Часть 15
========== Глава 15 ==========
Дамаск. 1204 г.
Дни летят пёстрыми птицами так, что не угонишься за ними, а Чимин кружится в водовороте гаремной жизни. Он не мог сказать, что ему не нравилось то, что его окружало сейчас, скорее вызывало интерес и даже очаровывало, но всё же в глубине души юноша понимал, насколько всё это ему чуждо.
Юноша благоухал как цветок, его кожа сияла и манила для прикосновений, волосы рассыпались шёлком, а глаза сияли счастьем — Чимин жил ожиданием! И все премудрости гаремной жизни постигал с удовольствием, лишь бы великий падишах не передумал, и не спрятал его ещё дальше от Юнги.
Чимин с радостью занимался поэзией, литературой, каллиграфией и даже учил язык, чем доставлял огромное удовольствие падишаху. Но что более влекло юношу, так это танцы. Невероятные, пластичные, грациозные движения под волшебные напевы скрипки, бубнов, барабанов и тягучих переливов зурны. Сколько раз он наблюдал за танцовщиками — юношами и девушками — запоминая каждое движение, но не смея повторять за ними.
«Зиннур!.. Зиннур... Зиннур?..» — новое имя юноши звучало отовсюду, и пусть первое время оно вызывало неприятную дрожь, Чимин привык вскоре, и с улыбкой откликался на него.
Сам юноша за эти полгода мог уже бегло говорить на арабском, и понимал значение многих слов. И это тоже радовало Чимина, он воодушевлялся тем, что сможет удивить, а возможно, и поразить Юнги своими познаниями, стать для него таким же интересным собеседником, каким был для него мужчина в их первые дни близкого общения. Юноша часто вспоминал голос Юнги, рассказывающий ему о море и кораблях, о далёких странах, о компасе, и даже о буквах и цифрах, иногда мысленно разговаривая с ним, и сам ему рассказывая о многом. Но чаще — о любви, о своих чувствах, сомнениях и страхах. Если бы только увидеть его хоть раз, услышать его голос, коснуться руки... а о большем Чимин запрещал себе думать. Запрещал вспоминать поцелуи, касания, огненные взгляды, шёпот признаний, их танец, купание в ночной реке, их руки, что цеплялись друг за друга, и снова поцелуй, а потом тихое «До завтра, любовь моя». И кто же знал, что это «завтра» растянется на долгие месяцы.
— Зиннур? — это имя всё ещё вызывает в нём внутреннее отторжение, но юноша подавляет его.
Гела пришёл один, без падишаха, и вновь смотрит на юношу внимательным, пронизывающим взглядом. С того самого дня, как он стал свидетелем обмана юноши, Гела стал более терпим к нему, а со временем и внимателен, что заметил и сам Чимин. Но телохранитель всё так же был холоден и не особо жаловал улыбкой или тёплым словом.
— Господин ждёт тебя в «гранатовом» павильоне, пройдём со мной.
— Личный телохранитель великого падишаха сам пришёл за мной? — улыбка освещает дивное лицо юноши, и он открыто смотрит на Гелу.
— Мне было по пути. Я шёл от западных ворот, не обольщайся, — хмуро бурчит юноша, и Чимину вовсе необязательно знать, что Гела пришёл специально. — Идём, Зиннур, продолжишь занятия после.
— Гела, постой, — Чимин откладывает кисти и устремляется за черноволосым, разглаживая длинные полы шёлкового кафтана. — Я тут подумал, раз во дворце всем меняют имя, значит и у тебя было другое, так ведь? Как тебя звали раньше, до того, как ты появился во дворце?
Гела замирает на ходу, и Чимин чуть ли не врезается в его спину. Он смотрит потерянным взглядом вокруг, застигнутый врасплох этим вопросом. Никто и никогда, за все годы проведённые во дворце падишаха, не спрашивал его о таком. Его имя? Имя, которым нарекла его мама, имя, которое она шептала, будя его по утрам, кричала, зовя вернуться на ужин, и эхо разносило его над зелёными холмами, а он босоногим мальчишкой бежал в её объятия. Сердце юноши забилось гулко, пугая его самого, и прозрачная пелена влаги наполнила синие глаза. Так странно... через столько лет вспоминать о собственном имени, казалось, позабытом давно, что горло сжимается от созвучия.
— Гела? Что такое? Я сказал что-то не то? — Чимин обеспокоен искренне, смотря взволнованным взглядом на юношу.
— Нет, всё хорошо, — взгляд Гелы снова становится строгим и отчуждённым, а плечи распрямляются шире. — Идём, не заставляй ждать господина.
— Так как твоё имя?
— Я не помню, — юноша даже не смотрит на Чимина, не удостаивая его взглядом.
— Не... не помнишь? Как же так? А где ты жил до того, как попал сюда? — Чимин беспокойным ураганчиком вьётся вокруг телохранителя, всё пытаясь заглянуть ему в лицо. — У тебя были родные? А где они сейчас?
— Слишком много вопросов, остановись, неугомонный птенчик, — ухмыляется Гела, всё же удостаивая юношу кривой улыбкой. — Где я был, там меня уже нет. И родных я не помню. Считай, их и не было у меня.
— Но как же так? А мама? Может сестра, или брат? Вот у меня есть сестра. Её зовут Сабин, ей уже шестнадцать и она такая проказница, хоть и помолвлена, и скоро замуж...
— Оо-о, остановись Зиннур, хватит. Слишком много всего сразу. Зачем тебе забивать свою светлую головку чуждым бременем. Лучше думай, как устроить свою новую жизнь.
— А что здесь думать? Юнги придёт за мной, и заберёт меня. И новая жизнь у меня будет только с ним.
Гела снова притормаживает столь резко, что Чимин вновь врезается в его спину. Холодный, цепкий взгляд синих глаз немного пугает юношу — перед ним всё тот же Гела, на дух не переносящий его, и Чимин испуганно хлопает ресницами.
— Советую тебе забыть напрасные думы о другой жизни, — цедит сквозь зубы телохранитель, сверля юношу синим взглядом. — Даже если кто-то и придёт за тобой, в чём я глубоко сомневаюсь, он обречён на такое же «гостеприимство» у падишаха, что и у тебя.
