Металлический колокольчик

Венди говорила так много, что это совсем не походило на неё. Она уплетала свою порцию супа, не в силах утаить всего, что думала. Сейчас, наконец придя в себя, удавалось подобрать слова. Выражать их получалось очень эмоционально.

— Я чуть не отъехала. Нет, серьёзно, если бы оно попало в кожу, уверена, можно было бы рыть ямку уже сейчас. Дважды, — она даже пальцами показала. — Ты дважды спасла меня.

— Тебя ступор охватил?

— А?

— Ты несколько секунд как вкопанная стояла. Меня скорее это перепугало. Подумала, что оно влияет на сознание или вроде того.

— Я вообще не могла пошевелиться. Вообще! Я думала: «Всё пропало. Нет смысла бежать, потому что сейчас как уколет». Как-то я на подсознательном уровне решила, что меня уже можно хоронить. А когда ты крикнула, мозги будто на место легли.

— Это и правда что-то... Что-то чуждое даже Тораксу, не знаю. Понятия не имею, что комитет будет с этим делать, но фотографиям и нашему трофею, уверена, он обрадуется, как ребенок конфетке. Но мы больше ни ногой. Фу, — её передёрнуло.

— Моника, ты знаешь про право храбреца? Так вот, я тебе дарю его.

— Первый раз слышу. Но мне заочно приятно.

— Ну, у нас в Тораксе есть такое правило. Если человек вступился или помог кому-то, ему полагается подарить право храбреца. Звенья помогают звеньям, а обычные люди иногда выручают друг друга. Но должно быть так, чтобы сама жертва этого не ожидала, а для защитника был риск. Я вот честно не ожидала, что металл так быстро поменяет форму и поможет. И я прекрасно понимаю, что ты могла убежать, дабы целее быть. Но не убежала.

— Хорошо, а суть права?

— Это способ отплатить. Принципиально важный, хочу заметить. Здесь у нас так: если будешь плевать на редкие хорошие вещи, быстро окажешься под землёй. И из-за того, что так принято, есть люди, которые этим правом храбреца спекулируют. Мол, я же вам помог, значит, ваша очередь. Но я не такой человек, и мои слова искренни. Просто держи в голове.

— Спасибо. Но так бы и сказала, «должок». Я бы поняла быстрее.

— Это не должок! Ты со мной супом поделилась — вот это значит, что за мной должок. А речь о риске жизнью. Тут на такое редко кто идёт, я тебя уверяю. Но ценит такое каждый — и толстосум, и торчок, и вообще любая тварь. Но помогать стараются богачам. Из-за выгоды, конечно же.

— Хорошо. Разницу поняла.

Венди кивнула и откинулась назад, уставившись на потолок. Приятное тепло.

— А у меня серьёзное предложение есть к тебе. Не право храбреца, но тем не менее.

— Какое такое?

— Может, ты всё же попробуешь уснуть на кровати? Мне интересно, как это вообще — не мочь спать так, как все люди. Может, ты уже так отвыкла, что и не пробуешь? Скоро темень, так...

— Разве мы в тот раз договорились не об одной ночёвке? — Венди нахмурилась.

— Так можно же передоговориться. Тоже дело мне, я тебя умоляю.

Она вела разговор умело: бодрый, шутливый тон ни к чему не принуждал, а звучал достаточно дружелюбно, чтобы пойти против него. Искреннее желание таилось за незамысловатыми фразами, а если бы и это не сработало, Моника бы отмахнулась, мол, просто шутит. Венди это слышала, но не знала, что ответить.

— Ну, слушай... — она замялась, — всё тяжело. Те же выступления. Иногда они бывают посреди ночи.

— Мать честная, да просто просыпайся и иди куда нужно. Я вообще не понимаю эти ночные ансамбли, но местная логика — это местная логика. Просто не стоит бояться меня разбудить, я же не вельможа там какая-то.

Захотелось подыграть.

— Что, так просто взять и остаться?

— А что сложного? Принять решение — дело пары секунд.

— Да что ты?

— Серьёзно. Если не забивать голову и не искать поводов отказаться, то раз, — Моника щёлкнула пальцами, — и всё получится. Ведь если бы были настоящие причины не делать этого, «нет» уже давным-давно бы прозвучало. Ты если боишься, что заговорю тебя насмерть, то обещаю болтать поменьше.

Моника юлила, но как же она умела расположить к себе. В этих её фразочках не ощущалась манипуляция, лишь лёгкая недосказанность, которую вовсе не обязательно замечать. Оттого и настороженность утихала, и враждебность так и не дала о себе знать.

