются вокруг него. Он всегда был скалой. Тем, на кого все опирались. А теперь эта скала треснула, и сквозь трещину просачивалась ядовитая грязь.

---

Минхо сидел на полу своей гостиной, прислонившись спиной к стене с фотографиями. В руках он сжимал тот самый смятый поляроидный снимок. «ОСТАНОВИСЬ».

Он думал о Хёнджине. О его разбитом лице. О его спине, повернутой к нему в немом укоре. И впервые за долгие годы он почувствовал не праведный гнев, а сомнение. Острую, режущую уверенность, что он перешел черту.

Его телефон лежал рядом. Он знал, что должен кому-то позвонить. Чанбину. Редактору. Кому угодно. Но его пальцы потянулись к другому номеру. К тому, что он выучил наизусть, хотя никогда не признался бы в этом даже самому себе.

Джисон ответил почти сразу, его голос был хриплым от бессонницы или слез.
—Что?

— Он в больнице, — тихо сказал Минхо. Он не назвал имени. Не нужно было.

На том конце провода наступила мертвая тишина. Он слышал лишь прерывистое дыхание Джисона.
—Что с ним? — наконец выдавил тот.

— Несчастный случай. Падение. Сотрясение. Перелом.

— Боже... — это было не слово, а стон. — Это... это из-за нас?

«Из-за меня», — поправил его мысленно Минхо.
—Не знаю, — сказал он вслух. — Но я... — он запнулся, подбирая слова, которые не давались ему. — Я сожалею. Что он пострадал.

Он ждал крика. Проклятий. Очередной порции ненависти. Но вместо этого услышал тихий, сломанный шепот:
—Я больше не могу этого выносить, Минхо. Эта ложь... она повсюду. Она внутри меня. Я слышу ее в своих же песнях.

Минхо закрыл глаза. Этот голос... он проникал под кожу, в самые незащищенные уголки его души.
—Тогда перестань лгать, — его собственный голос прозвучал неожиданно мягко. — Скажи правду. Только правду. Мне.

Джисон рассмеялся. Это был горький, отчаянный звук.
—И что? Ты ее аккуратно упакуешь и выставишь на всеобщее обозрение? Сделаешь из нее свое следующее громкое дело?

— Нет, — ответил Минхо, и сам удивился своей искренности. — Не для статьи. Просто... чтобы я знал.

Он не понимал, что делал. Это была тактическая ошибка. Профессиональное самоубийство. Но он больше не мог дышать этим воздухом, насыщенным чужими страданиями, которые он сам и вызывал.

— Встреться со мной, — снова попросил Джисон, и в его голосе была не ярость, а мольба. — Не в баре. Где-нибудь... где нет камер. Где нет лжи.

Минхо почувствовал, как что-то сжимается у него в груди. Это была ловушка. Должна была быть ловушкой. Но он был уже слишком глубоко в этой игре, чтобы отступать.
—Хорошо. Назови место.

— Студия. Наша частная студия. Я буду там через час. Я... я сыграю тебе одну песню. Ту, которую никто никогда не услышит.

Он бросил трубку. Минхо медленно опустил телефон. Он сидел на полу в своем разрушенном мире, окруженный свидетельствами чужих грехов, и понимал, что только что сделал шаг в неизвестность. Шаг навстречу человеку, которого он должен был уничтожить.

И впервые за долгое время он почувствовал не холодную уверенность охотника, а дрожь чего-то нового. Что-то похожее на страх. И на предвкушение.