— Гела, почему ты так жесток со мной? — Чимин делает обиженное лицо, дуя губы, но в глазах озорные искры. — Ведь мы могли бы быть хорошими друзьями. Я могу быть твоим другом.
— Избавь меня от участи слушать твою бесконечную болтовню. Возможно, другом ты мне станешь, но в какой-то другой жизни. Исчезни с глаз моих и поклонись падишаху.
Чимин лишь хмыкнул, вздёрнув нос кверху, и, ещё раз поправив полы кафтана, вошёл в «гранатовый» павильон.
Тёмно-бордовые и коричневые камни драгоценных самоцветов граната, которые украшали своды и стены павильона, искрились и переливались в пламени свечей, горя, то ярко-красными, то чёрными бликами. Чимин здесь был лишь единожды и не успел насладиться всей красотой этих покоев, меж тем Тэхён любил проводить здесь своё время. Почему-то эти камни напоминали ему о Чонгуке больше, чем его родной камень — агат. Вот и сейчас, Тэхён восседал на шёлковых подушках в окружении прислужников и евнухов, вдыхая тонкий аромат цветков иланг-иланга и лимонной соли, а у него на коленях возлежал подросший ягуарчик — великолепная золотистая кошка с драгоценными пятнами. Кукки столь вымахал за эти месяцы, что доходил до коленей юноши, когда шагал рядом с ним, но был также абсолютно ручным и послушным питомцем, избалованным своим хозяином.
— Зиннур, радость моих очей, мой птенчик, подойди ко мне, — Тэхён протягивает руку к юноше, которую тот обхватывает с радостью, прикладывая к своему лбу. Кукки недовольно потягивается, спрыгивая с колен падишаха, но ластясь к ногам смеющегося Чимина.
— Мой господин, — улыбается Чимин, всё ещё смущаясь обращаться запросто к падишаху по имени при людях, и украдкой треплет пятнистую кошку за ухом.
— Вы опять цапаетесь с Гелой. Оба такие проказники. И когда вам надоест браниться друг с другом?
— Я готов полюбить его всей душой, мой господин, — наигранный сарказм сквозит в голосе Чимина, когда он краем глаза следит за молчаливо прошедшим вслед за ним телохранителем, — но он отвергает упорно мою искреннюю дружбу.
— Сдалась мне твоя дружба, заморыш, — казалось бы Гела вновь огрызнулся, но в голосе послышались нотки... нежности? Чимин смотрит чуть недоумённо, но его внимание вновь привлекает к себе падишах.
— Зиннур, ты стал истинной драгоценностью моего дворца. Ты теперь не испуганный птенчик, а райская птица! Наши труды не прошли даром, и я доволен твоими учителями, они получат от меня вознаграждение.
— Благодарю, Тэхён, я старался, и буду стараться ещё больше, — от сияния голубых глаз юноши невозможно было отвести взгляд, а улыбка делала его дивное лицо ещё прекраснее.
— Я знаю, Зиннур, и это похвально, но обучение будет ещё продолжаться...
— Господин, есть ли вести от гонца? — Чимин нетерпеливо перебивает падишаха, заставляя его тем самым нахмурить брови.
— Не-ет, — растягивает слово Тэхён, словно он и не помнил о каком-то гонце, а вопрос юноши оказался для него неожиданным. Рука застывает на золотистой шёрстке Кукки, пока падишах обдумывает ответ. — Возможно, вести будут позднее, но тем более у нас есть ещё время. Твой мужчина приедет за тобой, и ты сможешь очаровать его не только красотой лица и тела, но и глубиной познаний, умением пленить одним взглядом, сводить с ума движением тела, разве ты не хочешь заново покорить своего мужчину, своего рыцаря?
Чимин может лишь смущённо улыбаться, краснея от слов падишаха, но трепеща всем сердцем — хочет... очень хочет! И юноша выдыхает судорожно, кивая согласно, в очередной раз не замечая, сколь искусно Тэхён отвлекает его, заговаривая его, переводя мысли в нужное ему русло, лишь хмыкание Гелы в углу, заставляет Тэхёна недовольно поджать губы.
— Не будем более об этом, — продолжает падишах, вновь привлекая внимание юноши, жестом руки подзывая слуг, что раскладывают перед ними серебряные подносы с резными шкатулками и склянками с маслами. — Ты ведь знаешь, что это за покои?
— Их называют «гранатовыми», — послушно отвечает Чимин, рассматривая шкатулки, в которых оказались драгоценные камни, а в склянках ароматные масла.
— Гранат — камень огня и страсти, камень, что соперничает по своей красоте с рубином. Мы называем его «биджази», греки — «антраксом», а римляне — «карбункул», что означал — «горящий уголёк».
— Оо-о, — губы юноши округляются очаровательно, когда Тэхён распахивает шкатулки, являя его взору переливающиеся камни — огненно-красные, глубокие бордовые, чёрные, солнечно-жёлтые, сочно-зелёные.
— Нравится? А ведь это всё гранаты, даже зелёные камни... — и глубокий бархатный голос падишаха уносит юношу в волшебный мир переливающихся камней, их загадок и тайн, их красоты. Каждый камешек Тэхён прикладывал к лицу юноши примеряя, любуясь и нахваливая, а Чимин, с изумлённо распахнутыми глазами, смотрел на говорящего падишаха, внемля каждому его слову, улыбаясь тепло, смеясь тихо, и с удовольствием меняя украшения. Одна шкатулка сменялась другой, и перед глазами юноши вспыхивали яркие грани сапфиров, изумрудов, жемчуга, бирюзы, розового кварца и десятков других восхитительных камней, и о каждом из них Тэхён рассказывал удивительные истории.
— Всё это я приготовил для тебя, Зиннур. Это мои подарки. Надеюсь, они доставят радость твоему сердцу, — Тэхён улыбается так искренне, и смотрит сияющими радостью глазами, что Чимин чуть не плачет.
— Но господин... это так много... и стоит целое состояние, десятки состояний! — Чимин запинается, когда смотрит на падишаха.
