Господин моего сердца

Константинополь. 1204 г.

Руины некогда величественного города встречают юношу унынием и пустыми улицами. Остатки населения либо покинули город, либо всё ещё прячутся.

Гела никогда не был в Константинополе, но даже так, смотря на разрушенные храмы и развалины дворцов, он понимает, сколь прекрасен был город. Влахерны были всё ещё в огне, когда телохранитель падишаха со своим отрядом подступил к столице, и огонь, сжирающий прекрасный мрамор Августовской площади, был виден ещё с пролива.

Юноша привлекал много внимания своим колоритным восточным одеянием, прекрасным гнедым скакуном и великолепно украшенными ножнами булатного меча. Но всё же взгляд прохожих цепляли синие глаза, густо обведённые сурьмой, длинные чёрные волосы струящиеся из-под чалмы, алеющие бутоном губы на золотистой от загара коже — Гела прекрасен в своей юной красоте. Всё же, спустя время и десятки любопытных взглядов, он прикрывает лицо краем чалмы — ему не нужно привлекать столько внимания к себе.

Расспросы о предводителе крестоносцев и герцоге Анжуйском, из которых он узнал о гибели первого и отъезде второго, тоже вызывали подозрение, и странных взглядов становилось всё больше. О графе Мине не было известно ничего, и юноша, с поникшим взглядом, приказывает отступить, а к вечеру отправляет голубиной почтой падишаху вести.

Его отряд расположился на восточном побережье пролива в нескольких милях от разрушенного города, опасаясь нападения разнуздавшихся рыцарей, что остались без контроля. Костры ярко горели, и вокруг них сидели бостанджи в тёмных одеяниях, а Гела утонул в раздумьях как поступить дальше — отправиться ли вслед за герцогом Бёном или вернуться в Алеппо и ждать повеления падишаха.

— Господин? — его отвлекает один из стражников, — этот, — к его ногам бросают тощего юношу в простых одеждах, — пробирался к нам, пытаясь быть незаметным.

— Я не прятался. Я шёл к Вам, господин.

— Чего надо? — Гела недоволен. Он шёл сюда не для того, чтобы кормить заморышей.

— Я слышал, Вы ищите господина Юнги...

— Знаешь где он? Говори немедля!

— Я — нет. Но знает господин Лаут...

— Кто таков? Где он?

— Господин Хосок — друг графа Мина. Его отряды расположились под Аташехиром, это к югу от Скутарии.

— Можешь проводить нас? — Гела привстал в нетерпении, попутно веля бостанджи готовиться к выходу.

— Да, господин, только...

— Ты будешь вознаграждён, не волнуйся. Но если обманешь — тебе отрубят голову.

Мальчишка склоняется низко и чуть ли не целует песок, когда в ладонь ему падают серебряные монеты.

В темноте пыли не видно, но слышен топот и гул с тихим ржанием коней, когда отряд уносился в ночь. Гела не будет ждать ни минуты — перед его взором заплаканное лицо светловолосого юноши с ясными голубыми глазами, в которых боль и надежда, а в ушах — собственная клятва — «Клянусь, что найду его для тебя!». И разве он сможет ночь переждать весь в сомнениях?

*

В предрассветных лучах солнца появились очертания Аташехира — древней крепости, возведённой греками, не раз завоёванной арабами. Крепостная стена давно была разрушена, а сам дворец рассыпался от старости, но всё ещё не потерял величественных очертаний башен и куполов, хоть вблизи всё и выглядело хуже сарая.

Крепость стояла на самом берегу Мраморного моря, в небольшой бухте которого стояло несколько десятков галер, а за крепостью — сотни шатров для рыцарей. Отряд Гелы даже не замедлил хода коней, на всём скаку врываясь на старую площадь, единственное место, где всё ещё был журчащий фонтан с прохладной чистой водой.

Хосок, только вышедший из-под тени осыпающейся террасы, едва окунул руки в воду, окропляя своё лицо, влажными пальцами зачёсывая волосы, как услышал топот, отдающийся дрожью в земле. Не успел он отнять ладони от лица, всё ещё наклонённый к фонтану, как тонконогий скакун резво останавливается прямо перед ним. Мужчина медленно поднимает глаза, замечая как за его спиной оживилась стража.

Гнедой скакун всё ещё нетерпеливо притаптывал, когда рыцарь увидел тонкую фигуру юноши, чьё лицо закрыто чадрой от пыли пустыни, а чёрные волосы рассыпались по спине и плечам от быстрой скачки. Сердце мужчины странно забилось, когда синие глаза пытливо и властно посмотрели на него. Юноша зажимает узду своего скакуна, заставляя его замереть с тихим ржанием. От Хосока не укрылся беглый взгляд синих глаз на прозрачные струи воды, видимо жажда мучала юношу после долгого передвижения. Мужчина сам не понимает как протягивает стоящий рядом медный ковш к журчащим струям, наполняя, и медленно протягивает его восседающему на скакуне юноше. Гела принимает подношение, и взгляд его, слегка удивлённый, смягчается, словно он улыбается под чадрой.

