Господин моего сердца

========== Глава 17 ==========

Комментарий к Глава 17

Всю дорогу от порога реки до ворот крепости стояли люди, встречающие халифа и его воинов, размахивая широкими пальмовыми листьями, священным деревом Пророка, тем обозначая благодать этого дня. А халиф сам подгонял своё войско — его нетерпение сердца было не меньшим, чем у британского рыцаря.

Крепость была украшена словно к великому празднику: в воздухе витали запахи ароматных блюд, яркие ткани свисали с балок между домами, повсюду звучала музыка и там-тамы барабанов.

Юнги смотрел на всё это великолепие, слушал необычные ритмы, пил сладкие напитки в кубках, что преподносили воинам халифа. Его провели не как пленника, а как какого-то гостя, и взгляды, что были обращены на него, не были недружелюбными, лишь с интересом.

Большая часть войска осталась у стен дворца, когда халиф въехал на мощёную мраморными плитами площадь. Чонгук чувствует, как подрагивают его пальцы сжимающие поводья, а сердце стучит то в желудке, то в ногах, от охватившего его невероятного волнения.

Тэхён стоял со своей пышной свитой в тени красноглиняной террасы. Все одновременно склоняются перед выступившим вперёд молодым воином, а падишах сжимает дрожащие руки, пряча их в широких рукавах кафтана из золотистого шёлка с розовым и чёрным орнаментом. Он судорожно прячет своё лицо за краем чалмы, всё-таки зря он так самонадеянно вышел навстречу халифу, ведь знал же, что не сможет удержать слёз.

Чонгук склоняется перед ним, глаз с падишаха не спуская, хоть тот и прячет свой взгляд.

— Моё почтение величайшему из правителей. Да продлит Всевышний твои годы и правление твоё.

— С возвращением, халиф. Милостью Аллаха вы возвратились в родные земли, мы рады видеть вас. После жду тебя с докладом, а пока отдыхай с дороги.

— Не время отдыхать, мой повелитель. Прошу, скажи — были ли отосланы гонцы в провинции и послы к египетскому султану?

— Да. Войска соберутся вблизи Босры, а посланники должны вернуться с ответом к концу месяца. Сколько у нас времени, халиф?

— Не более чем через три недели войска хана Хулагу достигнут Багдада. Им хватит и десяти дней, чтобы перейти хребет Гилбоа и достигнуть южных границ царства.

— Мы обсудим всё на совете, — Тэхён не может более говорить о войне и делах. Он хочет слышать совсем другие слова. — Сегодня праздник в крепости в честь вашего возвращения, а все дела на завтра.

— Как скажет мой повелитель, — Чонгук вновь склоняется перед падишахом, смотря, как тот стремительно уходит с террасы.

*

Чимин во все глаза смотрел на дорогу, по которой чёрной рекой двигалось прибывшее войско, но никого похожего на Гелу не высмотрел, да и бо́льшая часть воинов осталась за стенами дворца. С высоты тенистого балкона, драпированного плотной тканью парчи, юноша видел склонившегося перед повелителем высокого черноволосого воина в богатых, но пыльных одеждах. Даже отсюда, он заметил волнение Тэхёна и то, как тот скрыл своё лицо краем чалмы. Чимин видел и чувствовал всё волнение повелителя, не находящего себе места в последние дни, и то, что Тэхён плачет сейчас, юноша видел явственно.

Его самого душили слёзы, которых он и не сдерживал, выплакивая свою боль, свою умирающую надежду. С того самого дня, как они получили письмо из Константинополя, от Гелы других известий не было, и теперь юноша задумывался — не было бы для него лучшим остаться в неведении сейчас... и навсегда.

К его ноге ласково и гибко притирается молодой ягуар, вымахавший за эти месяцы в огромную и красивую кошку. Увидел бы Тэхён — приревновал бы.

— Кукки, твой прежний хозяин вернулся, — Чимин проводит рукой меж торчащих ушей животного. — Пойдём, поприветствуем его.

Длинные галереи уже не кажутся юноше лабиринтами, в которых он путался поначалу, и через несколько минут Чимин вышел на площадь, где стоял халиф в окружении советников и чиновников падишаха.

Чонгук заметил его сразу — невозможно не приметить столь необычайную красоту, не характерную для этих мест — светлые волосы ниже плеч, голубые глаза, словно чистое ясное небо, мерцающая чуть золотистым загаром кожа, гибкий стан, узкая талия, опоясанная широким ремнём, струящийся шёлк кафтана, в разрезах которого мелькали стройные ножки в атласных шароварах. И почему халифу в этот момент образ приближающегося юноши показался до боли знакомым?

Юноша шёл, держа на поводке ягуара, и такое экзотичное шествие было воистину впечатляющим, но светловолосый держался скромно, встав позади одного из старших советников, а после — поприветствовал на чистом арабском языке:

— Добро пожаловать, господин наместник. Да продлит Всевышний Ваши годы, — а затем юноша столь же скромно уладился с площади, не проявив никакого интереса ни к празднику вокруг, ни к самому халифу.