— Это ничего не стоит, если для дорогого сердцу человека. Зиннур, ты стал мне как родной человек — младший брат, которого я хочу баловать и окружить заботой. Здесь, в моём дворце, у тебя будет лучшая жизнь, полная удовольствий и любви. Тебя будут почитать как господина, ты добьёшься больших высот, и, возможно, станешь моим наместником.
— Моя благодарность к тебе огромна, Тэхён. Я никогда не забуду твоей доброты и ласки. Мне будет не хватать твоей дружбы, когда я покину Дамаск и вернусь во Франкию, а возможно, уеду ещё дальше... вместе с ним.
Тэхён замирает, и глаза его сужаются от непонимания, но он вновь вдыхает глубоко и улыбается мягко.
— Конечно, но... давай лучше мы подберём тебе аромат. Мне кажется, аромат жасмина подойдёт тебе более всего. Смотри, это масло называется «Арабский рыцарь» — тонкий, нежный аромат, чуть сладкая сердцевина и мятный шлейф... — падишах снова завлекает юношу речами, дурманит запахами, тонкими пальчиками сам наносит душистое масло, с возбуждающим ароматом. И Чимин снова тонет, почти падая на подушки, расстилаясь среди сверкающих камней и мягких шелков, проводя руками по гладкой шёрстке Кукки, и тихо смеясь от счастья.
Гела всё также наблюдает за ними, затаившись в углу, снова и снова поражаясь тому, сколь искренен в своём лицемерии падишах, как красив он в своём двуличии. И юноша не знает имеет ли он право обвинять его в обмане, если падишах уверен в своей правде. Но жалость к Чимину затапливает его, видя, как он живёт ожиданием, дышит надеждой, и любовь искрится в его голубых глазах. Тем тяжелее будет разочарование и боль, когда вся правда откроется, а как тогда помочь нежному юноше, он не знает.
*
Поздно ночью в ворота дворца постучался гонец, усталой рукой придерживая вздыбленного коня. Его провели немедля, едва увидев печать халифа, и гулкие стуки сандалий о мрамор пола разносились по галерее, пока гонец не застыл перед Гелой.
— Великому правителю Айюбидского царства, господину Дамаска от его наместника халифа Чона, — гонец, что едва перевёл дыхание, склоняется перед ним.
Юноша тут же заводит его в покои, где разбуженный падишах, кутаясь в шёлковую накидку, ступает по мягкому ковру, в нетерпении подходя близко к упавшему на колени гонцу.
— Письмо! — и в руки Тэхёна ложится тяжёлый серебряный футляр, в котором запечатан пергамент.
Падишах взмахом руки указывает гонцу, что он свободен, сам ближе подходит к ярко пылающей свече. Дрожь проходит по телу и глаза слезятся от волнения, когда пальцы юноши касаются застывшего сургуча печати. Сердце ёкает когда печать ломается с глухим треском, и тихий вздох срывается с губ от шелеста пергамента. Но яркая улыбка освещает лицо падишаха, когда он чувствует аромат, исходящий от послания — аромат кофе. Память подкидывает столь милые сердцу воспоминания — крепость Триполи, буйное море и волны о скалистый берег, костры посреди пустыни, тихое признание мужчины, «награда» падишаха для возлюбленного...
Их поцелуи той нежной ночью перед прощанием до сих пор будоражит всё нутро юноши, заставляя жаркие волны желания проходить по всему телу. Глаза мужчины снятся повелителю ночами, губы до сих пор фантомными бабочками касаются его лица. О, Чонгук! О, храбрый воин и верный страж! Один лишь он во всём мире для юноши! Только его глаза, руки, голос... весь он! Исчезнет его возлюбленный — погаснет весь мир вокруг. И так несправедливо, что жизнь столь могучего воина, лицом и телом сравнимого с античными богами, зависит от одного хрупкого юноши... от Чимина.
Строки перед глазами плывут от подступивших слёз, и руки чуть дрожат от волнения. Падишах медленно оседает на драгоценный ворс ковра, когда читает письмо.
— Гела!.. — голос теперь сквозит беспокойством, а рука невольно дёргается от подзывающего жеста.
— Господин? — телохранитель смотрит внимательно, подмечая взволнованность падишаха. — Плохие известия?
— Чонгук разослал гонцов по всем провинциям с целью собрать войска на северо-западе царства, и настоятельно просит меня отправить письмо египетскому султану с предложением о создании военного союза против... монгольского хана Хулагу, что надвигается на персидский Багдад и имеет цель продолжить поход на юг, то есть на Дамаск.
— Что?! Мой господин, это более чем серьёзно.
Зелёные глаза бегают по строкам вновь и вновь, расширяясь от подступающего страха за любимого.
— Где находится сам халиф? — Гела пытается заглянуть за плечо падишаха, что судорожно сжимает письмо.
— Чонгук сейчас на подступах к Газарте{?}[Газарт — город на реке Тигр, название переводится, как «остров».]. Через десять дней, с соизволения Всевышнего, он пересечёт границы царства.
— Аминь.
— Мы выдвинемся навстречу, — решительно вскакивает Тэхён, смаргивая подступившие слёзы. — Утром отправляемся в крепость Алеппо. Чтобы всё было готово с рассветом. Больше я не намерен расставаться с ним!.. Куда он — туда и я!
— Но, господин... как же пророчество? Мы должны оставаться во дворце.
— Я заберу Зиннура с собой. Пусть хоть целая стая волков двинется на Дамаск — они свернут в Алеппо... или в Идлиб, да хоть к чёрту на рога, но больше сидеть в этом огромном дворце без любимого, я не намерен, — голос юноши срывается в тишине и сумраке покоев, и он в слезах прижимает письмо к лицу, подрагивая поникнувшими плечами.
— Мой господин, — Гела обнимает его мягко, а Тэхён жмётся ближе, укладывая голову на его плечо.
— Я тоскую по нему, Гела. Тоскую так, что умираю... не могу больше, и не хочу. Без него весь белый свет не мил.