Тонкие пальцы цепляют край хлопковой ткани, стягивая её с лица, и Хосок готов поклясться, что никогда ещё его сердце не билось столь сильно, как в этот момент. Даже в пылу кровавой битвы или в угаре разгульного танца после чарки эля, никакое чувство никогда не давало той странной неги в крови, будто падаешь с обрыва в пучину и словно пьян от этого. Ни страх, ни гнев, ни страсть не сравнятся с этим — словно красивая, мягкая, сладкая... смерть.

Умер ли он от той красоты, что узрел, или впервые жизнь почувствовал? Что было до этих синих глаз, до этих губ, блестящих от капель выпитой воды, до взгляда, в котором мужчина видит всю красоту мира? Он так смотрел на дивного юношу, что сразу и не понял, как ему в лицо плеснули холодной водой из того же медного ковша.

— Эй, ты, скажи своему хозяину, что его желает видеть личный телохранитель великого падишаха Айюбидского государства, царя Дамаска, — высокий чистый голос синеглазого юноши звучит высокомерно, мягкий акцент арабской речи завораживал, и лишь секунды спустя Хосок осознал, что обращаются именно к нему.

Рыцарь выпрямляется медленно, ладонью смахивая капли с лица и убирая мокрые рыжие пряди назад.

— И зачем же понадобился мой хозяин столь высокочтимому господину? — Хосок кланяется насмешливо и глаза щурятся озорно. Жестом руки он останавливает стражников и слугу, что спешат окружить ирландца от чужаков.

— Это я скажу ему лично. Проведите меня к нему немедля.

— Немедленнее некуда. Я тебя слушаю, гонец, — Хосок расправляет плечи, лишь сейчас осознавая, что слышит название города — Дамаск, место, куда был отправлен граф Блуа, и за кем поскакал его друг.

Гела опешил лишь на секунды, после стремительно спешивается, кланяется легко, всё также глаз не спуская с мужчины.

— Прошу прощения, почтеннейший, но мне нужна Ваша помощь...

— Тебе или царю Дамаска? — насмехается мужчина, а юноша проглатывает раздражение и поднимающийся гнев, и всё же решает идти напрямую.

— Графу Блуа, Пак Чимину.

То, как рыжеволосый мужчина отреагировал на его слова, понравилось Геле, и он понял, что попал в нужное место и к нужному человеку.

— Чимин в Дамаске? Так? — Хосок стремительно подходит к юноше, и в глазах его радость вперемешку с надеждой. — Значит нас не обманули...

— Так я смогу увидеть графа Мина? У меня для него послание.

— Юнги отправился в столицу царства не более одного дня назад. Возможно вы разминулись.

— А его друг, герцог Бён? Я узнал, что он отплыл накануне. Чимин спрашивает о нём постоянно.

— Они плывут за ним, и условились встретиться в Хайфе.

— Но... это же... — телохранитель в недоумении.

— Да, на юге. Но в других портах крестоносцам точно будут не рады.

Гела даёт себе время обдумать всё и берёт на себя ответственность принять решение что делать дальше, не дожидаясь решения падишаха.

— По какой дороге отправился граф Мин? — короткий вопрос, а юноша уже отдаёт указания разворачиваться.

— Через Румейский султанат, далее по устью Евфрата...

— Это через степи Анатолии, — телохранитель явно озадачен и взволнован. — Тогда я поспешу. Чимин находится в крепости Алеппо, а не в Дамаске. Наперерез графу идут отряды аббасидов, что тоже направляются в крепость.

— Юнги взял лишь один отряд...

— И это было очень глупо. Благодарю Вас, господин Чон, и позвольте откланяться.

Гела порывисто разворачивает коня, хоть у самого руки дрожат от усталости и долгой скачки. Он кидает взгляд на рыцаря, а в сердце странный стук, словно прощание с этим человеком — что-то неправильное. Но он лишь кивает ему почтительно, скрывая лицо за чадрой, пришпоривая скакуна, и скачет, вновь вставая во главе отряда бостанджи.

Гела просчитывает за сколько времени он достигнет Газарта если срежет по долине Низипа, понимая, что может успеть к вечеру третьего дня. Но более всего юноша опасался, что рыцарь встретится с отрядами халифа, и столкновения будет не избежать, а уж кто окажется сильнее в их противостоянии и думать не надо.

