Господин моего сердца

Остров «Девичья башня», пролив Босфор. 1203г.

На тихой водной глади пролива одиноко высилась белая башня, прозванная «девичьей», хотя на самом деле это склеп — останки крепости посреди пролива, что были возведены в честь покойной жены греческого царя Хареса. Теперь, эта башня, хорошо просматриваемая со всех сторон и Халкидона, и Скутарии, стала местом заточения принца Алексея Ангела, и он находил символичным, почему именно она была выбрана для него Белым рыцарем — чтобы напоминать каждое мгновение, что склеп может стать и его могилой. И принц действительно ожидал смерти каждую минуту, с тех пор как привезли его сюда, но Намджун не торопился почему-то с приговором. Так, в томительном и жутком ожидании кончины, прошли первые дни заточения. Но минуло три месяца, а затем и полгода, а об Алексее и не вспоминали, хотя раз в месяц к пирсу башни приплывала лодка, привозя еду, вина, книги для царского пленника.

И Алексей выдохнул облегчённо, страх отступил, позволяя радоваться своему положению пусть и пленника, но живого. В первые дни эйфория радости от отступившего призрака смерти, позволила наслаждаться дозволенной ему свободой и всем вокруг — великолепным видом пролива с белыми облачками парусов рыбацких лодочек, синим небом и ярким солнцем, всеми явствами и винами, что в изобилии привозили пленнику. Алексей находил удовлетворение в книгах и музыке трубадуров, что тоже доставлялись принцу при каждом посещении.

Но радость прошла, уступая место некоемому раздражению, а после и откровенной злости. Понимание того, что его — наследного принца Кесарей, древней династии Ангелов — просто использовали, как прикрытие для корыстных и низменных целей, приводила Алексея в тихий гнев. Его больше не радовали ни лазурь пролива, ни книги, и даже дурман вина — всё это казалось принцу подачками с императорского стола, за которым должен был сидеть он, а не узурпатор Ким Сокджин. О предательстве короля Монферратского он даже не мог думать. Сокджин был для Алексея олицетворением доброты и всего прекрасного, что было на земле, и его предательство больно задело сердце принца. Ярость охватывала низложенного принца, обманутого и забытого всеми. Но выплеснуть её он не мог. Его свобода находилась под постоянным надзором стражников, коих в башне было достаточно.

День за днём небо всё светлело в летнем круговороте, заставляя природу оживать и цвести, только заточённый в башне принц всё темнел, от охватившей его сердце тихой ярости, от очередного жестокого предательства в его жизни. И каждый день Алексей молил небеса дать ему возможность отомстить или умереть, даровав ему свободу.

Это был очередной летний вечер, ничем не отличающийся от сотен других, прожитых на этом крохотном островке, когда к пристани причалила лодка с очередным грузом провианта и одним музыкантом с лютней на плече. Принц и не замечал его, вновь уходя в свои мысли, бездумно выпивая вино из кубка, когда сквозь пелену мыслей, он уловил знакомые звуки мелодии, и чем дальше он слушал, тем больше понимал — то была колыбельная его детства, песня, которую напевали ему и его сёстрам. Внезапные воспоминания о детстве и семье заставили принца взглянуть на трубадура, и смутное волнение закралось в его сердце — принц где-то уже видел это лицо.

Слегка озадаченный Алексей украдкой разглядывал музыканта, что кланялся ему почтительно, но ни слова не сказал. Однако, едва слуга подливающий принцу вино, исчез из комнаты, трубадур заговорил.

— Ваше Высочество, я Никос, слуга Вашей доброй матушки... — большего музыкант произнести не смог, ибо в комнату сразу же зашёл стражник, а через некоторое время и ещё один, не оставляя принца наедине с Никосом.

Музыкант ушёл тем вечером, а принц остался в невероятном смятении — что же хотела передать ему его мать, как ей удалось подослать своего слугу? Алексей знал, что в следующий раз он сможет увидеть трубадура лишь через месяц, и всё это время он будет жить раздираемый сомнениями и надеждами. Что подготовила для него его матушка — войско, переворот, возможность мщения?