— Тогда и правда ожидание хуже пытки. Хорошо, мой господин, всё будет готово к рассвету, и Вы увидите своего возлюбленного вскоре. Я сделаю всё возможное, чтобы вы встретились как можно скорее.
Да, он сделает всё, и его господин воссоединится со своим возлюбленным. Улыбка засияет на его прекрасном лице, а глаза заискрятся изумрудным огнём... в отличие от другого юноши, что тоже тоскует, живёт надеждой и дышит ожиданием. Но Чимин находится в плену обмана, в золотой клетке человеческой подлости, откуда ему нет выхода, а его господин становится эгоистичным слепцом. А пока тепло и утешение Гелы достаётся именно ему, хоть мыслями он сейчас в покоях со светловолосым юношей, что спит и не знает о своей участи.
*
Очередной рассвет, отпущенный им небом за их короткую жизнь, наступает над Дамаском, и розовая дымка рассеивается над дворцом, когда на её мраморной площади стоят всадники, укрытые белыми тканями чадры и дишдаша{?}[Дишдаш — рубаха до щиколоток, с длинным рукавом, традиционно белоснежная.], и все кланяются перед ступающим по мрамору падишахом, что тоже весь в белом.
Гнедой жеребец в роскошной сбруе, подарок любимого мужчины, в нетерпении мотает головой, рассыпая по холке роскошную гриву. Немного заспанный Чимин семенит за падишахом, но неожиданный выезд взбудоражил его, и теперь голубые глаза пытаются охватить всё сразу, а улыбка смущённо расплывается на лице, смотря, то на Тэхёна, то на Гелу. Но страха перед неизвестностью всё же больше — вдруг Юнги не сможет его найти, вдруг разминутся в пути, если станет ещё дальше от него?..
— Тэхён? А гонец нас найдёт? Ему скажут, что мы в крепости Алеппо? А это далеко от Константинополя? — Чимин сыплет вопросами, не замечая заплаканных глаз и подрагивающих рук.
— Зиннур, все знают, что мы отбываем в крепость, и в случае необходимости нас смогут найти, — Гела отвечает за падишаха, видя его отрешённость и печаль, а после берёт юношу за руку мягко. — Алеппо гораздо ближе к Константинополю, чем Дамаск.
— То есть, я буду ещё ближе... к нему? Юнги придёт за мной, и дорога станет для него короче, — от огня надежды, загоревшейся в голубых глазах, сердце Гелы простреливает болью и ком застревает в горле, заставляя задохнуться от лжи, которую он должен произнести.
— Да, ещё ближе, — Гела выдыхает устало, но всё же смотрит прямо в глаза. — Твой рыцарь найдёт тебя, Чимин. Верь в это.
— Верю, — счастливо выдыхает юноша, в порыве благодарности сжимая руку синеглазого юноши, и совсем не замечая, что тот назвал его собственным именем.
*
Дорога тянулась из самой столицы широкой лентой, петляя меж плодородных земель пригорода, жарких пустынников с островами оазисов, каменистых ущелий с чистыми родниками и шумными водопадами, но пока они в самом начале пути, и караван растягивается на многие мили. Отряды бостанджи, евнухи, слуги, вереница навьюченных верблюдов, крытые повозки и нагруженные добром телеги — свита падишаха многочисленна и пестра, и едва за ними закрылись ворота Баб аль-Джабии, что сотни лет назад были возведены в честь римского бога войны Марса, караван становится ещё больше.
Каменистый Думайр и крепость Эн-Набк встретили их рыжими скалами и охристыми холмами, с которых буйные козочки прыгали по ущельям, не страшась обрывов и камнепада. Путь до Хомса пролегал через живописнейшую долину Эль-Бурайджа, утопающую в пышной зелени деревьев и цветов, а плодородная земля ее впитывала воды широкой реки Кара, что, то растекалась в необъятных берегах, то рассыпалась на тонкие рукава. Первую ночь своего путешествия путники провели здесь, в прибрежной деревушке Ябруд, что славилась своими финиковыми рощами. Чимин впервые видел как высоко растут сладкие плоды, что подают им в дворцовых покоях. Как и то, что из себя представляют дынные поля — его самого любимого фрукта, с тех пор как впервые попробовал его во дворце падишаха.
Звёздная ночь раскинулась над юношей, что лежал на шёлковых подушках и смотрел на невероятный тёмный небосвод, а рядом лежал Тэхён, тихим голосом рассказывая о созвездиях.
— Вега... — самая яркая звезда летнего неба. Мы называем её «Падающий орёл». Смотри, она словно яркая стрела, устремлённая вниз. А рядом, вон там, — «Сердце скорпиона», греки назвали её Антарес.
— Такие красивые названия, — восхищённо шепчет Чимин, не отрывая взгляда от неба, — столько звёзд! Никогда не слышал о них.
— Видишь вон ту россыпь, что мерцает и переливается?
— Да...
— Это созвездие называется «Волосы Вероники». Древняя легенда гласит, что египетская царица Вероника, супруга царя Эвергета, обладала самыми красивыми волосами среди всех смертных женщин. Она принесла их в жертву богине Афродите, попросив вернуть ей мужа с далёкой войны, целым и невредимым. Но дар исчез с алтаря богини, оказавшись на небосклоне россыпью золотистых волос.
— Прекрасная царица отдала свои волосы ради возлюбленного? Это прекрасно, — вздыхает Чимин тихо, думая о том, что ради Юнги отдал бы не только свои волосы, но жизнь.
— Да, — Тэхён умолкает после этих слов, тоже не отрывая взгляд от небосклона, уходя в свои мысли. — Любовь порой заставляет делать безрассудные вещи, толкает на глупости, а иногда и на жестокость, подлость и даже смерть. Хотя ведь ты сам всё это знаешь, правда, Зиннур? Ведь именно это чувство вынудило тебя покинуть родной дом, и отправится за море... ради любимого?
— Да, — теперь и Чимин выдыхает согласно, — ради Юнги. И я бы пошёл ещё дальше, только... ты держишь меня, — эти слова прозвучали с горечью, юноша произнёс их неосознанно и тут же пожалел.