Час передышки для коней и людей в пройме небольшой речушки, и бостанджи скачут дальше, да только гул, поднимающийся из-под земли, настораживает их. Густой пылью на горизонте клубится сухая земля и в лучах послеполуденного солнца поблёскивают стальные латы и кольчуги — рыцари догоняют их.

Не прошло и четверти часа — чуть более пятисот всадников нагоняют, так и не сбавивших своего хода бостанджи, и Гела почему-то не удивлён, видя рядом с собой рыжеволосого рыцаря. Про взволнованное от неожиданной встречи сердце юноша старается не думать.

— Я не оставлю своего друга одного, — голос мужчины звучит твёрдо, но в нём юноша слышит нотки довольства, словно рыцарь рад быть здесь, рядом с ним. Улыбка юноши вновь спрятана за чадрой, и лёгкий кивок, как согласие с ним, а впереди тысячи миль пустынной земли с редкими оазисами рек и холмов... рядом друг с другом.

*

Ночью устроили привал вблизи горной деревушки Джизре. Гела не чувствовал ног из-за пятидневной безостановочной скачки, слабо массируя их перед костром, что не укрылось от Хосока. За этот день от мужчины не укрылось ничего, что касаемо синеглазого юноши — он откровенно не мог отвести от него глаз, да и не хотел. И то, что так сошлось — быть рядом с ним и мчаться к другу на возможную помощь — доставляет его сердцу невероятное волнение.

— Нужно опустить их в холодную воду, — мягко советует Хосок юноше, получая на это немного смущённый взгляд. — Идём, я отведу тебя к реке.

Гела не воспротивился, а покорно шёл за мужчиной, что вёл его к небольшой, но глубокой речушке, возле которой они и устроились. Хосок стянул с себя кольчужную рубаху, а вслед за ней и всё остальное, краем глаза замечая, что юноша отворачивается смущённо.

Всплеск воды позволил понять, что рыцарь вошёл в прохладную воду, окунаясь в неё с головой. Лишь после этого Гела медленно стянул кожаные сандалии, развязывая шнуровку мягких шаровар, а затем и их спустил под длинными полами кафтана.

Вода приятно охладила икры, и юноша ступил чуть глубже в реку. Рыцарь купался поодаль, не смущая его своим присутствием, и Гела решился оголиться полностью, также погружаясь в прохладную воду.

Луна плыла над ними, и запах костров доносился до них. Ночь погружала в дремоту всех — и рыцарей, и стражников падишаха, лишь дозорные шли по кругу привала.

Гела вновь косится в сторону мужчины, что стоит спиной к нему, и не может отказать себе в удовольствии любоваться сильным телом рыцаря, гибкими перекатами мышц под кожей, широкими плечами и узкими бёдрами. Но признавать, что всё это так волнует его он не спешит. Юноша вновь отвлекается на свои ноющие ноги, садясь на гладкий подводный камень и массируя их, и от этого осталось незамеченным, как близко подплыл мужчина.

— Я до сих пор не знаю твоего имени, — слова рыцаря ввели Гелу в ступор, хоть ничего необычного и не было произнесено — просто спросили его имя, но так сильно заколотилось сердце от этого.

— Уён, — имя само сорвалось с губ прежде, чем он успел подумать, — моё имя Уён.

— А мне кажется тебя зовут Мерроу, — мужчина глаз с него не спускает, подплывая ещё ближе. — Дивное существо, обитающее в широких водах Северного моря — русалка. Прекрасное и столь же опасное. Ты позволишь? — но мужчина не стал дожидаться согласия юноши, обхватив его за икру, подплывает чуть ближе меж его стройных, разведённых ног.

Грубые руки рыцаря мягко проходят по гладкой коже ног под водой и тянутся выше.

— Я помогу, — улыбка Хосока чуть хищная, а глаза с прищуром смотрят лукаво, и мужчина наклоняется медленно к лицу юноши.

Сталь блеснула серебром в лунном свете и холодом клинка подобралась к горлу — ещё одно движение и Хосок получил бы смертельное ранение.

— Обойдусь без Вашей помощи, лорд, — вкрадчиво шепчет Гела.

— Меня зовут Хосок, — мужчина так и не отодвинулся, всё так же смотря в синие глаза напротив.

Долгие секунды они смотрят друг на друга, словно под дурманом, и сами не понимают того, что происходит с ними. Пальцы мужчины всё же держат ноги юноши, но замерли под водой. Лёгкий всплеск вдалеке заставил вздрогнуть синеглазого и убрать кинжал от горла мужчины. Он стремительно выходит из воды, наспех обматываясь одеждой, и уходит к стоянке ничего не сказав. Хосок сам от себя в изумлении — что это было сейчас с ним? Влечение к... мужчине? Он признаёт грешки молодости, пару раз соблазнившись обольстительными бёдрами юношей, но чтобы сердце так стучало от синевы глаз, падая в бездну, в омут... такое с ним впервые.