— Кто он? — тут же поинтересовался Чонгук.

— Его имя Зиннур, господин. Он новый фаворит нашего падишаха.

Странное чувство легко укололо сердце мужчины, нечто похожее на... ревность? Но всё же интереса было больше. Почему-то Чонгуку показалось, что он уже знает этого юношу, знает его походку, его наклон головы... его улыбку, хоть ни того, ни другого он не видел.

— Готов ли хамам для моих воинов? — на что ему отвечают утвердительно. — Приведите ко мне моего... гостя — британского графа. Пусть увидит наши бани, — мужчина усмехается сам себе, прекрасно зная, как чужеземцы относятся к их «парильням ада».

*

Юнги задыхался... но всё равно вдыхал влажный густой пар, лёжа на потрясающе горячем камне. Казалось всё его существо впитывало в себя эту влагу, вытекая обратно через кожу и унося с собой всю грязь, пыль, усталость и даже плохие мысли. Никакие купальни Британии и Франкии не сравнятся с этими банями, где не только тело, но и душа, находят очищение.

Тело мужчины скоблили жёсткими варежками, намыливали пахучими смесями, окатывали горячей водой, а после — погрузили в купальню с ароматными маслами.

— От меня будет пахнуть... цветами? — Юнги, переживший всю «гостеприимность» восточного хамама, бессовестно-расслабленно лежал в горячей воде.

— Цветущим миндалём, если быть точнее, — столь же расслабленно ухмыляется халиф из соседней купальни. — Хочу представить тебя своему повелителю, царю Дамаска. Думаю, ему будет интересно узнать о походе крестоносцев, так и не дошедших до Иерусалима.

— Не дошли, потому что изначально не было такой цели. Константинополь был основным умыслом этого похода.

— Вот как? И зачем же христианам Европы захватывать единый в вере город?

Долгие секунды понадобились мужчине, чтобы нахлынувшая горечь воспоминаний осела и успокоилась в сердце. Лицо Белого рыцаря стояло перед глазами как живое, и его последнее, счастливое «Прощай», всё ещё остро задевало душу.

— Это был... дар любви. Подарок, для самого прекрасного короля, от самого смелого рыцаря, — голос мужчины задумчив от наваждений прошлого, которое теперь, казалось, было словно в прошлой жизни.

— Дар любви? — халиф был ошеломлён услышанным. — Рыцарь, затеявший столь грандиозный по силе и размаху поход, делал всё это ради... возлюбленного? Я хочу услышать обо всём!

— Я напишу тебе всё в письме, ибо хочу отбыть из крепости с рассветом... с твоего позволения. И вряд ли падишах будет рад каким-либо гостям сегодня вечером, не так ли, халиф? — теперь Юнги ухмыляется, смотря на зардевшиеся скулы воина, хоть сквозь загар это и не было заметно.

— Пусть будет по-твоему, — соглашается Чонгук. — Я приду перед твоим отъездом, и вручу бумагу со своей печатью, как и обещал.

Ночь, похожая на сотни предыдущих, но всё же особенная, наполненная осязаемой надеждой, той, от которой дышится глубже, и улыбка хозяйничает на твоих губах, и ты никак не можешь это остановить. И Юнги больше смотрит на ворота, чем на прекрасный дворец, но в душе головокружительное ощущение, что любимый рядом... дышит одним воздухом, смотрит на ту же луну, слышит тот же протяжный мотив незнакомой песни... его Чимин рядом.

*

— Мой возлюбленный падишах, пусть Всевышний одарит тебя своим благословением, — Чонгук вновь предстал перед своим любимым, чьи глаза всё ещё скрывались под прикрытыми веками. — Что же ты не смотришь на меня, радость очей моих? Неужто позабыл раба своего за долгие дни разлуки.

За шёлковой ширмой играют музыканты, вокруг них суетятся слуги, разнося серебряные подносы с ароматными блюдами и сладкими фруктами. Внизу, под широким балконом, идёт праздник, где народ веселится в музыке и танцах, попивая сладкие шербеты из фиников и ячменя, вкушая свежее варёное мясо барашков. Но Тэхён не видит и не слышит ничего вокруг себя, всё его существо устремлено к возлюбленному мужчине, а его слова дарят одновременно и сладость и боль.

— Видимо, это ты позабыл меня в своих далёких странствиях, что даже в мгновение встречи спешишь всё о делах говорить, — голос юноши под чадрой звучит приглушённо и с обидой, на что мужчина тянется вперёд, пальцами касаясь лёгкой ткани на лице падишаха.

— Позволь... — но Чонгук не дожидается ответа, тянет за край, открывая дивное лицо, по которому тосковал дни и ночи. — Тэхён, посмотри на меня, мой возлюбленный господин.

Увидеть заплаканные глаза и сохнущие дорожки слёз на впалых щеках любимого — мучение для влюблённого сердца. И можно ли корить мужчину за то, что несдержанно, но мягко касается своими губами следов отчаяния на прекрасном лице юноши, лёгкими поцелуями стирая слёзы с бархатной кожи.