Вновь дни шли за днями, но теперь в мозгу принца кипели мысли, не давая ни спать, ни есть, и смотреть ещё с большей ненавистью через пролив на мраморный берег Халкидона. И всё чаще принц представлял себе, как врывается с войском в город, как он с мечом в руке будет убивать ненавистных крестоносцев, как жестоко отомстит Белому рыцарю и вернёт себе трон, принадлежащий ему по закону. Но всё воображаемое им в своих смелых фантазиях рухнуло, когда в назначенный срок приплыла лодка, а знакомый музыкант склонился перед ним в поклоне. И видимо небеса благоволили Алексею, ибо слуга накрыл роскошный стол с вкусно пахнущими блюдами на открытой террасе башни, позволяя монаршему узнику любоваться великолепным закатом. Но принца не волновали ни красота моря, ни изысканность еды. Он взглядом впился в старого трубадура, напевающего всё ту же мелодию колыбельной.

— Говори! — громко шепчет принц, едва прислужник удалился, с опаской смотря на стражников внизу террасы. — Что велела передать для меня матушка? Где находятся войска? Сколько их?

— Ваше Высочество, Вам организуют побег и безопасный путь до болгарской крепости Варны. Там Вы сможете прожить спокойно до конца своих дней. Царь Болгарии — Калоян, согласился принять Вас в качестве своего почётного гостя, окружив Вас вниманием и заботой соответственно Вашему титулу.

Алексей замер, оглушённый столь неожиданным известием. Побег? Снова позорно скрываться, как вор, укравший чужое? Снова почётный плен, замаскированный под очередное гостеприимство?

— Ваше Высочество? Каким будет Ваш ответ? Что мне передать Вашей матери? — музыкант спокоен внешне, хоть глаза взволнованно бегают.

Но принц молчит, уйдя в свои мысли, не слыша ничего, кроме бешеного стука собственного сердца. Его возмездию не дано осуществиться. Очередной горький урок его никчёмной жизни. Сколько?.. Сколько он ещё выдержит испытаний, что обрушиваются на него раз за разом?

— Принц? Вы согласны? — Никос заметно мечется в раздумьях, и пальцы проходят по струнам лютни неровно, заставляя музыку то затихать, то греметь невпопад.

Алексей вздрогнул, странным взглядом уставившись в пустоту перед собой, сжимая пальцы на подлокотнике кресла, и заговорил резко:

— Согласен. Но перед тем как уйти, я посещу Императорский дворец...

— Это невозможно, мой принц. У Вашей матушки нет достаточных сил, чтобы собрать...

— Мне не нужно войско. Мне нужна ровно дюжина самых преданных и сильных стражников, что остались верны династии Ангелов.

— Таковые найдутся, Ваше Высочество. Всё будет подготовлено через неделю.

Неделя — так мало для человеческой жизни, но так много для сжигаемого яростью и жаждой мести принца. Ему действительно не нужны войска, не нужны сражения, реки крови и море человеческих жизней. Ему нужна одна единственная жизнь, и кровь одного человека — умрёт он, и весь мир рассыплется прахом вокруг, ибо он держит в своих руках самое главное — сердце Белого рыцаря.

***

Константинополь. 1203г.

Император открывает глаза, и тут же улыбка озаряет его прекрасное лицо — он радуется каждому дню, что наступает с рассветом, и счастлив каждую минуту своей жизни. Со дня его коронации прошло чуть более полугода, а всё будто сон — невероятный, прекрасный сон. Каждую ночь Сокджин засыпает в объятиях мужа, пусть и просыпается порой один — государственные дела зовут Намджуна, хоть сам император может нежиться в постели сколько ему заблагорассудится. И каждое утро его пробуждения ждут дюжина прислужников.