Кожа саднит от острия клинка, напоминая, что всё это было наяву, а сердце предательски стучит взволнованно, говоря, что это не сон.

*

Позади сотни миль пустынной долины Анатолии и Румелии. К концу второго дня всадники достигли устья реки Евфрат. Сухая безжизненная земля сменилась плодородным чернозёмом и радовала глаз сочной зеленью полей, на которых паслись небольшие стада овец.

В деревушке, через которую они проезжали, не видели отряда рыцарей, но слышали, что они проходили южнее их земель два дня назад.

— Значит Юнги решил уйти ещё глубже, в степь, — Хосок смотрит на юношу задумчиво, хотя это то, что он делает постоянно в последнее время — смотрит, не отрывая глаз, любуется невероятно...

— Превратность судьбы в том, что граф будет проезжать мимо Алеппо, и думаю, даже не зайдёт в город, поспешив ещё дальше. Но меня радует одно — граф Мин не встретит аббасидов.

— Тогда и мы поспешим. Привал на час, — коротко выкрикивает мужчина приказ, спешиваясь с коня. Но удивляет не только Уёна, но и самого себя, протягивая руку к юноше, чтобы помочь спешиться.

Наверное больше нечему удивляться, потому что юноша сам соскальзывает в объятия рыцаря, и его не спешат поставить на землю. На мгновение перед глазами Хосока встало лицо друга, и слова его прозвучали в ушах отчётливо:«Когда-нибудь я повторю тебе эти же, только что тобой произнесённые слова, когда твоё сердце будет пылать от любви, сжигая тебя от сильного чувства...». Рыцарь чуть отшатывается от юноши, убирая руки, словно от огня, действительно испугавшись тех чувств, что уже одолевают его. Уён смотрит непонимающе, а после, гордо вздёрнув голову, отходит к своим бостанджи.

Уже ночью, лёжа под сияющими звёздами, Хосок с каким-то страхом протягивает руку к своей груди, накрывая сердце, и замирает от изумления — оно билось словно птица в полёте, взволнованно и трепетно. А ещё от груди исходил жар, и Хосок выдыхает обречённо, усмехаясь над самим собой — поздно прятать взгляд от синих глаз — внутри его сердца уже искрится любовь.

***

Румейские степи. 1204г

Глоток воды приятно растекается по нёбу, и Юнги чувствует живительную силу влаги, прочищая горло, передавая флягу едущему рядом крестоносцу.

Позади три дня в Румейских степях, и скоро перед ними возникнут оазисы долины Евфрат. Юнги не жалеет ни себя, ни воинов — гонит по безжизненной степи под палящим солнцем и жарким ветром. Но промедление для него подобно смерти — ждать теперь, когда судьба была столь щедра к нему, он не может.

— Господин, мы можем спуститься чуть южнее и срезать путь, — один из воинов предлагает Юнги новый путь, минуя устье реки. — Там ещё суше, но после выйдем прямо к крепости Алеппо, и наберём там новых лошадей и еды.

— Заходить в Красную крепость мы не будем. Мне нужно как можно быстрее в Дамаск. Но пойдём южнее.

Наверное сердце мужчины всё же подсказывало правильный путь, когда неожиданно для себя, он приказал свернуть не на юг, а на запад — ближе к Алеппо, хоть и сам не понимал почему.

С рассветом снова отправились в путь, но едва солнце коснулось своими лучами голых холмов степи, к востоку от них забрезжило облако пыли.

— Песчаная буря?

Вопрос остался без ответа, ибо каждый понимал — нет таких случайностей в Румейских степях. А «буря» тем временем организованно, словно по команде, направлялась в их сторону. Через два часа крестоносцы увидели очертания «бури», с очевидностью превращавшиеся в большое войско, со сверкающими пиками копий и сиянием доспехов на солнце.

Гул земли от мерного галопа сотен лошадей был слышен уже через полчаса.

— Попробуем уйти к устью. Найдём брод — сможем спастись, — Юнги снова направляет свой отряд на юг, но его надеждам не суждено было сбыться.

Их настигают не более чем через четверть часа — четыре отряда по две сотни каждый, в чёрных, струящихся одеяниях, перехваченных кожаными ремнями, в чёрных чалмах, закрывающих их лица от знойного ветра, лишь глаза, густо выкрашенные сурьмой, сверкали недобро.

Им скачут наперерез и в обход, отрезая все пути и к воде, и в глубь степи.

— Нужно сражаться. Нас перебьют стрелами на скаку. Выстроиться в две шеренги, выставить копья.

— Стрелы в воздухе!.. — громогласный вопль разнесся в общем гуле погони, и едва Юнги успел укрыться щитом, как градом на них посыпались смертоносные снаряды.