— Тэхён, солнце моих сумрачных дней, я вернулся к тебе, возлюбленный мой.

— То величайшая радость для меня, но почему сердце моё разрывает предчувствие, что ты снова в скором времени покинешь меня, — слёзы вновь текут из глаз, изумрудный свет которых померк от тоски. — Чонгук, скажи, неужели мне нужно велеть заточить тебя в свои темницы, чтобы ты больше никогда не покинул меня?

— Лучше заточи меня в своих покоях, прекраснейший падишах, — тихо смеётся халиф, пальцами лаская дивное лицо. — Не плачь, Тэхён. Ни я, ни ты, не можем загадывать о завтрашнем. Поэтому я скажу — пока на то воля Аллаха — я рядом с тобой, до конца моих дней.

— Аминь, — тихий выдох опаляет пальцы мужчины, что снова поддаётся слабости и проводит по чуть распахнутым и влажным губам. — Ни одно слово в мире не передаст моей тоски по тебе, мой возлюбленный халиф, как и то, что чувствует моё сердце рядом с тобой.

— Любовь ли? — глаза мужчины горят чёрным огнём, и пальцы подрагивают, стягивая с волос любимого шёлковую чалму.

— Любовь... — глаза блаженно прикрываются, когда пальцы мужчины зарываются в каштановые волны волос, а губы халифа совсем легко блуждают по вискам и скулам юноши.

Любовь... то глубокое и сладкое чувство, столь тонко граничащее с болью, владеет сердцами обоих, что прямо сейчас падают на шёлковые подушки, утопая в трепете и нежности друг к другу. Поцелуй обжигает губы, лишая воздуха и сил, а желание разливается лавой в крови.

— Я люблю тебя, Чонгук, мой верный страж и наместник. И верю тебе больше, чем себе. Вверяю сердце своё, и судьбу свою, тебе в руки. Отныне, куда ты — туда и я. Иначе никак.

— Мой возлюбленный, мой нежный падишах! Тэхён! Да станут свидетелями Всевышний и Пророк Его, с этой дивной ночи — ты мой, вверенный мне судьбой и Аллахом. Я люблю тебя.

Всё вокруг перестаёт существовать для юноши, что не дыша поднимается с подушек и медленно уходит в свои покои, маня за собой мужчину. Волнение не даёт вздохнуть, а сердце падает вниз, стуча в ногах. Тэхён чувствует ответное волнение, когда Чонгук прижимает его к своей груди, обнимая со спины.

Перед ними широкая, пышная постель, что в эту ночь станет колыбелью их любви, ложем их страсти, и от осознания этого горячая волна поднимается с глубин нутра, заставляя напряжённое тело обмякнуть в сильных руках мужчины.

— Не страшись той нежной страсти, что будет меж нас этой ночью, мой возлюбленный, — голос халифа мурашками расползается по коже, а лёгкий поцелуй в шею, срывает несдержанный всхлип с губ падишаха. — Подчинись мне, открой своё сердце, доверь своё тело... и прими мою любовь.

— Да, подчинюсь... Я весь твой, но запомни, что с этой ночи ты лишь мой! Никто не посмеет украсть твоё внимание — ни мужчина, ни женщина, как и ты... не посмеешь взглянуть ни на кого. Я владею твоим сердцем, Чонгук — никто более!

— Как и моей жизнью. И я тоже весь твой, Тэхён.

Чонгук понимает — слабость и мягкость юноши обманчива. Его властная, ревнивая натура не будет полностью подчиняться, и кто одержит верх в их страсти покажет лишь время. Но этой ночью луна накроет солнце, затмив белый свет.

Руки мужчины мягко, но решительно тянут за край драгоценного кафтана, обнажая острые плечи, на которые тут же опускаются горячие губы, обжигая поцелуями, отвлекая оттого, сколь быстро Чонгук оголяет стройное тело. Прикосновение кожи к коже заставляет Тэхёна вздрогнуть, и ему нравится пылающий жар сильного тела, к которому его прижимали. Упирающаяся ему в бедро возбуждённая плоть мужчины была восхитительно горячей, расплавляя его самого, давая смелость обернуться к нему всем телом и показать насколько Чонгук желанен для него.

Шёлк холодит кожу, когда Тэхён опускается плавно на ложе, подставляя своё тело под горящий взор любимого в сиянии пламени свечей. То не мягкая девичья фигура с пышными изгибами, а крепкое, но столь грациозное и гибкое юношеское тело, гладкое и выразительное в мускулах. От красоты, открывшейся перед ним, Чонгука окатывает жаркими волнами желания, заставляющими его член подрагивать, а низ живота сжиматься в диком томлении.

— Иди ко мне, — тихий голос зовёт мужчину, как и глаза манят изумрудным огнём.

Чонгук не накрывает сразу желанное тело под ним, лишь трепетно обхватывает бёдра, скользя под ягодицы.

