Металлический колокольчик

Вернувшись, она ни словом не перекинулась с человеком, который жил с ней под одной крышей. Молча пожарила еду и так же молча приготовила лекарство. Тот снова заснул как младенец и начал скрежетать. Зародилась мысль, что сладость его сна каким-то образом высасывала счастье из самой Венди. Хотелось вынуть челюсть из его рта, но она достала нитки из шкафа и устроилась на подоконнике. Главное — сосредоточиться.

Всё никак не получалось сплести товарища для Ричарда. Часто дело было то в настроении, то в занятости. Стыдно, но ничего не поделаешь. Ричард был другом и иногда, когда они оставались один на один, наталкивал на хорошие мысли. Хотелось отплатить, но только появлялась возможность — всё хорошее словно забывалось. Будто он и правда был переплетением ниток, только и всего.

Проблема пряталась в ней самой. Либо руки забыли, либо что-то в черепной коробке мешало. И не нужно было смотреть в зеркало, чтобы найти ответ, что именно. У куклы появились уродливые ноги, затем уродливое тело и такие же руки. Не лицо, а пепельница.

Нитка за ниткой, и она закончила. Венди не связала друга. Она просто придала клубку ниток форму. Ни красок, ни индивидуальности. Никакого желания, чтобы эта кукла жила дальше. И хоть Ричард был далеко не красавцем, в его значимости никогда не было сомнений. Сейчас же в руках был какой-то мякиш.

Венди была человеком, который хорошо чувствовал и понимал живых, но неподвижных. Кукол, зеркала и почву она относила именно к таким вещам. Ножницы отре́зали нитку за ниткой, а пальцы обвились вокруг головы неудачной попытки и даже не дали ей шанса побыть настоящей. Голова крутанулась и оказалась в левом кулаке. В мусорник.

Тогда хотелось найти хоть что-то в книгах о снах. Сны тянули. Они прятали в себе грандиозный секрет, может быть, даже непостижимый, но к нему хотелось прикоснуться. Раньше. А сейчас не было книг, не было новых зацепок. Венди и в свой-то мир с божьими коровками могла сбежать всё реже. Непонятно почему: то ли сон стал слишком прерывистым, то ли мысли невольно крутились вокруг чего-то ещё. Просто не осознавала себя во сне как раньше, сколько ни смотри на асабикеши. Какое-то муторно-серое месиво, даже если ночью браслет молчит. А может, это место настолько надоело запахом, что уже и палочки не помогают. Так и остаётся сидеть и смотреть в одну точку. Думать, чтобы потом на пару десятков минут задремать.

* * *

— Я часто замечаю эти странные фразы. Вот такие, смотри. Что они значат?

На кирпичах у самого пола была написано кривыми чёрными буквами: «Здесь нарисовано море».

Не тянуло на разговоры. Сейчас Моника этого почему-то не ощущала. Спросила о самочувствии, а вот многословность не искоренила. Здесь было так же, как в родном «Колькотаре». Валяются вонючие люди. Смотрят безнадёжными глазами. Венди буквально выдавливала из себя слова, но не понимала зачем.

— Тут часто люди умирают на улицах. Особенно ночью. Многих грабят и избивают. Часто так сильно, что они способны протянуть максимум с пару часов. А эти записи... Своеобразная эпитафия.

— О... Звучит печально, — Моника записала фразу на лист.

— Наверно.

— «Здесь нарисовано море»? Это же странная эпитафия, не считаешь?

— Нет, не считаю. Я понимаю этих людей. Иногда они даже встать не могут, но хотят оставить хоть что-то, даже для самих себя. И когда такое происходит, вряд ли они думают о стихах и красивых высказываниях знаменитых поэтов. Я думаю, в такие моменты люди пишут самое сокровенное, что в них существует. Почему-то кажется, что для этого человека море играло большую роль.

— И, думаешь, сейчас он уже... не живой?