Едва его ноги опускаются с постели, ему надевают шитые золотыми нитями мягкие сандалии. На разнеженные плечи накидывают шёлковый халат, стыдливо не поднимая глаза на «следы страсти», что так несдержанно оставлял на его теле муж. Императору дают умыться над тазом из чистого золота, поливая тёплой водой из драгоценного кувшина того же металла. Перед ним с поклоном раскладывают роскошные одежды, чтобы император своим изящным пальчиком указал на понравившийся ему наряд. Словно драгоценную куклу императора наряжают, расчёсывают шелковистые волосы золотым гребнем, водружая на тёмные пряди драгоценную диадему, нанизывают на пальцы перстни, пока Сокджин с любовью смотрит на простое серебряное кольцо на безымянном пальце.

Придворные склоняются перед шествующим в тронный зал правителем огромной империи, что словно античное божество прекрасен в своей молодости и ничем не прикрываемом счастье. Его парчовые одежды тихо шелестят, пока мягкая кожа сандалий неслышно ступает по мрамору пола. Но голоса глашатаев, возвещающих о приближении императора, слышны по всему Буколеону.

Огромные золочённые двери распахиваются, и в зал вплывает абсолютное совершенство, ослепляя всех своей улыбкой. Широкий резной трон с алыми шёлковыми подушками стоит на возвышенности, и Сокджин восседает на нём поистине с королевским величием. Улыбка также не гаснет на его лице, когда пышно разодетая очередь из придворных выстраивается для церемонии приветствия, и каждый старается превзойти предшествующего в восхвалении императора, а Сокджин просто тихо смеётся со всего этого. Он не верит ни одному их слову, и его забавляют длинные утренние ритуалы да весь дворцовый церемониал, состоящий из бесконечных приёмов, переодеваний, выходов на террасу чтобы приветствовать народ — его всё это нисколько не обременяло. Все государственные дела и трудности дворцовой жизни проносились мимо императора, решаясь твёрдой рукой Намджуна, а также назначенных им царедворцев и чиновников. И Сокджин был всем доволен.

Его империя, названная Латинской, как наследница государства римлян, была огромна, и разделена на княжества между другими предводителями похода. На западе Эпирское царство, на севере графство Фессалоники, восточные земли Трапезундского княжества и на юге графство Никея.

Но все они являлись вассалами императора Сокджина и подчинялись его власти.

Каждый тёплый летний вечер Сокджин проводил на террасе Буколеона, провожая невообразимые по красоте закаты, вдыхая аромат любимых красных роз, играясь с тремя белыми комочками — пушистыми котятами, что теперь стали грациозными кошечками. Сокджин обожал их, требуя приносить их к нему порой даже в тронный зал, и дал им ласковые прозвища. Они сами ластились к нему, признавая в нём одном свою «маму», кормясь только с его руки.

— Снова твои тигрята? — голос мужчины за спиной заставляет улыбнуться Сокджина. — Они не подпускают меня к тебе, словно знают, что я заберу тебя, — Намджун тоже улыбается, обнимая супруга за плечи, любуясь картиной, что развернулась перед ним. Нет, не восхитительным закатом, а своим возлюбленным, возлежащем на длинной кушетке в окружении пышных букетов роз и играющего с белыми котятами на руках — что может быть прекраснее на земле? Для мужчины, что стоит сейчас на вершине мира — ничего более!

— Родной мой, — робкий поцелуй в скулу не выразил и доли тоски юноши по своему мужу, но их любовь раскроется за закрытыми дверями, подальше от чужих глаз. Хотя, чего уж им скрывать — счастье сочится из них через край, делая обоих невероятно красивыми и гармоничными. — Ну какие же они хищники, мои белые котятки, такие мягкие. Вот, возьми их.

— Ревнивые тигрята — вот кто они, — Намджун всё же берёт одного из них, что когтями тут же впивается в пальцы, заставляя мужчину зашипеть от боли, а Сокджина тихо засмеяться. — Я приготовил для тебя «подарок», — рыцарь смотрит тепло, поцарапанной рукой касаясь щеки любимого. — Его привёз Вульф, и я хочу чтобы ты увидел его.