Кони и всадники рушились вниз на полном скаку, поднимая клубы песка, с предсмертными криками и ржанием. Кто уцелел, выстроились в круг, выхватывая мечи и выставляя копья. Силы неравны, Юнги понимает это, но ни сдаваться, ни тем более умирать, он не собирается. Он должен живым добраться до своего возлюбленного, даже если придётся зубами перегрызть всем горло.

Атаковать их не спешат — всё кружат вокруг чёрным кольцом, словно шипящий клубок змей, свистяще бросая слова на незнакомом языке, насмехаясь и плюя в сторону крестоносцев. Юнги видит их предводителя, высокого мужчину с вихрями чёрных волос из-под чалмы, и в богатых одеяниях. Его вороной конь великолепен, и булатный меч в богатых ножнах привлекает внимание. На пальце сверкает изумрудное кольцо, когда мужчина сжимает поводья, пришпоривая коня и выкрикивая слова, после которых «чёрные змеи» идут в атаку.

Юнги знал, что у них нет шансов, но каждый сражался до последнего вздоха. Когда под рыцарем рухнул конь, пронзённый копьём, Юнги всё ещё сражался, встав бок о бок, с двумя оставшимися в живых воинами из его некогда сильного отряда. Чей-то хлыст выбивает из рук Юнги меч, оставляя глубокие рваные следы на коже, из которых кровь заливает всё плечо. Секунда промедления — и мужчина с хриплым криком вытаскивает копьё из мёртвой туши своего коня, кидаясь на «змей» словно ощетинившаяся собака, порыкивая и сжимая зубы в отчаянном сопротивлении смерти — он не умрёт... нельзя, никак нельзя.

Вокруг него падают сражённые один за другим, и крестоносцы, и «чёрные змеи», и сам мужчина кидается из стороны в сторону, размахивая копьём, не подпуская к себе, не осознавая, что остался абсолютно один из крестоносцев.

Снова предводитель выкрикивает на незнакомом наречии приказ, поднимая руку вверх. Борьба, казалось бы, закончилась, «змеи» замерли, и вмиг всё стало так тихо вокруг, только хрипы рыцаря, что выдыхался, но крепко держал копье в руках.

Его окружают, заметно шаг за шагом сужая кольцо вокруг, а мужчина цепко выслеживал каждого, целясь острием копья то в одного, то в другого.

Шипящий звук бечёвки разрезает воздух, когда сразу несколько рук набрасывают на рыцаря скрученные верёвки. Копьё нисколько не помогает и его приходится бросить на землю, чтобы руками выпутаться из плена. Ещё доли секунды, и мужчину тянут к земле, наваливаясь на него всем разом. Одна мысль о голубых глазах, о родном и единственном человеке с самой нежной улыбкой на свете, придаёт ему невообразимые силы, с рычащим криком сбросить с себя десяток «змей». Но на него наваливаются ещё больше, с трудом повязывая и скручивая рыцаря.

Голос предводителя, недовольно выкрикнувшего приказ, заставляет нападавших поспешить, и Юнги, связанный, повален на землю в пыль, под грязные сандалии аббасидов. Мужчина выдохся, но всё ещё сопротивляется, извиваясь в этой пыли, пытаясь выкрутить руки из пут.

Его бросают под ноги молодому воину, а тот склоняется над ним, заставляя смотреть в свои глаза. Он стягивает край чалмы с лица, открывая загорелое безбородое лицо. Чёрные глаза смотрят пытливо, тонкие губы белозубо расплываются в насмешке.

— Что крестоносец делает в Румейской степи? — на чистейшем латинском языке, к изумлению Юнги, обращается тот к связанному мужчине. — Куда вёл своё войско?

— Мне нужно в Дамаск! — дёргается Юнги, ещё раз предпринимая попытку высвободить руки. — Освободите меня, я должен туда попасть!

Молодой воин смеётся над ним, переводя слова пленника своим людям, вызывая тем самым хохот за спиной.

— Так может доставить тебя туда? Пусть падишах полюбуется на пленного рыцаря, что пытался вторгнуться в его страну с кучкой войнов.

— Мне нужно найти там одного человека! Ни о каком вторжении не было и речи! Отведите меня в Дамаск, я отплачу золотом.

— Не тебе, пленнику, говорить о плате. И в Дамаск ты не попадёшь. Мы направляемся в Красную крепость.

— Отпустите меня. Ведь зачем-то вы меня оставили в живых? Так за что, если не ради выкупа?

— Мы идём в Алеппо! И проведём по его главной улице поверженного крестоносца! — вокруг раздаются воинственные выкрики, поддерживающие своего предводителя, а сам мужчина выпрямляется во весь свой рост, тенью нависая над рыцарем. — Моё имя Чон Чонгук. Я халиф величайшего из падишахов мира — царя Дамаска, и ты — мой пленник!