— Мне плевать, честно. Найти труп наутро — явление не первой редкости. Асфальту тоже нужно что-то есть.

Молчание. Проводница словила себя на мысли, что слишком сильно сжимает зубы, то ли от злости, то ли ещё почему-то. Нельзя, иначе треснут. Как черепа, которые целует бита. Хотелось прогнать или даже пнуть пялящихся исподлобья местных. Непонятно только за что. Хотелось отчитать себя, а ещё больше отца. Вывести на улицу и крикнуть: «Ну ты посмотри! Посмотри, как хорошо вокруг. Только глянь на небо, на...».

Больше не на что было смотреть. Никак не упрекнуть за то, что люди не высовываются из домов. Нет того, ради чего можно было хоть выглянуть в окно.

«Умоляю, сломайте стены».

Моника сделала фотографию и записала фразу. Хрупкий аппетитный человек для Торакса. Хоть так. Хрупкий — ведь не значит сломанный, а аппетитный — не значит съеденный. И человек — такое странное слово для этого места.

«Абсолютно бесполезные люди!».

Слово точно для таких, как мерзопакостная Нерра. Как идиот-переросток или говорящий спиралями информатор. На счёт себя у Венди не было сомнений — такой же странный ребёнок, как и остальные.

«Мы — всё, что у нас было».

Спокойное выражение на лице Моники пропало. Видимо, стало не до беспечности. Она подолгу всматривалась в фразы, будто задумывалась. Полминуты внимания на строчки, которые пишутся, когда жизнь перед глазами пролетает. Полминуты на неудачника, о котором никто и не вспомнит уже через виад. Добро пожаловать.

«Мечтатели пишут здесь первыми».

Венди засунула руки в карманы и со всех сил сжала кулаки. Обида, невероятная дымящаяся обида, которая не проходила который год. Весь этот сумбур начался, когда важный человек в последний раз переступил порог. Единственный человек, которому хотелось пожелать всего самого жестокого и страшного.

«В этих минутах спрятан самый искренний слой».

— Я пришла к важному выводу, — резко начала Моника, — хотела бы поделиться.

Монолог. Это было понятно с самого начала. Никто из них не думал отступаться от своего. Одна не закончит рубить слова, другая не закончит их выращивать.

— Дело в людях здесь. Я никогда таких не видела. Когда поговорю с ними, иногда даже когда просто посмотрю, то стараюсь развидеть то, что за общей картиной. И это... Невероятная надежда в их глазах, Венди. Какое-то непередаваемое стремление и сила. Да. Я правда замечала, что в глазах некоторых вижу так много воли и силы, что до мурашек. И мне почему-то хочется понять их. Ты никогда не замечала?

— Нет.

— Попробуй как-то посмотреть или поговорить. Даже с бездомными. Некоторые из них светлые и настоящие, хоть все думают, что они просто грязные. Но это не так.

Действительно неловкая пауза. Броня старалась не треснуть, а слово с острым наконечником не сорваться с тетивы. Обе старались держать баланс.

— Холодно. Пойдём домой?

— Да, давай заканчивать, — она постаралась прозвучать повеселее, но не вышло.

— Ты любишь горячее молоко с асситанью[1]?

— Не пробовала.

— Возле моего дома есть забегаловка. Там его делают очень вкусным. Я угощаю, только попробуй, пожалуйста. Отлично согревает, к слову.

Венди безразлично пожала плечами. Моника знала, что «мне совершенно плевать» тоже относится к категории положительных ответов.

Забегаловкой оказалась совсем крохотная будка, где чудом умещался продавец. Он сидел на высоком табурете и мог сделать максимум полшага вперёд. Но работал тот оперативно: пару раз ловко крутанулся налево за ингредиентами, направо к кипятильнику, потом заправил молоко, и всё — угощение готово.

После этого они уселись на скамейку под пансионатом. Венди попивала горячее молоко и согревала руки о стакан.