— Надеюсь, когда-нибудь ты сможешь понять меня... понять, почему я так поступил. И простить, — Тэхён впервые за всё это время испытал нечто похожее на сожаление, и эта волшебная, тихая ночь заставила его на какой-то момент пожалеть о содеянном. Но образ мужчины, ради которого он жизни не пожалеет, заставляет проглотить ком сомнений, и вздохнуть решительно. — Спи, мой птенчик, впереди долгий путь.
*
К вечеру следующего дня путники достигли крепости Хомса — огромной, красноглиняной цитадели на берегу одноимённого озера, глубокого и мутного от глины. Дорога по пыльной земле, твёрдой как камень, лишённой растительности, с куцыми пальмами и редкими кустами полыни, была трудной и выматывающей. Чимин уснул сразу, едва его светлая головка опустилась на подушку, но в ту ночь ему приснился волк, что метался с рычанием среди змей, чёрных, как и он сам, гибкими телами опутывающих его лапы, сгибающих его к земле. Хоть волк и рвал их своими клыками, но змей становилось всё больше, так, что земля почернела от их извивающихся тел. Резкое пробуждение заставило больно стучать сердце в висках. Понять, что означал сон юноша не мог, а рассказать кому-то было страшно. И почему-то Чимин волновался за свирепого волка, словно он был ему родным.
Весь день Чимин был молчалив. Хомс провожал их пыльными вихрями в горячем воздухе и солнцем, что обжигало как пламя.
— Чем дальше мы идём на север, тем суше земля и холоднее небо ночами, ведь мы всё дальше от моря, — Гела улыбается приунывшему юноше, зыркая синими глазами. — Не думал я, что ты окажешься столь слабым. Дорога вымотала тебя так сильно?
Чимин едет рядом, прячет взволнованный взгляд, кусает губы и теряется в сомнениях. Но всё же решается.
— Я видел сон, Гела, — юноша рядом весь превратился в слух. — Мне привиделся чёрный волк, что сражался со змеями. Они оплели его словно шипящие верёвки, всё ниже и ниже склоняя к земле.
— Волк... погиб? — голос синеглазого чуть дрогнул.
— Не знаю... я не видел его гибели, проснулся от страха. Гела, — Чимин шепчет громко взволнованным голосом, — я боюсь рассказывать об этом Тэхёну. Падишах и так выпытывал у меня всё время про какого-то волка. Если я скажу ему о своём видении, он спрячет меня за семью замками.
Гела промолчал, лишь кивнул коротко, хоть сам и понял всё сразу — тот, кто должен был прийти за Чимином, находится в плену, и, скорее всего, не выживет. Старания Тэхёна напрасны. Но в пророчестве был рыжий лис, значит есть ещё надежда... у Тэхёна. У Чимина надежды нет.
*
Алеппо — неприступная крепость, стоящая посреди пустынной степи, возвышающаяся на огромной рукотворной насыпи. Красная глина, из которой сделаны стены крепости, мерцает охристым светом, а на закате и восходе солнца и вовсе пылает огнём.
— «Красная крепость», так называют её иноземцы, мы же называем Халеб, — глаза Тэхёна смотрят на город, что возвышается перед ними, с надеждой. — Неприступная цитадель Севера, ни разу не покорённая ни одним из завоевателей. Здесь воздух пропитан ожиданием, и крепость сама притягивает взгляды — никто не сможет пройти мимо неё. Но ты покоришь этот город... своей красотой так же, как покорил Дамаск.
— Я верю тебе, мой повелитель, — улыбку Чимина скрывает чадра, но глаза сияют поверх ткани счастливым огнём, — и чувствую то же ожидание, что и ты.
Ворота распахиваются, пропуская в крепость всадников в запыленных кафтанах, за которыми неспешно вышагивают навьюченные верблюды и запряжённые арбы с волами. Падишаха встречают шумной толпой горожане, что машут широкими пальмовыми ветками в воздухе, улюлюканьем оглашая узкие улицы. Дворец в Алеппо не столь пышен и богат, как в Триполи или Дамаске, но величественен в том же охристом сиянии.
К вечеру дворец гудел, музыка мелодичными переливами разносилась под его сводами, и Чимин радовался и веселился вместе со всеми, сидя на шёлковых подушках. В гареме он видел много танцев, которыми восхищался всем сердцем, но застенчивость мешала юноше любоваться ими открыто, ибо чувственные телодвижения волновали и смущали одновременно. А уж сама мысль двигаться в таком же ритме заставляла краснеть до кончиков ушей.
Гела вновь наблюдает за юношей, стоя поодаль от танцующих, видя его восторг, чувствуя как тот сдерживается, сжимая кулачки и кусая губы, и телохранитель ухмыляется беззлобно в который раз убеждаясь — Чимин сущий ребёнок, с добрым сердцем и нежной душой, пусть порой и ведёт себя как дикая кошка. Но то — естественное право каждого защищать себя и родных людей, и потому Чимин прав в своём стремлении быть свободным... и любимым.
Он и сам не замечает как садится рядом с юношей, рукой опираясь на согнутое колено, откладывая меч в сторону, также смотря на огненный танец одалиски.
— «Ракс шархи» — чувственный танец, возбуждающий любовное настроение и желание, — Гела переводит свой синий взгляд на юношу, что заметно вспыхнул от его слов. — Вижу глаза твои горят восторгом, но не красоты женского тела, верно? — Чимин краснеет шиповником, но молчит. — Твоё собственное тело желает повторить те же изгибы и движения, чтобы... увлечь мужчину? — Гела ожидал чего угодно — яростного шипения, криков, скандала, но точно не тихого и смущённого «Да»
Смех синеглазого должен был вывести из себя смущённого донельзя Чимина, но тот снова вспыхивает маковым цветом, сглатывая нервно. Гела умиляется с него всем сердцем, затихая в смехе, и улыбается широко.
— Не зря господин назвал тебя «птенчиком», ты столь наивен порой. Но всё же твоя хрупкость обманчива, и не нужно смущаться своего желания. Думаешь только ли девушки танцуют «Ракс шархи»? — неуверенный кивок головы светловолосого и голубые глаза полные изумления, заставляют охранника снова заулыбаться широко. — Так смотри, Чимин, смотри, как тело мужчины может выражать желание и страсть.