— Я подготовлю тебя, возлюбленный мой, чтобы ты смог... принять меня полностью, — едва заметный согласный кивок говорит о некой неуверенности юноши, но решительно раздвинутые ноги, обхватывающие бёдра мужчины, говорят об обратном.

— Тэхён, повернись ко мне спиной, позволь дотронуться до тебя так, как я того желаю.

Руки мужчины не дают ни малейшей возможности для смущений, требовательно проводя по ягодицам, раздвигая, толкаясь большим и указательными пальцами в сжатый анус. Склянка душистого масла чуть нагрета над пламенем свечи, а после тонкое горлышко флакона мягко протиснуто в сфинктер. Чонгук заставляет юношу опустить плечи на ложе и сильнее выгнуть спину, выливая масло все до конца. Одной рукой он поглаживает кожу живота любимого над пахом, заставляя его расслабиться, и легко касается его ягодиц, своим крепко стоящим членом, давая привыкнуть к ощущению неизбежного вторжения. Длинные пальцы массируют проход мягко, но настойчиво, чувствуя дрожь юного тела. Вдали слышна лишь приглушённая протяжная мелодия, а в тишине комнаты судорожные вздохи и болезненные стоны юноши, принимающего в себя сразу два пальца.

— Я не могу больше... — голос падишаха хриплый от частого дыхания, тело его в испарине от жара их тел, и даже каштановые кудри взмокли, прилипнув к шее и плечам. — Возьми меня сейчас, нет сил сдерживать в себе эту страсть, хочу чтобы ты двигался во мне.

— Как прикажет мой повелитель, — столь горячо и хрипло раздалось на его ухом, что Тэхён снова дрожит, неконтролируемо сжимая пальцы внутри себя.

Но прежде, чем пылающий член проткнул его нутро, юноша снова чувствует горлышко флакона с маслом, что затекало в него, слегка раздражая чувствительные от трения стенки кишок. И хочется ещё большего трения, частого и сильного.

— Разведи колени, опусти бёдра... и подними плечи, опираясь на локти, — но едва Тэхён послушно распластался на шёлке, как чувствует в себе крупную головку плоти, и текущие по его внутренней стороне бедра капли масла.

Ствол толще чем головка, Тэхёна распирает изнутри, заставляя комкать шёлк под пальцами, а слезам скатиться по щекам. Но то, что такое единение их тел, это и есть истинная страсть, даёт силы самому прижиматься к бёдрам любимого. Каштановые кудри свисают на глаза и лицо, когда голова юноши безвольно опускается, и он видит собственные слёзы, впитывающиеся в ткань покрывала.

— Тэхён!.. Возлюбленный мой, я остановлюсь сейчас, — но тонкая рука крепко обхватывает бедро мужчины, не давая выйти из него.

— Нет, — чуть дрожащий, но решительный голос сквозь слёзы не даёт договорить Чонгуку. — Не смей покидать меня сейчас... люби меня, Чонгук, прошу... люби.

— Больше жизни люблю тебя, солнце моего мрака, мой прекрасный падишах, повелитель моего сердца.

Мужчина крепко прижимает к своей груди возлюбленного, мягко приподнимая с покрывала, целует в подрагивающие плечи, напряжённую шею, мокрые щёки... обнимает трепетно, шепча слова любви, заставляя замирать и взрываться влюблённое сердце. Первые плавные толчки, от которых оба гибко прогибаются, судорожно выдыхая, срывают тихие стоны и ласковый шёпот.

Их первая ночь страсти была для них бесконечно нежной, и оба доверили друг другу свою душу, мысли и желания... всего себя без остатка. Эта ночь всего лишь начало их долгой и прекрасной жизни, лишь первое страстное проявление их любви, и впереди у них тысячи дней и ночей, полных неги и страсти... Так думал Тэхён, засыпая на груди своего любимого, изящными пальцами проводя по взмокшей коже, слушая бешеный ритм сердца халифа. Тысячи дней и ночей... рядом друг с другом

— Только с тобой, любовь моя...

***

Первые, мягкие лучи зари, разрывают предутреннюю мглу. Глаза халифа устремлены на спящего возлюбленного, утомлённого страстью прошедшей ночи, и картина обнажённого юного тела на сбитом шёлке покрывала, каштановых вихрей волос на подушке — это самое прекрасное, что мужчина видел в своей жизни. Ему не хочется отрываться от любимого, но обещание данное одному рыцарю, заставляет встать с постели.

Гладкий шёлк мягко ложится на плечи Чонгука, прикрывая соблазнительную наготу великолепного тела, а ноги бесшумно ступают по ворсу ковра.

Красное дерево письменного столика укрыто листами тонкой бумаги и чернилами в хрустальных чернильницах. Перо привычно скрипит по желтоватому листу с золотым тиснением, выводя столь значимые для рыцаря слова. Взгляд халифа падает на проём балкона, где, как ему показалось, мелькнула тень. И правда, на противоположной стороне террасы стоял юноша, голубые глаза которого были устремлены к воротам дворца. Снова халифом овладевает смутное чувство, что где-то он уже видел этого юношу, но вот когда и где... не может вспомнить.