— Венди, ты планируешь сегодня вернуться к себе, да?

— Да.

— А хочешь?

Венди проигнорировала вопрос.

— Ты живёшь с родителями или одна?

Полностью игнорировать слова было бы странно даже в таком состоянии. Моника искала слова, но они разбивались, не долетев.

— С отцом.

— А-а. Сильная связь. Дочь и отец, это такая уникальная любовь: мне сложно её описать, но есть в ней что-то, чем я восторгаюсь.

— Это точно.

— У вас нет такого?

— Не то чтобы.

— Жаль. Понимаю, когда не хочется говорить. Я вот всё свое детство провела с мамой. Папа часто ездил в другие города из-за работы, а я, мама и моя сестра ждали его. Так что я, считай, выросла среди девчонок.

На её лице показалась радость от воспоминаний, что сверкнули внутри. Появилась искренняя улыбка, а взгляд привязался к небу.

— Мы жили у большого озера. Заплетали и расчёсывали друг другу волосы, плели шляпы и даже рыбачили. Хотя моя сестра была той ещё мягкосердечной малышкой и всегда тайком выпускала рыб. Наша мама всегда была с нами, а папа... Знаешь, его силой были слова. Когда приезжал, он иногда мог сказать что-то такое сильное, что аж летать над озером хотелось. В эти смешные двенадцать-тринадцать лет мы, конечно, не понимали многого, что я могу понять сейчас.

Она закрыла глаза, будто синева просачивалась через её веки. Венди сделала то же самое, но не получилось. Темнота, да и только.

— Я думаю, что после Скрежета все дети моего возраста стали чуточку взрослее. Кончилась беззаботность, что ли. Все сконцентрировались на чём-то другом, а эти озёра, расчёски и целые семьи — они куда-то делись. Хотя семья — это важно. Важнее, чем может показаться в первые пару десятков лет жизни. И по своему опыту скажу, что важнее, чем нам кажется, когда мы кричим и ругаемся. Я счастлива, что иногда приходят такие мысли. И надеюсь, что у вас с папой станет чуть получше.

Венди не ответила, хотя её ответ был нужен. Смотреть вверх хотелось ещё дольше, чем плавать в приятных воспоминаниях. Хорошее настроение Моники осталось с ней.

— Пошли внутрь. Есть что показать.

Проводница молча последовала за подругой. Когда они вернулись, Моника выскочила в местную трапезную и вернулась уже с ужином. Она разделила порцию пополам и неожиданно что-то достала из-под стола.

— Есть подарок для тебя.

— Что? — переспросила Венди.

— Подарок. Этот.

Моника протянула книгу, где на фоне птицы с длинными рогами красовалась надпись: «Где пересекаются дороги богов». Обложка была в фиолетово-красных тонах.

— Такие книги здесь и правда сложно найти, но одну удалось урвать. Получилось достать вчера на краю города. Я помню, что тебе такое интересно, а найти не всегда выходит. Это не совсем о снах, скорее о разных древних богах. Но это... Тоже можно считать древними знаниями. Мне хочется, чтобы, несмотря на проблемы и сложности, ты тянулась к лучшему. Чтобы притягивала добрых и отзывчивых людей. Хоть плохого много, важно не забывать о хорошем.

Венди взяла книгу в руки, пару секунд посмотрела на неё и положила на ближайшую тумбу. Её взгляд поник. На секунду дарящей стало страшно, нет ли на лицевой стороне какой-то обидной или грубой надписи. Голос прозвучал осуждающе и слегка враждебно:

— О каком, гори оно огнём, хорошем, Моника? Где ты здесь вообще увидела что-то хорошее?

— Я о том, что везде ведь есть хорошие люди. И если...