*

Ноги сами собой подкашиваются от усталости, когда Юнги буквально бросают около ярко пылающего костра. Он шёл весь день, со связанными руками, привязанный верёвкой к седлу одного из командующих отрядом.

Рыцарь сразу понял, что попал в плен к аббасидам, и, как оказалось, не он один был их невольником — среди воинов были так же крепко связанные пленники, одежда и внешность которых, говорила о принадлежности к незнакомым ему племенам.

Юнги съел и выпил всё, что ему дали — он должен набраться сил, чтобы вынести долгий путь и попробовать сбежать. Ночью спал беспробудным сном, опять-таки для сохранения сил — нельзя умирать... нельзя!

Утром он потребовал себе коня, получая за это насмешки и удар коленом в живот, но через несколько часов ему предоставили скакуна одного из павших аббасидов, поводья которого были привязаны к седлу другого коня.

Весь день Юнги чувствовал на себе взгляды, то хмурые, то любопытные. Аббасиды рассматривали доспехи рыцаря, тихо переговариваясь меж собой, порой кивая в его сторону. Но более всего, Юнги чувствовал взгляды их предводителя, понимая, что у того уже возникло много вопросов.

Тем же вечером Юнги стоял перед халифом, что восседал на шерстяном пледе, а рядом на раскалённых углях ему готовили странный чёрный напиток. Едва тот вскипел в котелке, по воздуху распространился густой пряный аромат, который Юнги не ощущал ни разу в жизни. Халифу наливают в медную чашку пенящийся напиток, а после добавляют верблюжье молоко, превращая чёрный напиток в золотистый.

Рыцарю, конечно, напиток не предлагают, и Юнги остаётся наблюдать, как с удовольствием вкушает его халиф, всё ещё пронзительно смотрящий на него.

— Я хочу знать о тебе всё, пленник. Кто ты? Из каких земель?

— Моё имя Мин Юнги, — мужчина и не стремился скрыть своё имя, более того — рассчитывал на благоразумие халифа, что смог бы получить выкуп за него. — Я граф Норфолк, командир британского дивизиона, один из предводителей крестового похода... бывший предводитель, — на что получает вопросительно изогнутую бровь Чонгука. — Войска крестоносцев больше нет, — поясняет мужчина, — после смерти короля Монферратского мы покинули город...

— Перед этим разрушив его до основания? — Чонгук усмехается, вновь припадая губами к чашке, а после кивает своему кофевару, приготовить ещё порцию.

— Таким было повеление нашего главнокомандующего, и мы повиновались. После он... распустил войско, предоставив нам выбор дальнейшего пути.

— И ты помчался с кучкой воинов на Дамаск? — ещё громче смеётся халиф. — Самонадеянный поступок, граф. Или, может, ты надеялся прорваться к Иерусалиму?

— Я уже сказал, и повторю ещё раз — я хотел найти в Дамаске одного человека, забрать его и уехать домой, в Британию, — Юнги смотрит прямо в глаза халифу. Он его не боится и отступать не намерен. В глубине душе у рыцаря есть надежда, что его боль и страх за любимого могут быть поняты этим черноглазым аббасидом.

А Чонгук и сам смотрит, словно разгадывает что-то в глазах мужчины, а после кивает коротко слуге, и Юнги протягивают чашку с горячим чёрным напитком. Тот смотрит внимательно — и на напиток, и на халифа, а после делает глоток.

— Э-это яд? — мужчина кривит лицо, и горло сжимается от горечи напитка.

— Это кофе, любимый напиток нашего повелителя.

— Ох, видимо мало в его жизни сладкого да пряного, раз он любит... такое.

Чонгук улыбается словам рыцаря и сам про себя думает, как сделает жизнь своего падишаха самой сладкой... пока ещё есть время, пока небо над ними не потемнело от вражеских стрел, и степь не запылала от тысячи костров кочевников.

— Так кого ты хотел найти в столице? Друга?.. Брата?..

Юнги думал лишь несколько секунд, всё же решившись озвучить, будто его сердце требовало этого.

— Близкого человека. Он был схвачен по дороге в Константинополь и продан в рабство в Дамаске.

Чонгук замирает от этих слов. Ведь он не ослышался? Он?.. Мужчина?.. Или это неправильное обозначение на латинском языке?

— Я должен его найти! Чего бы мне это не стоило! Отпустите Вы меня или нет, я всё равно доберусь до столицы...

— Твою судьбу решит падишах! — спокойно, но твёрдо заявляет Чонгук. — Так же, как и судьбу человека, которого ты хочешь найти. Мы оправляемся в Алеппо, а после... Лишь Всевышний знает что после, и загадывать не будем. Я всё сказал.