Нежные руки обнимают мужчину со спины, и тёплая щека прижимается меж лопаток, ластясь мягко.

— Ты покинул меня столь рано, мой любимый. Надеюсь дела, что посмели оторвать тебя от меня, действительно важны, иначе я прикажу отрубить им головы.

Мужчина тихо смеётся, оборачиваясь к юноше, обхватывая его лицо широкими ладонями, и целует мягко в податливые губы, потом заспанные глаза, розовеющие скулы.

— Кому «им», любовь моя?

— Всем, кто посмеет отнять тебя у меня, — всё также ластится юноша к груди мужчины, маня вернуться на шёлковую постель.

— Не поверю, что мой возлюбленный, с самым добрым и чистым сердцем, способен на кровожадность, — мягко обнимает в ответ мужчина. — Ложись, я скоро вернусь к тебе.

Тэхён послушно уходит, но и он невольно смотрит через прозрачные ткани драпировки, замечая Чимина. Юноша поспешно отводит взгляд, но халиф всё же заметил.

— Кто это, Тэхён?

Падишаху не хотелось говорить о Чимине, как и отвечать на вопрос, но всё же...

— Это Зиннур, и он в моём гареме.

— Мне стоит ревновать?

— Вовсе нет! Уверяю тебя, Чонгук. Он для меня, как младший брат, мой маленький птенчик.

— Я верю тебе, мой прекрасный. Но как он попал к тебе? Подарок соседнего правителя или одного из знатных чиновников?

— Гела нашёл его... на одном из рынков Дамаска.

— Вот как? Юноша был продан родными, чтобы избежать нищеты или долга, — понимающе кивает халиф. — Судьба была к нему благосклонна, позволив попасть в твой дворец.

— Нисколько, Зиннур из благородной семьи, и был знатным дворянином на своей родине.

Чонгук замирает, смотря на падишаха, и бумага в его руках медленно ложится на столик рядом.

— Откуда он? — с подозрением спрашивает мужчина, напрягая этим юношу перед собой.

Теперь Тэхён замирает, не понимая интереса мужчины к Чимину, и ему не нравятся эти вопросы.

— Может это мне стоит ревновать? — голос падишаха становится тише и тяжелее. — Зачем это тебе, Чонгук.

— Он из Британии?

— Нет, — обескураженно шепчет Тэхён, — из Франкии. В чём дело, Чонгук? Он смутил твоё сердце?

— Скорее память. Меня не оставляет мысль, что юноша знаком мне.

— Откуда ты можешь знать его, если Зиннур появился в моём дворце только полгода назад? Его и в царстве не было до твоего отъезда, — подозрения тисками больно сжимают сердце влюблённого падишаха. Не такого пробуждения он ожидал после их ночи любви, и слова возлюбленного ранят его.

— Я не знаю, Тэхён, но с того момента, как я увидел его...

— С момента, как ты его увидел?! — ревность юноши вырывается наружу, покрывая лицо некрасивыми пятнами гнева и делая нежный голос стальным и колючим. — Да как ты смеешь?! Наша постель ещё не остыла от пережитой страсти, а ты говоришь о другом, не скрывая интереса!

— Это не то, что должно вызывать твой гнев, мой возлюбленный падишах! Совсем не то! Просто... я встретил одного рыцаря, по дороге сюда, — Тэхён замирает, как вкопанный, бледнея на глазах, и во взгляде на мгновение мелькает испуг от услышанного слова «рыцарь». — Что? Что, Тэхён, скажи... Кого так ждёт твой фаворит, не отрывая взгляда от ворот?

Секунды тянутся вечностью, отстукивая в сердце словно ударами молота. Что он должен сказать своему любимому? Какой ответ должен дать? Признаться, что держит юношу при себе насильно, пряча от его... рыцаря? Сознаться в том, что поддался колдовскому провидению, поверив в предсказание о юноше, чьи глаза, словно замёрзшее небо над Эш-Шейхом? Признать, что делал, и до сих пор делает всё, чтобы Чимин не смог покинуть его?

— Каково его истинное имя, Тэхён? — спокойным голосом продолжил халиф. — Не поверю, что ты не дал ему это имя — Зиннур, «лучезарный», не так ли?

— Его зовут Чимин... Пак Чимин, граф Блуа из Франкии.

«Чимин. Моего любимого зовут Пак Чимин, граф Блуа». — голос рыцаря стоит в ушах Чонгука явственно. Вот откуда он знает этого юношу! Знает его взгляд, его смех, улыбку, его голос, то, как он танцует, как смотрит... потому что всё... всё это ему рассказывал Мин Юнги, да так, что халифу кажется, будто он знает Чимина сотню лет.

— Граф Мин Юнги прибыл вместе со мной. Думаю, ты знаешь кто это.