— Но это чушь. Ты несёшь чушь. Если ищешь тех «добрых и светлых» людей, о которых ты говорила несколько минут, иди и поосматривай морги — они все там. Поэтому давай без этого мерзопакостного оптимизма. Тебя тут сожрут живьём, если ты не так глянешь. Какое, дьявол, «тянуться к лучшему»?

Венди через силу улыбнулась, и эта улыбка была оскорбительной. Её собеседница прищурилась, и было видно, что слова её задели.

— Но я-то их видела. И говорила с ними.

Венди не давала нормально ответить, хоть и не переходила на крик. Но в голосе слышались все её настоящие чувства.

— Всё совсем не так, как тебе хочется видеть. Ты приехала невесть откуда, а болтаешь о том, чего не знаешь. Тебя здесь похоронят при малейшей выгоде даже близкие люди. Поэтому не заливай мне про свои рыбалки, шляпы и милую маму. Здесь бы она тебя сначала на руках носила, но потом бы не постеснялась ножом по горлу полоснуть. Тоже своим опытом поделюсь, ладно? Ведь, в отличие от твоих сказочных рассказов про отцов, мой папаша словил куш, и ему совсем сорвало крышу. Как оно, лучится добротой?

Тон стал выше, и говорящая полностью перетянула разговор на себя.

— Вот так вот с родителями у меня. Летать от их поступков и слов, увы, не хочется. Потому что одна мерзкая дрянь, а другой — потерявший веру в жизнь ходячий труп. И здесь так у каждого третьего — я не строю из себя страдалицу. Поэтому оставь свои рассказы об озёрах и любви к родителям где-то там, у себя в голове. Мы тут развлекаемся по-другому и зависаем на наркотиках, объедках или петлях.

Венди взяла книжку в руки и захотела швырнуть её о стенку, но сдержалась. Она вцепилась ногтями так, будто хотела отодрать кусок переплёта.

— Отличный подарок, спасибо. Только ты не думаешь о том, что закончишь свою диссертацию, сверкнёшь пятками и забудешь этот город как страшный сон, а мне тут гнить до победного. Твои рассказы и эта книга — это скотский поступок. Потому что ты — человек с другого мира, заскочивший сюда на всё готовое. Так что забери свой сюрприз и беги из этого места прямо завтра, раз ты думаешь, что здесь есть какие-то волшебные лучики добра. Беги, просто чтобы не подохнуть среди жестоких и скомканных людей, потому что и те, и другие тебя утащат на дно. И ты начнёшь либо ломать, либо сама поломаешься.

Она бросила книгу, но не агрессивно, а пренебрежительно, будто окурок. После этого Венди на пару секунд замолчала и прикрыла ладонью глаза.

— Я не наивная маленькая девка. Но я честная во всех ситуациях, и это, пожалуй, мой единственный плюс. Это к вопросу о моих сильных сторонах.

Одна медленно подобрала с пола раскрывшуюся книгу и положила её на ближайшую полку. Вторая уже была готова услышать оправданное «вон отсюда» и думала, какую колкость бросит на прощание.

— Ну а ты-то, Венди? Тоже сломанная и жестокая?

— Я вот-вот стану такой. Сейчас у меня две цели — найти еду и воду, от которых меня не вывернет наизнанку, и накопить денег, чтобы уехать из этого болота со своим полусдохшим отцом. Но, честно, отбросив все сказки, я знаю, что у меня вряд ли что-то получится. Я уже варюсь в черноте ради денег, и либо захлебнусь в ней, либо стану такой, как он.

— Ясно. Я тебя поняла.

Моника была серьёзной. Не разбитой, не обиженной, а какой-то неприступной. Она показала знак победы.

— Теперь две вещи, которые я хочу сказать. Первая — моё мнение. Просто мысли человека, который не родился здесь и ничего не понимает. Слова которого, может, и правда ничего не значат.

Никакого зрительного контакта. Моника справлялась — это Венди закрылась от мира ладонью. Она смотрела на темноту, и хоть реальность просачивалась сквозь пальцы, не удавалось вернуться в мягкие оранжевые цвета. Только не сейчас.