Юнги молчит, осторожничает, бережёт свою жизнь, висящую на волоске, но всё же спрашивает:

— Зачем Вы сохранили мне жизнь? — на это он не получил ответа, лишь снова пронзительный взгляд чёрных глаз и лёгкий жест руки, отсылающий его прочь.

Юнги уводят к другому костру, пока халиф всё также смотрит ему вслед, а мужчина думает лишь об одном — пусть он в плену, пусть его воины перебиты, но он всё ещё жив, и всё ближе к любимому с каждым днём! Он доберётся до Чимина, пусть хоть земля разверзнется под его ногами, хоть небо опрокинется, но он найдёт его!

Ночь снова накрывает степь, высыпая звёзды на тёмном небосводе, а мужчину снова накрывают его чувства. Его сердце дрожит, заставляя судорожно выдыхать в прохладу ночи. Впервые за эти дни он вспомнил, что ни разу не задумался, как к нему отнесётся юноша. Помнит ли о нём Чимин, или забыл под грузом прошедшего времени? Может он нашёл любовь и ласку другого... или другой? Может Чимин сейчас совсем другой, чуждый тем чувствам, что зарождались в его сердце в садах Анжу. Если это так, тогда он снова завоюет его, снова уверит в своей любви — мужчина полон решимости, потому что по-другому — никак. Без Чимина его жизнь невозможна, он знает об этом вот уже полгода, про которые мужчина не хочет вспоминать никогда.

*

Отряды аббасидов проходили по неглубокому броду через реку медленно, давая возможность лошадям напиться, а самим себе охладиться от послеполуденной жары.

Юнги давно снял свои доспехи, оставаясь в льняной рубашке, что посерела от пыли и пота за эти дни, и в простых суконных штанах — с виду и не скажешь, что благородный граф британских земель едет по Румейской степи... пленником.

Чонгук всю ночь и утро задавался вопросом — не ошибся ли он в словах пленника, не послышалось ли ему, ведь сам столько времени мучается от разлуки с любимым... со своим прекрасным и нежным падишахом. И в сердце халифа интерес не утихает — кто тот, ради которого этот отважный рыцарь рискнул пробраться в такие дали, но ещё более терзает вопрос — что толкнуло того, другого человека отправиться в Константинополь — неужели любовь? Ведь им самим же движет то же самое — халиф объездил всё Закавказье и даже Причерноморье, но смог разузнать о надвигающейся опасности, и о самом враге немало.

Солнце клонилось к закату, когда рыцарь сам подъехал ближе к халифу. Тот понимал — мужчина снова будет добиваться освобождения. Что ж, граф сам дал возможность Чонгуку обо всём разузнать.

— Я хочу попросить достопочтенного халифа, — Юнги пытается поклониться сидя в седле, а Чонгук снова ухмыляется, кивая согласно. — Позвольте мне откупиться сверх того золота, что забрали у меня и моих воинов. Я Вам обещаю — не более, чем через месяц к Вам будут оправлены грузы с ещё большим количеством, столько, сколько Вы потребуете. Но за это отпустите меня по прибытию в Алеппо, дав мне коня и немного средств, чтобы добраться до Дамаска.

— Не нужно мне твоего золота, и откупа твоего мне тоже не надо, — Чонгук усмехается, широко улыбаясь. Весь его облик говорил о величии и богатстве, и сам мужчина восседал на своём великолепном скакуне, гордо расправив плечи. — Но я отпущу тебя, дам всё, о чём ты попросил.

Юнги смотрит неверяще — вот так просто его отпустят?

— Но что взамен? — всё же рыцарь понимает — свободу, тем более жизнь, не отдают просто так.

— Я многое повидал в далёких странах, да и на своей земле слышал немалое. Но никогда не видел того, что сделал ты, граф. Твой рассказ об этом человеке и том чувстве, что толкало тебя, будет крайне интересен для меня. Что тебя так сильно влечёт, граф? Нажива? Месть? Ненависть или... любовь?

— Любовь!.. — эхом повторяет рыцарь вслед за халифом. — Я ищу своего возлюбленного. И найду его. Всю землю переверну, но найду.

— Расскажешь мне о нём? — тихо, и совсем несмело для всесильного халифа, спрашивает Чонгук. Это не то, о чём каждый может поведать, и не первому встречному говорить о чувстве, тем более запретном, порицаемом Богом и людьми.

Юнги лишь кивает коротко, но рассказа не начинает — весь ушёл в себя, в свои воспоминания, тонет в собственных чувствах... Не знает как начать, как сказать о нём, когда всё внутри разрывается и сердце под горлом стучит.

— Как его зовут?

Голос халифа приводит его в себя, возвращая в реальность.