Снова истинное имя юноши прозвучало из уст телохранителя, и теперь Чимин заметил это, робкой улыбкой благодаря... друга? Но всё услышанное и увиденное забывается, когда Гела выходит на танец, ступая босыми ногами по мрамору, а мелодия сразу же становится ещё более ритмичной. Барабаны гремят глухо и бубен рассыпается звонкими ударами, когда юноша скидывает нарядный жилет с плеч, расправляя руки, и теперь Чимин замечает в одной из них обнажённый клинок меча.
Впервые юный граф видел столь невероятный танец. Он и не подозревал, что мужское тело может быть столь гибким, грациозным... манящим, и одновременно мужественным в перекатах сильных мышц, развороте широких плеч, стойке крепких бёдер, а сверкающая сталь в руках горела огнём в воздухе. Гела выкручивал руки, свистя булатом, одновременно двигая бёдрами и перебирая ногами по мрамору. Его танец был полон изящества и грации, но всё же это был танец мужчины — смелого и прекрасного. Громкие улюлюканья и выкрики сидящих вокруг одобряли порыв юноши, что не сдерживал себя в страстных движениях, а сам танцор задорным взглядом смотрел на разинувшего рот Чимина, порой улыбаясь изумлённому графу. А после и сам Чимин стал хлопать в ладони в ритм мелодии, такими же выкриками поддерживая синеглазого танцора, поводя плечами мягко.
— Следующий танец — твой, Зиннур, — голос Тэхёна звучит неожиданно, и Чимин вздрагивает.
— Я... не... я не смогу так, — Чимин начинает размахивать руками, но его никто не слушает — подхватывают за локти и тянут в круг. В то же мгновение в памяти юноши всплывает такой же момент, но в другом месте, с другими людьми, с другой музыкой. Шатёр вблизи Сарты, где звуки волынки и скрипки уносились ввысь, а безумный танец рыжеволосого ирландца вызывал восторг. Руки Юнги, что утянули его в водоворот кружений; его глаза, что смотрели прямо в душу, и сердце, что билось волнением, ожиданием, нежным трепетом. Чимин больше не слышит звуков зурны и барабанов, не видит лиц падишаха и его окружения — перед его глазами родное лицо Бэкхёна, глазки и улыбка Хёну, Чанёль, Хосок... Слёзы катятся по щекам юноши, а Гела смотрит опешив, но кажется понимает, что творится в сердце Чимина.
— Не плачь. Ты обязательно станцуешь для своего возлюбленного. Всевышний не допустит вашей долгой разлуки и позволит вновь обрести счастье быть рядом. Аминь.
— Ох, Гела. Кажется воля падишаха сильнее воли небес, воли судьбы...
— Не говори так. Он сам себе неподвластен и поступками его руководит сильное чувство... «но видимо не совесть», — последние слова юноша так и не договорил.
Той ночью Чимин снова плакал безудержно — не было ему спасения от мыслей и воспоминаний. Сколько раз он передумывал свою жизнь, сколько раз менял свои слова и поступки в прошлом, понимая, что во многом сам виноват — если бы только можно было вернуть всё вспять, сказать заветное «люблю» — удержал бы он этим мужчину, смог бы Юнги уйти зная о чувстве юноши? А сейчас... что сейчас? Посмотрел бы Юнги на него с нежностью спустя столько времени? Нужна ли ему сейчас его любовь?.. Кто ответит юноше на мучавшие его вопросы? А самому Чимину казалось, что ответы для него привезёт гонец, которого он ждал чуть ли не сильнее, чем встречи с Бэкхёном.
*
Долго это не могло продолжаться — всё когда-то должно было открыться, умышленно или же по воле случая. Чимин увидел того самого «гонца», якобы отправленного падишахом в Константинополь.
В тот день юноша попросил принести ему его любимые ароматные дольки дыни, а слуга просто обронил, что их только-что привезли и выгружают у ворот дворцовой кухни. Без каких-либо мыслей Чимин вышел к галереям поварских помещений посмотреть на солнечные фрукты, вдохнуть их аромат. Его никто не удерживал — юноша свободно проходил по залам и террасам, выходя на небольшую площадку перед кухонными складами... и увидел его. Это лицо он запомнил и узнал бы из тысячи других: тёмная, курчавая борода, нос с горбинкой, глаза, чёрные как ночь — тот самый гонец, что увёз его письма.
Сердце падает в бездну, на глаза невольно набегают слёзы, когда Чимин, не чувствуя ног под собой, кидается к опешившему «гонцу». Слова сбиваются от волнения, Чимин тараторит то на арабском, то на латинском, пытаясь схватить мужчину за руку, а тот непонимающе отступает, мотая головой отрицательно и пряча руки от юноши.
— Господин, он не понимает, что Вам от него надо, — один из слуг склоняется перед ним, смотря взволнованно то на «гонца», то на Чимина.
— Письмо! Он должен был привезти для меня письмо из Константинополя! Спросите... спросите у него, когда он вернулся. Падишах уже знает? Письмо у него? — Чимин буквально подпрыгивает от волнения, пока слуга переводит его слова, на что «гонец» лишь округляет глаза и сильнее мотает головой, мыча что-то неразборчивое.
— Господин, это Абрек — прислужник дворцовой кухни, и дальше городского рынка он никогда не выезжал. Простите меня, господин, но никаких писем ни в какой Константинополь он не отвозил. Абрек всё это время был здесь вместе с дворцовой челядью, — слуга снова склоняется перед застывшим юношей, что отказывается верить.
Сомнения накрыли его — не ошибся ли он, не спутал ли он «гонца» с кем-то, но всё верно — он не мог ошибиться — перед ним тот же мужчина. Его обманули! Прозрение наступает мгновенно — его подло обманули те, кому он так поверил! Ощущение собственной ничтожности накрывает юношу и плечи его опускаются беспомощно, хотя, казалось бы, ярость должна была пылать в его сердце. Он снова плачет — тихо, безмолвно, бредя с поникшей головой по тенистой галерее.