— Знаю, — судорожно выдыхает Тэхён, признавая своё поражение. — В огромной Румейской степи ты не мог повстречать кого-то другого, кроме как крестоносца, ищущего одного единственного юношу? — плечи падишаха поникли и голова упала на грудь, отчего каштановые вихри закрывают глаза, полные слёз. — Почему ты должен был его повстречать и привести именно сюда, прямо к нему? Почему?.. — слёзы уже текут по щекам, а халиф мягко обнимает его, прижимая к своей груди.

— Потому что на то была воля Аллаха, и не тебе идти против его веления, Тэхён.

— Он заберёт его у меня, — горестно плачет юноша, цепляясь ослабевшими пальцами за плечи мужчины.

— И ты отпустишь Чимина, слышишь меня, Тэхён? Никакие слова не опишут тоски и боли рыцаря, что столько времени считал возлюбленного мёртвым. И ты не видел глаз этого мужчины, когда он рассказывает о нём. Вовек тебе не откупиться от греха, если и дальше будешь разлучать двух влюблённых.

— Прости меня, Чонгук, что поддался своей слабости, что пошёл против своей совести, но и корить меня за то, что думал о тебе и делал всё только ради тебя, несправедливо. Я ведь люблю тебя, мой верный халиф.

— И я тебя, радость очей моих, очень люблю.

*

Через минуты тихих всхлипов и горьких вздохов, Тэхён сам утянул мужчину из покоев, направившись в комнату к голубоглазому юноше. Солнце почти встало, и его яркие золотистые лучи пробивались сквозь ткани балдахина, играя в прозрачных гранях хрустальных ваз и блюд с цветами.

Чимин всё также стоял у открытого балкона, сон никак не шёл к нему этой ночью. Юноша то сидел на мягкой кушетке, то снова выходил на террасу, вглядываясь в петляющую дорогу за стенами дворца, хоть сам и не понимал зачем.

Тэхён зашёл в комнату, тихо постучавшись, и его заплаканные глаза сияли странным испугом. За его спиной стоял широкоплечий мужчина, в котором юноша узнал халифа, и с непонимающим взглядом посмотрел на падишаха.

— Зиннур, мой маленький птенчик, я не разбудил тебя? Хотя... я видел тебя на террасе... ты совсем не спишь, мой хороший.

— Повелитель, что случилось? — взгляд Чимина блуждает между падишахом и халифом, и волнение охватывает его сердце.

— Это Чонгук, — Тэхён неопределённо указывает за спину. — Он... вернулся... по дороге...

— Чимин? Твоё имя ведь Чимин? — Чонгук смотрит пристально в лицо юноши, и кажется знает его в мельчайших подробностях.

— Да. Откуда Вы...

— Скажи, сколько ты уже ждёшь Юнги во дворце падишаха?

Чимин бледнеет стремительно, пошатываясь от нахлынувшего волнения так, что приходится схватиться руками за широкие ткани балдахина. Тысячи вопросов мелькают в голове юноши, но ни один из них он не смеет озвучить, лишь шепчет тихо, смотря на мужчину глазами полными слёз.

— П-полгода...

— Сможешь подождать ещё полчаса? — Чонгук подходит близко, беря за руку такого знакомого-незнакомого юношу.

Слёзы срываются вместе с кивком головы. Произнести короткое «да» нет сил, и ком в горле душит. Чонгук поворачивает не сопротивляющегося юношу к открытому балкону, шепча на ухо:

— Он появится вон там, у ворот, только жди.

А после, Чимин не слышал более ничего — ни плача Тэхёна, ни его судорожного шёпота, молящего о прощении и мольбы не покидать его; не чувствовал его объятий, мокрых от слёз поцелуев, покрывающих ладони юноши, до тех пор, пока Чонгук не увёл падишаха.

Лучи солнца бьют прямо в глаза юноши, ослепляя его, заставляя ещё больше слезиться, но Чимин смотрит упрямо, глаз не отрывая от распахнутых ворот... и он ждёт... не дышит. Сколько времени прошло, юноша не знает, но то ли сон, то ли явь... очертания фигуры рыцаря в лучах утренней зари, ступающего по мрамору площади.

*

Чонгук вышел через чёрный ход для стражников, сразу направляясь к небольшому отряду всадников готовых покинуть крепость во всеоружии. Юнги, сменив свои латы и кольчугу на традиционную одежду аббасидских воинов, с мечом и шлемом в руке, стоял впереди них. Завидев халифа, он шагнул ему навстречу с лёгкой улыбкой, в ожидании обещанной бумаги и готовыми письмами для него.

— Я не смогу тебя отпустить, граф, прости меня за это, — слова Чонгука раздались словно гром в голове рыцаря, и он застывает на полпути к нему. Бледность его лица сменяется пятнами гнева, и губы сжимаются в тонкую линию, как и пальцы в кулак. — Не смогу, потому что пообещал кое-кому, что ты пройдёшь через эти ворота...