— Виляешь. Слышу, Моника, виляешь, — прозвучала не претензия, но желание впредь говорить на равных, без фокусов. — В чём дело, а?

И двусмысленность, если потешную игру в намёки вообще можно было назвать двусмысленностью, пропала. Два не так давно знакомых человека говорили, как это позволяют себе старые приятели: не с распахнутой настежь душой, но и без тайн, без двуличья.

— Крыша едет. Но так, слегка, — нехотя выдохнула собеседница. — Не хватает общения, потому и предлагаю. Мне оно, по правде, очень важно, но с местными просто не о чем говорить подолгу. Я хожу, расспрашиваю о всякой мелочи, покупаю себе молоко и каждый день пишу. Тут ведь одной толком не походишь далеко от пансионата, потому сижу. Строчу, строчу эту диссертацию и чувствую, что кроме неё мне толком-то и нечего делать. Только вот прогулки наши развеивают. Развеивают, но они очень быстро проходят.

— Класс, — Венди прыснула, и её окончательно поглотила лёгкость, словно праздник какой намечался. — А я думала, ты клофелинщица и обнести меня хочешь. Ну, вообще нет, только на первых порах. Ты просто похожа...

— На преступницу?

— На человека, которому легко довериться и который может этим воспользоваться! Но это только по началу было, знаешь. А по существу — я хочу остаться, но тогда никаких денег.

— Само собой. И мысли не было брать за это деньги.

— Нет, я про наши экскурсии. Я с удовольствием сегодня останусь, правда. Но никакой оплаты больше. Ни за предыдущие встречи, ни за будущие. А уж что успела взять — то моё. Как тебе идейка-то, а? Смело и неожиданно, скажи?

— Смело. Смело и странно, но ты человек со своими принципами, — понимающе отозвалась та. — Хочешь чудить — чуди на здоровье.

И дальше всё вышло само собой. Венди решила сбегать домой: забрать вещи на ночь и проведать отца. На часок, ровно пока Моника возится с тестом для пряников. И, едва выйдя из пансионата, она побежала. Помчалась, чтобы не слышать звуков Торакса, чтобы не заблудиться в его атмосфере, ни с кем не говорить и ни на что не отвлекаться. Она неслась по улицам, не пересчитывая надоевшие камни и перепрыгивая большие впадины. Неслась и думала о грядущем вечере.

Там, за десятками домов, крутилось колесо обозрения. Такое яркое и романтичное, что волей-неволей мечтаешь оказаться там, на самом верху. Смотреть на огоньки, слушать звуки аттракционов и есть сахарную вату. Может, Торакс поедал город вширь, но не в высоту?

Венди влетела в квартиру, и ей не было противно успокаивать всполошённого отца. В пакете с едой, к которому отец так и не прикоснулся, среди сгнивших фруктов удалось отыскать пакет бисквитов, что оказались в кармане. Чистые вещи, которые она взяла с собой, казались куда важнее, чем груда рванья и грязного белья на полу. Медлительность отца — не порок, ведь он, в конце концов, выпил лекарство.

— Сегодня за меня точно не беспокойся. Всё будет хорошо. Отдыхай.

Венди сказала это не с теплотой, но и не со злобой. Сказала и выпорхнула, пытаясь не выронить сумку. Лишь пару раз она обернулась на колесо, когда то можно было заметить. То ли туман, то ли что-то ещё медленно тянулось за ней, но никак не успело даже коснуться, так быстро она бежала.

Снова тёплый пансионат и целая лестница. И, наконец, снова оранжевые огоньки в маленькой комнате. Запах пряников был ярче, чем те, которые доводилось покупать на улице. Первым делом, пока Моника возилась с тёплым молоком, Венди заткнула щель под дверью своей накидкой.

«Прочь отсюда, мерзкий Торакс. Убирайся к дьяволу», — думала она, заталкивая ткань поплотнее.

Пусть и ненадолго, но получилось разделить два мира: мир грустной романтики и пряников с глазурью. Пока снаружи ломались люди и стёкла, в маленькой комнате было тепло засыпать даже без одеяла. Тёплое молоко и горка пряников — это что-то ещё более дивное, чем колесо обозрения.

Речь лилась, даже когда стало ясно, что вкус её бисквитов — паршивее некуда. Но стоило их мокнуть в молоко, а после в черничную пасту, как и они разбухали и становились намного, намного вкуснее.