Во дворце тихо играет музыка — полуденные развлечения для падишаха вокруг плещущегося водными струями фонтана. Тэхён восседает на подушках, наслаждаясь дивной мелодией, перебирая в руках агатовые чётки, но в мыслях находясь далеко отсюда — рядом с возлюбленным, чьи глаза словно эти камни, горят ярче звёзд, но чувствует, как напрягся Гела рядом с ним. Осознание непоправимой ошибки, сделанной им ещё давно, накрывает сразу, едва он увидел юношу, что хрупкой тонкой статуей застыл у драпированного шёлком входа. Всё вокруг перестаёт иметь цвет, когда глаза, что словно бездонное небо, смотрят на него. И всё в этот миг становится понятным — Чимин узнал об обмане. Хоть падишаха это особо не волновало никогда, но сейчас, глядя в эти глаза, из которых текут прозрачные слёзы, он видит, как внутри юноши что-то ломается... с болью, с треском, на куски.
— Ты солгал мне, — так тихо прозвучало из уст Чимина, но Тэхён всё расслышал. Резким движением кисти падишах отсылает всех от себя.
— Мой птенчик...
— Ты обманул меня! — чуть громче, но с таким надрывом, что у падишаха сердце разрывается от сожаления.
— Зиннур, послушай...
— Даже если бы я больше никогда... не увидел Юнги, не встретил бы Бэки, мне не было бы так горько не знай я, что это ты обманул меня... заставил поверить, что я твой... друг, — слёзы не дают говорить и руки, что сжимают края кафтана, дрожат.
— Мой маленький воробушек, Зиннур, я не...
— Моё имя Чимин. И я тебя ненавижу, — прокричи он эти слова на весь дворец, сердце падишаха не сжалось бы так сильно от страха, как от этих печальных, словно обречённых, слов юноши. Горло сжалось от боли и подступающих слёз. Тэхён подскочил с подушек, устремляясь вслед за уходящим Чимином, но Гела останавливает его, глазами давая понять, что не надо.
*
Слёзы душат, не давая вздохнуть, и пальцы не слушаются — дрожат, когда пытаются стянуть нарядный кафтан. Чимин рыдает, осев на мягком ворсе ковра, чувствуя, будто всё вокруг него сжимается. Всё ему теперь здесь ненавистно, всё чуждо, хоть так было и всегда. Но на короткое мгновение Чимину показалось, что здесь для него всё может стать своим, и кто-то — стать для него другом. Подлый обман, вероломное предательство, лицемер падишах! И задушить бы его собственными руками, но что это ему даст?
Гела неслышно опускается рядом, пытаясь дозваться до юноши, и прося успокоиться. Его Чимин тоже не хочет видеть, руками отпихивая от себя, требуя, чтоб ушёл.
— Ты знал... знал обо всём. Смеялся, наверное, надо мной, смотря какой я наивный дурак. А я поверил. Даже тебе поверил, что возможно... что есть надежда. Зачем он обманул меня, Гела? Ведь мог просто приказать, запереть... за что он так со мной?
— Он... он хотел чтобы ты улыбался, радовался, а не чахнул во дворце...
— Снова лжёшь!.. Хватит! — Чимин с силой отталкивает юношу от себя. — Тэхён держит меня во дворце как диковинную игрушку, за которой по какому-то дурацкому преданию должен прийти волк. Ему нет никакого дела до моих чувств.
— И рыжий лис... — Гела не может смотреть на то, как убивается горем этот нежный юноша, и сердце его в конце-концов не каменное. — Я не лгу тебе, и никогда не лгал, лишь не говорил правды, поверь мне...
— Не верю ни единому твоему слову!..
Гела в порывистом отчаянии обхватывает юношу за предплечья, заставляя смотреть на себя, и шепчет тихо:
— Моё имя... Уён, — Чимин даже плакать перестаёт от неожиданности, ошалело хлопая мокрыми ресницами. — У меня есть мать и двое младших братьев, которые, дай Аллах, живы и здоровы, благодаря деньгам вырученным от продажи за меня. По крайней мере я на это очень надеюсь.
— Уён... — эхом повторяет юноша, понимая, что сейчас перед ним он открыт и искренен.
— Да. Я помню своё имя, помню свой дом, и никакая сила, никакое великолепие вокруг не дали мне забвения забыть своих родных... тех, о ком я всё ещё думаю, и за души которых молюсь. Видимо поэтому я понимаю тебя как никто другой в этом дворце.
— Уён, — Чимин порывается обхватить его руки в душевном порыве, а попадает в объятия.
— А теперь — послушай меня. Я сам, слышишь, тотчас же отправляюсь в Константинополь. Клянусь, что найду твоих родных, чего бы мне это не стоило.
— Что?! — в изумлении Чимин смотрит на синеглазого глазами, в которых надежда вновь зажглась, ибо не верить этому юноше невозможно.
— Клянусь тебе, я найду и приведу твоего друга... и твоего возлюбленного. Только... прошу, Чимин — прости повелителя. Он сожалеет, он понимает, что поступил неправильно, но у него на то были свои причины.
— Нет. Не хочу ни видеть, ни слышать его!..
— И всё же, я прошу тебя об этом. Он здесь, стоит за дверью, не смеет зайти, — Гела ухмыляется своим же словам, — Великий падишах боится маленького нахохлившегося от обиды птенчика. Выслушай его, Чимин, и дай мне уехать со спокойным сердцем.
С минуту Чимин молчит, а Гела больше не настаивает, давая юноше возможность самому решить, лишь поглаживает по голове мягко, а тот и готов простить, но боится нового обмана.
— Я выслушаю его и попытаюсь понять. Но всё же не возьму в толк зачем Тэхёну удерживать меня.
— Ты всё поймёшь... когда узнаешь. Я позову его? — мягко спрашивает юноша, и получая лёгкий кивок светловолосой головы, отходит в резным дверям.
— Зиннур...
— Моё имя — Чимин, — тут же огрызается юноша.