— Видимо, судьба испытывает меня второй раз, сталкивая с тем же предательством, что я пережил в Задаре...

— Чимин здесь, Юнги... и ждёт тебя, безотрывно смотря на дорогу, — Чонгук обхватывает предплечья рыцаря, ждёт, когда слова его дойдут до разума и сердца мужчины, и радуется словно ребёнок, улыбаясь широко и белозубо, смотря, как вспыхивают глаза Юнги, как в них молнией сменяются одна эмоция за другой.

Сердце рыцаря сжимается, чтобы в тот же момент разорваться и упасть в бездну тысячами горящих угольков. Он сам начинает горечь пламенем, жар исходит от его кожи и отдаётся чёрным отблеском в глазах, и кто за кого цепляется, чтобы не упасть от дрожи в коленях, тот ещё вопрос. Чонгук начинает смеяться, отбирая у Юнги шлем и меч.

— Иди... — тихо шепчет халиф, легко подталкивая его к воротам, и сам смотрит вслед, волнуясь, хоть и знает — всё хорошо. Всё теперь хорошо!

*

Мраморная площадь пуста. В столь раннее время здесь нет суетливых слуг и шумных вельмож. Каждый шаг отдаётся в сердце болью, а глаза щурятся, силясь сдержать подступающие слёзы. Если Чонгук обманул его? Если ворота за ним захлопнутся, как в капкане? Он не мог... не мог быть столь жесток после его признаний, и рыцарь шагает дальше по мрамору, золотящемуся в лучах рассвета.

Тонкая фигура на балконе, среди колышущихся прозрачных тканей, кажется застывшей прекрасной статуей, только пальцы, судорожно обхватившие резные перила, говорят о том, что это неземной красоты существо — юноша.

Ещё шаг ближе к нему — и различимы светлые, золотящиеся от солнечных лучей, пряди. Ещё шаг — голубые глаза, почти серые от слёз и волнения, смотрят на него. Юнги боится дышать, и всё же плачет, закусив досадливо щёку изнутри, потому что узнаёт... своего ангела, своего возлюбленного.

— Юнги!.. — тихим эхом между ними проплыло имя мужчины. Голос юноши пускает мурашки по коже, и мужчина устремляется под своды террасы, не видя, как стройная фигура юноши точно так же упорхнула с балкона.

Чимин бежит по тёмному проходу к освещённой галерее, едва силясь вспомнить, какая из них ведёт к выходу на площадь. Он не ошибся, выбегая через арочный проём, а дальше на освещённую солнцем площадь. Но Юнги нигде нет! Чимин судорожно осматривается, боится, что сейчас он проснётся, и всё это окажется сном, в котором снова теряет его.

— Чимин!.. — голос доносится сверху. Теперь рыцарь стоит на балконе, вцепившись в перила, а юноша взирает снизу. Они разминулись, устремившись друг к другу разными проходами. — Стой там! — крик мужчины заглушает стук собственного сердца, и Чимин не слышит его, снова устремляясь под сень террасы.

Они столкнулись всё в той же полуосвещённой галерее, куда первые лучи солнца проникали сквозь звёздчатые бойницы, смотря друг на друга с разных концов. Никто из них не помнит, как они медленно шагали навстречу, но помнят глаза любимого, что прожигали сердце и душу, помнят сбитое дыхание и горячие безмолвные слёзы по щекам.

Чимин замер за несколько шагов, словно испугался чего-то, даже плакать перестал. В голове взрывались мысли одна за другой — что сказать, как обратиться? Юнги здесь потому что всё ещё любит, или потому что долг рыцаря велел вызволить его из плена? И что мужчина думает о нём сейчас, глядя на него в чужеземных одеждах, украшенного с ног до головы драгоценностями?..

— Граф Норфолк, — выпаливает юноша прежде, чем успел подумать, коротко кланяясь, от чего мужчина перед ним замирает.

— Чимин, — голос любимого, прозвучавший столь близко, заставляет юношу задохнуться вздохом, а его сердце задрожать под горлом. — Спустя столько времени... я всё ещё лишён счастья слышать своё имя из твоих уст? — улыбка мужчины ломается на лице от силы одолевающего его чувства — невыносимого счастья, от которого больно в груди.

— Юнги... я рад видеть Вас, граф, — не то... не то, совсем не так, не эти слова он хочет говорить своему любимому, но перед ним словно преграда выросла, не давая приблизиться к мужчине, протянуть руку, шепнуть единственное желанное слово «люблю».

— Ты изменился, Чимин, — снова голос мужчины заставляет вздрогнуть юношу, смотря ему в глаза испуганно.

«Изменился? Не нравится то, что он видит сейчас? Пожалел, что пришёл за ним? Не любит больше? — о, страшные, глупые мысли, сжимающее сердце бедного юноши, разбейтесь о мрамор в этот же миг... потому что мужчина смотрит... самыми влюблёнными глазами и нежным взглядом на земле.

— Да... я изменился, — тихо шепчет Чимин, отводя взгляд, сжимая пальцы меж собой неуверенно. — Я теперь... совсем другой.