— А если и я — бисквит? — пронеслась абсурдная мысль во время разговора, но не успела перерасти во что-то большее. — Отвратный бисквит, которому просто не хватает молока?

— ...и в итоге он в голове спрятал солнце, а в сердце — луну. О, всё, кажется, — Моника потрясла пустую бутыль. — Нам не хватает молока. Но, ты знаешь, мне бисквит и без него нравится. Не такая уж гадость, как сперва показалось. Попробуй.

Позже, когда после ужина взяла истома, Венди каталась взад-вперёд на кресле-качалке. На все уговоры подруги она лишь щурилась, показывая скепсис, но скрывая лёгкий азарт.

— Ну чего тебе стоит заснуть лёжа, а?

— Я уже сколько раз говорила, что не усну?

— Нужно постепенно хоть пытаться привыкнуть к здоровому сну. Будем лежать вдвоём и общаться. Хоть до утра. И я ставлю на то, что ты уснёшь раньше меня.

— Очень сомневаюсь, — Венди отмахивалась, но ей нравился задор в голосе собеседницы.

— Я в своих силах уверена на все сто.

— Как и я в своих отклонениях. Но ты меня угостила пряниками, а значит, тут не отвертеться. Попробуем.

Только обе улеглись, как Венди заговорила первая. Пустяковый по своей сути вопрос, касательно этой самой кровати. Собеседница ответила и спросила что-то своё, такое же пустяковое. Слово за слово, благодаря которым появлялись другие вопросы, ответы на них и даже разные истории из жизни. Обычные в целом мелочи, которые было с кем обсудить. В какой-то момент тихонько заиграла музыка — радио ожило само по себе, как и всегда. Что за инструмент — Венди не знала, но точно не скрипучий альт, как в первый раз. Дудка, может, какая.

— Дурацкая игра какая-то. Мне ничего в голову не лезет. Ну, если из минусов, наверно, ругань. Иногда перебарщиваю — я это прекрасно знаю, но пока отучиться не получается. А из хорошего?.. — лёгкие укусы губ не навели на мысли. — Да ничего, наверно.

— Такого не может быть. У меня вот из плюсов — порывы. Знаешь, как ветрища смелости. Иногда что-то может быть глупо и опасно, но у меня включается режим «вперёд и только вперёд». Иногда до жути хочется выкинуть какое-то «Ух!». И я его делаю.

— Шастать по Гавани, например. И возиться с тварями вместо того, чтобы сразу бежать.

— Именно, почему нет? — Монику этот пример воодушевил. — Видишь, не нужно называть что-то значительное. Просто что-то очень твоё.

На несколько секунд навалилось молчание. Если бы не музыка, в комнате пронёсся бы целый десяток звуковых перекати-полей. Хорошо, что на стуле лежал друг, который смог подсказать ответ.

— Знаешь, мне нравится вязать кукол. Я их с десяти лет умею делать.

— Откуда научилась?

В этот раз пауза была чуть затяжнее, будто вспомнить было уже сложнее.

— Мама.

— Куклы — это интересный символ. Мне кажется, что они могут стать олицетворением чего-то важного. И твой Ричард очень милый.

— Ты помнишь его? — Венди аж приподнялась, повернувшись на собеседницу.

— Конечно. Твой друг. Мы же втроём по клокам бродим, ты чего?

— Это очень приятное чувство, когда плетёшь их. Я часто перестаю злиться или грустить, когда выходит что-то нормальное. Меня вдохновляет это, когда за одной петелькой появляется другая, и выходит что-то... вот такое, как Ричард.

Точно так же, петелька за петелькой, развивался и разговор. За вопросами и историями таяли ночные минуты, а затем часы. Мысли улетучивались и не крутились вокруг того, что браслет вот-вот завибрирует. Что дома снова ждёт неприятный запах. Что отец снова будет задавать одни и те же вопросы. Стоило вдохнуть этот аромат, которым пах человек рядом, как по телу пробегал ток, и навязчивые мысли увядали.

— Ты знаешь, Моника, забавное чувство. Уверена, что утром буду чувствовать себя как сиплая псина из-за недосыпа, но всё равно настроение на ура. Пока мы так говорим, даже вставать не хочется, хоть и глубокая ночь.

— Заснёшь, говорю тебе. Не в потолок же смотреть часы напролёт.

— Ну да. Пока тут только у тебя голос, как у малыша-броненосца[1].

— Вот ещё, блонено... тьфу!