— Мой храбрый птенчик, каким бы ни было твоё имя, ты очень дорог мне. Но видимо с самого начала не нужно было ничего скрывать от тебя. Ты ведь простишь меня за это? — сам виноватый вид поникшего падишаха, сидящего с опущенной головой перед заплаканным и насупившимся юношей, вызывал улыбку у стоящего в стороне Гелы, но он с надеждой смотрел на них, ожидая признания Тэхёна.
— С год назад мне стал сниться один сон, что повторялся снова и снова... — и Тэхён всё рассказал, не утаив пророчества колдуньи, и своих чувств к одному человеку.
Чимин слушал тихий голос падишаха, и чем дальше слушал, тем больше узнавал самого себя в нём, в его помыслах и поступках. Ведь то же отчаяние толкало Тэхёна на безумства, то же глубокое чувство, что сжигало самого юношу. И разве они не поняли бы друг друга? Разве влюблённое сердце юноши не откликнулось бы на боль Тэхёна? Но всё же обида ещё гложет Чимина, и принять, простить так сразу он не может.
— Тот человек... ради которого я здесь, кто он?
Тэхён сомневался лишь секунды, а после смотрит в глаза юноше, выдыхая с такой тоской:
— Мой халиф, Чон Чонгук.
Чимину показалось, что видит пред собой Бэкхёна — его медовые глаза, золотистые волосы, нежную улыбку и их разговор перед турниром — «Сколько времени ты не видел Чанёля? — Полгода...».
Улыбка, появившаяся на губах юноши, заставила Тэхёна с надеждой посмотреть на него и замереть в ожидании.
— Я же открылся тебе, Тэхён. Разве твоё признание не сделало бы нас ещё ближе, открой ты мне своё сердце? Или тебе было приятно видеть мои мучения, а мои напрасные надежды доставляли тебе радость?
— Нет, никогда. Простишь ли ты мне мои ошибки?
— Прощу, но отныне каждое твоё слово будет под сомнением у меня. Думаю, ты сам это понимаешь.
— Я постараюсь заново заслужить твоё доверие, Зин... Чимин.
— А я уж постараюсь побыстрее донести до вас хорошие вести, — Гела приобнимает обоих, с лёгким сердцем понимая, что недомолвок между ними больше не будет, и его друг, запутавшийся в собственных поступках, прозрел наконец. — Я отправляюсь в путь, мой господин, и не вернусь пока не найду тех, кого так ждёт наш храбрый птенчик.
— Можете называть меня как хотите, — Чимин всё же улыбается сквозь высыхающие слёзы, — хоть Зиннуром, хоть воробушком, только верните мне Бэкхёна... и Юнги, — последнее имя он шепчет столь тихо, будто боясь озвучить его — вдруг опять судьба решит всё по-другому.
— Больше я не пойду против воли Всевышнего, — Тэхён тоже улыбается, смахивая последние слёзы с лица юноши. — Видимо, это судьба быть вам вместе рядом и противиться вашему соединению более я не имею желания. Пусть твой рыцарь приедет за тобой... и заберёт.
С каким трудом дались Тэхёну эти слова, знает только он сам, и видимо Гела догадывается, а у Чимина в голове эхом звучит — «Видимо, это судьба», но совсем другим голосом — хриплым, низким, самым родным.
*
Казалось бы семь дней лишь прошло с того дня, как Гела покинул крепость, а уже запыхавшийся гонец стучится в его ворота. Письмо тут же доставляют падишаху, что сам в нетерпении открывает футляр с пергаментом и приказывает позвать Чимина в его покои.
Топот расшитых сандалий разносится по пустому залу, когда юноша, отбросив все церемонии, несётся в роскошные комнаты падишаха. Он знает о прибытии гонца, о письме для него, поэтому буквально врывается к Тэхёну, сам стремительно распахивая двери.
Он видит озадаченное выражение лица падишаха и тревогу в его глазах, что не успел спрятать от горящего ожиданием взора юноши. Странная улыбка ломается на лице повелителя, и письмо дрогнуло в задрожавших руках.
— Мой птенчик?..
— Тэхён, мой повелитель, что сообщил Гела в письме?
Тэхён молчит с секунды, а после выдыхает:
— Скажи Зиннур, твой... рыцарь был предводителем похода?
— Да, Юнги возглавлял дивизион, так сказал Бэки. Что... сообщил Гела?
— Ты только не плачь, мой маленький, видимо, так было уготовано небесами... Я... он пишет, что...
— Скажи что случилось, Тэхён, умоляю тебя, — Чимин падает перед ним на колени, весь сжимаясь внутренне, и вопреки словам падишаха уже начинает плакать.
— Константинополь разрушен до основания, — начал осторожно Тэхён, обхватывая руку юноши. — Все рыцари, кто уцелел в походе, отплыли в Адриатику. Твоего друга он не смог найти, а их предводитель... погиб.
Чимин затих странно, словно и не слышал слова падишаха, а потом встрепенулся резко.
— Юнги не был единственным предводителем похода, был ещё другой.
— Тот другой... умер ещё раньше, в результате заговора, — Тэхён сглатывает ком боли в горле, и еле шепчет, — Зиннур, этот поход окончен там же. Крестоносцев больше нет на берегу Босфора. Мне жаль.
Чимин снова замер, убирая руку из ладони Тэхёна, и выпрямляет спину, словно палку проглотил.
— Я не верю, — выпаливает он, хоть горькая слеза скатывается по щеке. — Не верю этим словам. Гела ошибся. Бэк... — и голос срывается в плаче, — Бэки не мог умереть в этом городе. Юнги! Нет... нет, нет, Юнги не может погибнуть, я же жду его... жду!
— Зиннур, мой ангел, прости меня!.. Прости...
Больших слов Тэхён произнести не смог, крепко обнимая рыдающего юношу, целуя ему волосы, обхватывая широкими ладонями лицо. Он знает, как больно сейчас сердцу его дивного ангела, и искренне сочувствует ему, стараясь не думать о том, что в глубине души испытал некое... облегчение? Ему стыдно за это, но всё же... падишах рад вестям в письме — Чимин останется здесь с ним, навсегда... И Чонгук будет невредим, пусть и ценой разбитого сердца Чимина.