— Чимин. Моего любимого зовут Пак Чимин, граф Блуа. Ему было всего лишь пятнадцать, когда я впервые увидел его... Его небесно-голубые глаза, его светлые пряди, его нежную улыбку, — и Юнги будто прорвало, словно сердцу его не терпелось излиться, поведать миру о самом прекрасном юноше на земле, о самом сильном чувстве — о его любви.

Брод реки остался позади, как и сухая земля сменилась чернозёмом, и впереди замаячили красноглиняные холмы долины Алеппо — ещё день и одна ночь, и путники прибудут в крепость. А Юнги всё рассказывал своему поработителю-халифу о том, через что пришлось пройти их чувствам, прежде чем взошёл нежный и робкий росток их любви, и как жестоко были оторваны они друг от друга.

Не умолкал он и к вечеру, когда также сидел у костра, вдыхая уже знакомый густой аромат кофе, а Чонгук всё подпитывал его рассказ своими вопросами, словно хворост подбрасывал в костёр, искренне и живо интересуясь всем.

Перед его чёрными глазами мелькали словно наяву картинки рыцарского турнира и того бала, где Юнги впервые танцевал с возлюбленным. С каким-то волнением Чонгук слушал о признании и поцелуе, о прощальном письме, так и не доставленного юному графу, о месяцах неведения и обманутых надеждах. И вот рыцарь теперь здесь, и снова в плену обстоятельств, не пускающих его к своему возлюбленному.

— Верно ли я понял, что за свою любовь ты бы пошёл против своего повелителя, не страшась его гнева?

— Пошёл бы против всего мира! Потому что не смогу потерять его во второй раз, — вопросительно изогнутая бровь халифа требует продолжения рассказа, на что мужчина выдыхает с горечью. — Уже полгода, как Чимин был мёртвым для нас — его близких людей. Мы считали его погибшим в кораблекрушении, и лишь несколько дней назад узнали, что Чимин жив, и продан в рабство на одном из рынков в Дамаске.

Чонгук умолк от услышанных слов, потрясённый судьбой рыцаря, сидевшего перед ним. Его сознание не может объять эту мысль — каково это: потерять, почти смириться с этой потерей, обрести и вновь оказаться на волосок от потери? Ему становится страшно от мысли — а если бы на месте юного графа был Тэхён? Если бы его, не приведи Всевышний, он потерял в бушующем море вблизи Триполи или знойных песках Румелии?

— Ты как-то спросил почему я сохранил тебе жизнь, — через минуты молчания заговорил халиф, на что рыцарь смотрит пронзительно. — Там, в песках, когда вас окружили мои воины, ты сразу выделялся среди остальных... своим невероятным отчаянным желанием выжить. Тогда я понял, что это не бравада, и даже не страх перед неизбежностью, это была истинная безысходность — ты просто не мог по-другому. Ты сражался словно чёрный волк — весь ощетинившись, рыча и кусаясь. Сражался, словно защищал самое ценное, что у тебя есть — его сердце в самом себе. Ведь ты понимал — умрёшь ты, умрёт и он. Так?

— Так, — столь краткий ответ после долгих слов, но казалось, это было самым большим признанием — беспомощность перед своим чувством, перед своей любовью!

Ночь полностью опустилась над ними, куполом накрывая степь, где огонь костров сливался в созвездия на земле. Мужчины и не заметили сколько они проговорили, смотря на языки пламени, и в этот короткий земной день крохотной песчинки человеческой жизни, они узнали и запомнили многое, и в первую очередь друг друга. И всё же, в конце Юнги услышал то, на что надеялся, но не ожидал.

— Ты будешь свободен, как только мы достигнем Алеппо. Я дам тебе сопровождение и средства, чтобы ты смог достичь столицы, — Юнги нервно сглатывает, словно ему сейчас полмира подарили. — А также бумагу с моей печатью. По ней ты сможешь забрать своего возлюбленного из любого дома в Айюбидском царстве, хоть у ливийского купца, хоть у сирийского военачальника.

— Благодарю. Я этого не забуду.

— Забудешь, потому что я так прикажу сделать, — усмехается халиф. — А теперь, отдыхай. Завтра после полудня мы прибудем в крепость, и ты будешь свободен.

Как уснуть в такую ночь, когда сердце никак не хочет успокоиться, когда кажется, что до счастья рукой подать, и мысль свербит сознание, что Чимин совсем рядом. Возможно этот самообман навеян словами халифа, но так хочется верить в это. Нетерпение сердца сводит его с ума, жар чувства плавит сильнее огня костра так, что песок под ним кажется зыбучим, куда сердце мужчины проваливается в бездну. О, луна, скройся за сумраком быстрее, уступив место дню! О, солнце, проплыви по небосклону скорее, чтобы сделать мужчину ближе к своему возлюбленному, хоть на день!