— А я всё тот же!.. Всё тот же безумно влюблённый в тебя мужчина! Всё так же умирающий без твоего взгляда, без твоей улыбки... без тебя, Чимин! Моя любовь... всё та же, сердце моё.

Тихий вскрик утонул под сводами звёздной галереи, когда изумлённо распахнутые глаза юноши устремились на мужчину.

— Юнги... — вмиг руки обхватывают друг друга, впиваясь крепко в любимого человека, и Чимин плачет навзрыд, глуша свои вопли на груди мужчины.

— Не плачь, мой маленький. Господь сжалился надо мной, оставив тебя живым, а больше я не отпущу тебя никогда... никогда!

Чимин пытался что-то выговорить сквозь рыдания, но ничего вразумительного не получалось:

— Боялся... не нужен больше, забыл... меня, — на что Юнги лишь обнимал крепче, пряча счастливую улыбку в восхитительно пахнущих волосах любимого.

— Нет той силы, что заставит меня забыть тебя, сердце моё... ни в жизни, ни в смерти. Нужен... люблю... и не бойся ничего рядом со мной, — а Чимин пищит задушено, захлёбываясь в собственных слезах, и сопротивляется, когда мужчина чуть отодвигает его от себя.

— Н-не смотри... я некрасивый, — но в противовес своим же словам тянет лицо ближе к губам мужчины, позволяя сцеловывать слёзы с покрасневших щёк, пройтись по пылающим скулам, дрожащим векам, мокрым ресницам. — Не целуй... — шепчет тихо, но сам же раскрывает губы, вбирая горячу влагу рта любимого, дрожа от соприкосновения с языком.

Ноги больше не чувствуют опоры под собой, ибо сильные руки рыцаря подхватывают юношу, прижимая к себе трепетно. Как, и какие небесные силы помогли юноше не разреветься снова, Чимин не знает. Но видимо они же и помогли им добраться до покоев, минуя все углы и пролёты.

Пышная перина под ними прогибается, а прозрачная ткань балдахина мягко укрывает от ярких солнечных лучей, и поцелуи кажутся ещё нереальнее в бликах зари, словно это продолжение сна.

Чимин чуть вздрагивает в руках любимого от осознания, что не сказал... до сих пор не сказал главного. В голубых глазах мелькает испуг, а пальцы юноши сильнее комкают рубаху на груди мужчины.

— Люблю!.. — сорвалось с зацелованных губ столь неожиданно, что Чимин пугается ещё больше, а мужчина смотрит, ожидая продолжения.

Сердце готово выпрыгнуть из груди от страха и собственной смелости, но не признаться — му́ка для истосковавшегося сердца. А если снова разлука? Если снова он не успеет сказать главного?..

— Я люблю тебя, Юнги... очень люблю. И хочу быть с тобой... быть твоим, — глаза снова слезятся, но улыбка робко расплывается на губах, пока мужчина медленно нависает над ним, коленями упираясь в шёлк покрывала. Ладони чуть подрагивают, когда обхватывают лицо юноши, мягко оглаживая, нежно убирая светлые пряди, прилипшие к скулам.

— Скажи... скажи ещё раз.

— Я люблю тебя, мой Чёрный рыцарь!.. Господин моего сердца, граф Мин Юнги... люблю!

Отголоски столь далёких дней накрывают обоих, даря влюблённым трепет воспоминаний и невероятное желание пережить всё это снова, но теперь только вместе, только рядом, сердце к сердцу... рука в руке.

*

Зелёные глаза полны слёз, и обида в сердце заставляет солёные капли течь по щекам сильнее. Тэхёну казалось, что всё было напрасно, все его старания были бессмысленны, а страхи так и остались. Но ещё хуже было оттого, что из-за его поступков страдали невинные люди, близкие и любимые, и даже те, кого он совершенно не знал. А тоска по Чимину уже сжимала его сердце, хоть юноша всё ещё в его дворце, и достаточно только одного его слова, чтобы удержать и юношу, и его рыцаря.

— Что ж ты плачешь, мой прекрасный падишах? — голос халифа затекает в уши тихим нежным шёпотом, а руки мягко обнимают поникшие плечи юноши. — Неужели сердце твоё не возрадуется столь чудесному воссоединению двух любящих? На наших глазах свершилась воля Всевышнего. Кто мы такие, чтобы противиться Его воле? Тэхён, прошу, прими это и смирись, не удерживай более этого юношу, отпусти его.

— Хорошо, но всё же... — слёзы всё равно не дают договорить, — все покинут меня... и он тоже.

— Я никогда тебя не покину, возлюбленный мой. Под этой луной, пока Всевышний не призовёт меня, я буду рядом.

— Не покидай... не покидай меня, Чонгук. Без тебя мне не жить...

Мужчина промолчал в ответ, лишь обнял, крепче прижимая к груди, целуя руки, только в мыслях повторил

...пока Всевышний не призовёт меня, я буду рядом...