—Ты хрупкий и уязвимый человек, Венди. Это факт. Но в то же время с каким-то потенциалом внутри. Как бомба, в хорошем значении этого слова. Почему-то, смотря на тебя, мне кажется, что не так уж всё это безнадёжно. И книгу я хотела подарить не мрачному Тораксу, с его убийствами, наркотиками и объедками. А всё же человеку, который меня вдохновляет. Не могу вам с папой помочь билетом за рубеж, как бы ни хотелось. Но решила порадовать мелочью. Не вышло.

Она загнула средний палец и заговорила ещё холоднее.

— И вторая. Я действительно не так хорошо знаю Торакс, как ты. Но не забывай — обо мне он не знает ничего. Вообще ничего. Я вижу, как он живёт, хоть и пока не успела это по-настоящему понять. Но, Венди, если он попробует меня пережевать, то переломает все зубы, можешь в этом не сомневаться. В своём металле я уверена намного сильнее, чем в чём бы то ни было. Не нужно забывать, что твой ночной кошмар может быть для кого-то пылью под ногами.

Девушка говорила это не безжизненным голосом, и слышалось, что в ней тоже пляшут эмоции. Но каждое слово будто проходило через непробиваемый барьер, прежде чем было озвучено. Если бы не он, то полилась бы желчь и те обидные слова, которые оседают в сердце надолго. Начался бы крик и тычки пальцем в ответ, но ничего этого не было.

Гнев переплывал в удивление. Моника не брызгала грязью в ответ и будто даже умудрилась не впустить её снаружи. Обидные слова не долетали куда нужно. Будто ядро внутри и впрямь было укутано в металлическую оболочку.

— И последнее. Я хочу, чтобы сегодня ты осталась спать здесь. Это моё «право храбреца». Нарушать его или нет — твоё дело. Если ты хочешь, ты можешь даже что-то разбить или сломать здесь, без шуток. Понимаю чувство, когда нужно выпустить пар. Я пока посижу внизу.

В результате из квартиры вышла не та, кто должна была изначально. Венди осталась стоять у двери и не находила себе места. Мягкая кровать не помогла. С двух сторон накинулись две главные мысли: насколько важно сдержать обещание и насколько низко его нарушить.

Сдержать — важно, тем более человеку, который о нём рассказал. Дело чести, но не факт, что такое понятие есть у жителей этих мест. Не стоило себя сравнивать с другими. Нет, не так. Не стоит себя возвышать. Совесть — это рудимент. Это выдумка.

Венди встала и вышла из комнаты, плотно прижав дверь. Ноги понесли её мимо дворика, мимо будки со сторожами и ворот. Шла медленно, но в каждом шаге оставался след от ненависти.

Внезапно остановилась. Неясно было, как выпускать злость, если время не помогало. И всё же. Пусть обманывают пресмыкающиеся крысы. Она останется омерзительной, грубой и хладнокровной, но сохранит лицо перед самой собой. Слово храбреца, а не труса. Нужно поступать как храбрец.

Переступить через себя было немыслимо сложно. Но ноги повели в обратном направлении, точно по тому же асфальту.

— Выходила купить еды, — отрезала Венди, показываясь сторожам.

Никто не воротил носом. Кажется, они запомнили её.

Скамеек было немного. Все, кроме одной, пустовали. Отвратительное чувство, будто ты не перешагиваешь, а переползаешь через свой собственный овраг.

— Можно?

В ответ простодушный жест рукой: не грубый, но и не доброжелательный, как прежде. Венди выдохнула именно так, как выдыхают те, кто не находит слов.

— Не произноси слова, которые не хочется.

— Я правда хочу спросить.

— Спрашивай.

— Тебе здесь и правда не страшно? Неужели вообще не замечаешь настоящей картины?