— Похоже, кто-то плывёт, и у него проблемы, — тихо рассмеялась Венди.

Моника пропустила эту забаву мимо. Она была уставшей и обеспокоенной, насколько вообще может быть обеспокоенным сонный человек.

— Это какая-то серьёзная болезнь? Твоя бессонница.

— Нет. Просто тревожность. Перед сном постоянно чувствую, что беспокоюсь.

— Она всегда? И ночью, и днём?

— Нет. Днём меня очень резко клонит в сон. Клонит так, что я не могу подолгу держаться. Тело становится очень слабым. А ночью, когда лягу на кровать, то много думаю, переживаю и просто-напросто не могу уснуть. Ты не переживай, дожила же до сегодня как-то. Не люблю о болезнях говорить.

В ответ прозвучал звук, сказанный слишком сонливо, чтобы его разобрать. И когда Моника уже даже закрыла глаза, когда казалось, что она даже уснуть успела, тихо прозвучал ещё один вопрос:

— И сейчас тревожно?

— Сейчас? — Венди глубоко вздохнула, на время выпрямив ноги. — Мы говорим с тобой, поэтому меня не грызут мысли. Не могу сказать, что всё совсем хорошо, но... Сейчас мне не страшно.

Венди всё ждала, когда спросят об источнике тревожности и том, откуда растёт это чувство. Но Моника так и не подняла эту тему. То ли желание спать, то ли неимоверно искусное умение обходить стороной болезненные темы. Если второе, то быть этому человеку среди всех существующих святых.

— Поняла. Спасибо.

И они замолчали. Одну съел сон, другую — навязчивые мысли.

Прошло не так много времени. Моника проснулась практически мгновенно. Её трясли за плечо и постоянно произносили её имя.

— Проснись, проснись, пожалуйста!

— А? Ч... что?

Венди взяла коробку с полки и положила посреди кровати.

— Послушай, я тебя прошу. Просто послушай и ничего не говори. Это важно.

Моника сделала чуть погромче и прислушалась. Звучало не просто сердцебиение какого-то инструмента, как обычно. Не игра одного лишь альта, скрипки или свирели. Не водоворот, не всплеск, а что-то совершенно другое. В обычных мелодиях читались техника и эмоции. Красивая история, если уж на то пошло. Здесь же было что-то совсем другого уровня — последняя глава мироздания, что расставляет всё на свои места. Сначала озорство, затем град, что накрывает его с головой. И никакого одиночества меж звуков.

По телу пробежали мурашки. Моника словила себя на мысли, что сознание её уже намного яснее, чем днём. Никакого сна, даже в помине. Сердцебиение участилось.

Жизнь в виде звука слышали обе. Венди даже наклонилась, вслушиваясь в звуки, ради которых разбудила подругу. Настоящий оркестр, где инструменты и музыканты стали братьями и сёстрами. Они говорили не об истории человека, которому радостно или грустно. Это была природная гармония, сменяющая первозданный хаос, и наоборот. Когда невидимая сила задушила весёлые нотки, показалось, что она на миг убила и своих слушателей. Моника и Венди переглянулись, и первая даже приоткрыла рот — она поняла, в чём было дело. Но ни слова! Ни за что нельзя было нарушать борьбу того, что не имело начала, с тем, у чего нет конца. И первое, и второе пронизывало обеих. В такие моменты может показаться, что сердцебиение слилось в один звук, переживания стали сплавом чувств, а музыка воздействует на тебя физически. Любой, кто слышал эти звуки, понимал, что это действительно, по-настоящему так.

— Это словно... словно извержение цветов из вулкана, что завис в воздухе, — попыталась найти слова Венди только тогда, когда мелодия кончилась, когда исчез последний звук.

— Больше, — Моника не могла оторвать глаз от человека, который прочувствовал все так же сильно, как она сама. — Это куда больше и выше.

И правда, она даже не решалась подбирать слова, но знала, что Венди с ней всецело согласна. Вспомни что-то могущественное — не то. Фатальное, неизбежное и непобедимое — все это тоже не подходит, если брать по отдельности. Но Моника понимала, почему прозвучало такое сравнение. Это был самый огромный вулкан, что извергал чувства. И два человека, как единственные жители, что стояли у его основания, захлебнулись в этих чувствах полностью.

________________________________________________________________________

[1] Броненосцев, а тем более их новорожденных особей, на Дамон-Тарре считают самыми сонливыми животными, которые бодрствуют лишь пару часов в сутки.