— Замечаю, конечно. Я такой же человек, как и ты, Венди. Я тоже умею бояться, злиться и переживать. И, конечно, мне страшно здесь. Любая прогулка, особенно ночная — это уже вызов, просто нужно уметь не подавать виду.

— Со стороны... Выглядит, будто ты бездумно бросаешь Тораксу вызов.

— Нет. Просто я не пройду мимо ребёнка, на которого накинулись пятеро выродков. Это, например. Чего тогда вообще стоит мой хвалёный металл, если я пройду мимо того, кому он нужен? Чушь.

— И в Гавани тебе страшно было?

— Само собой.

— И было так, что злилась?

Моника махнула руками, мол, прямо сейчас злюсь, не задавай глупые вопросы.

— Ну... Что ты делаешь, чтобы выпустить пар? Пытаешься освободить мысли и смотришь на небо?

— Нет. Я беру ножницы и режу очень толстые блокноты. Чтоб аж ножницы сломались и пальцы болели. Или пытаюсь порвать какую-то проволоку, смотря что попадётся под руку. Бывает, бьюсь ногой о кровать, но тогда только хуже.

Венди было неловко. Почему-то она обозвала себя «мямлей» и это слово показалось подходящим.

«Ну же, подбирай слова быстрее, мямля».

— Мне... — девушка нервно выдохнула. — Кажется, что, может быть, я повела себя резко. Всё очень неправильно. Я вообще решила ходить с тобой потому, что дома сносит голову, а в итоге и деньги с тебя брала, и сейчас вышло... Мерзко. У меня не то чтобы очень спокойная жизнь пока, но я привыкла к такому течению. Просто... Хочу быть потише и ни на кого не навлекать проблем. Не готова я верить в то, что кто-то может бросить вызов.

— Готова. Просто не хватает смелости признать, что вся эта жестокость не всесильна. И не каждому жить по её законам. В этом нет ничего зазорного.

Венди медленно закивала. Она не смотрела в небо — оно её, по правде, мало интересовало. Смотрела на сухую-сухую почву. Маленький кусочек без асфальта, под покровами которого, может, была жизнь. Вот она-то и притягивала.

— Ты, Моника, странная, но в хорошем смысле. Хорошо умеешь контролировать эмоции и не подавать виду. Что злишься, что грустишь, что даже боишься.

— И переживаю. Что другого человека это может оттолкнуть. Особенно интересного мне. У меня всю жизнь так — общаюсь с тысячами людей, но особенных нахожу раз в несколько лет. И пока благополучно их теряю.

— Что за особенные люди?

— Я не знаю. Просто видишь, общаешься и тянет. У людей так бывает, когда притяжение и интерес выветриваются, а бывает, даже не появляются. Вот у меня так. Говорю, говорю со всеми, а помолчать не с кем. Поэтому я... однажды хочу научиться слушать больше, чем говорить.

Венди цокнула языком, и разговор затих. Как-то грустно всё стало, несмотря на спавший тон разговора. Как-то... Тораксоидально. И так рассыпался десяток минут.

— Ты останешься здесь?

— Да.

— Хорошо.

— Но я больше не смогу показывать город. В этом куда больше плохого, чем может показаться.

— Как знаешь. В любом случае спасибо, что помогала.

Хотелось что-то добавить, что-то хорошее и утешающее, но ни у одной не нашлось слов. Будто ошибка, которую решили совершить вместе. В голове у Венди стрельнула даже не злость, а презрение к этой вот человеческой черте как таковой.

Она подумала о том, что людям так свойственно принимать самые болезненные решения. Знать, что из-за них всё совсем покатится к дьяволу, что радость прямо в противоположной стороне, но всё равно идти по этому следу. Люди, что б их.

Подумала, но не сказала. Тогда бы появилась новая петелька диалога. Но на слова смелости не хватило. Торакс не любил искренних и многословных.

_______________________________________________

[1] Ассита́нь — пряная порошковая специя.