— Вульф вернулся? — радостно воспринимает новость император, поднимаясь с кушетки. — Скучал по нему очень.

— И он будет рад тебе. Похвали его за «подарок», мой прекрасный император. Ради тебя Вульф не пожалеет и жизни.

— Непременно. Он также дорог мне, как и тебе, — мягко заключает Сокджин пока они шли в сумраке зала, где слуги уже зажигали свечи и чаши с углём.

У подножья трона стоял Вульф, что склонился почтительно, завидев приближающегося императора. Позади него стоят несколько воинов, в запыленных одеждах, и лица их выдают усталость серостью цвета. Лишь потом Сокджин замечает в их руках две увесистые корзины, обмазанные глиной.

— Мой император! — Вульф склоняет колено, прижимая руку к сердцу.

— Здравствуй Вульф, с возвращением тебя. Поднимись, и позволь тебя обнять, — Сокджин протягивает руки к юноше, что от обоюдной радости встречи сияет зелёным огнём глаз.

— Господь благословил этот день, позволив мне воплотить то, что терзало моё сердце и мысли все последние годы, — голос Вульфа охрип, и в волосах пыль дорог, но взгляд полон восторженной решимости. — Отрадно и то, мой император, что этим я смогу доставить радость и Вам, ибо справедливость всё же есть на этой земле. Вы отомщены, мой господин!

На последних словах юноши Сокджин напрягся, замерев с натянутой улыбкой на губах. Он видит как стремительно воины за спиной Вульфа выставляют корзины перед ним, а сам юноша горделиво расправляет плечи.

Земля уходит из-под ног императора, когда из корзин наполненных тягучим мёдом достали человеческие головы, в которых Сокджин узнал свою мачеху — герцогиню Веронскую, и своего пятилетнего брата. Он отпрянул с тихим вскриком, тут же попадая в объятия своего мужа. Сердце его громко стучало под горлом, а лёгкая тошнота поднималась из недр желудка. Руки задрожали, но крепко ухватились за предплечье мужчины, а глаза взволнованно смотрят на него.

— Это и есть мой подарок, любовь моя, — Намджун смотрит в ответ мягко, успокаивающе поглаживая его спину. — Их выдал, а после казнил сам император Оттон, — мужчина криво усмехается, смотря на выставленные головы. — Что ему теперь какая-то веронская шлюха с выродком, когда есть ты — могущественный император Латинской империи Ким Сокджин. И знаешь кто был палачом? — Намджун улыбается теперь широко и довольно, замечая, как любимый в его руках начинает дрожать сильнее. — Наш Вульф! — с какой-то особой гордостью произносит мужчина.

Сокджин всё же находит в себе силы повернуть голову к коленопреклонённому юноше, стараясь не замечать искажённые лица отрубленных голов, с которых стекали густые капли мёда. Хоть горло и сжимается от пережитого шока, император всё же находит в себе силы улыбнуться Вульфу.

— Мой храбрый воин... ты доставил невыразимое облегчение и радость... своему императору, — Сокджин протягивает руку, касаясь плеча юноши, — благодарю тебя, Вульф. Я этого не забуду.

— Мой император, жизни ради Вас не пожалею, — он прикладывает протянутую руку ко лбу, и оттого насколько искренними были эмоции юноши, Сокджин невольно выдыхает, и черты его лица становятся мягче. Что ж, видимо так и должна была закончится жизнь его мачехи, только самую малость жаль брата — ведь тот ни в чём не повинен, только в том, что родился на свет.

Всю ночь думы одолевали Сокджина, не находя успокоение в родных объятиях мужа. Сегодня он видел действительно истинное воплощение справедливости — смерть своей мачехи, но кто решает, что есть мера справедливости? Кто вершитель судьбы человека, решающий чего он достоин, а чего нет? И мог ли он помыслить ещё каких-то три года назад, что станет властителем величайшей империи мира, а голова герцогини Веронской будет лежать в корзине? Кощунственная мысль пронеслась в мозгу юноши, что этот самый вершитель судеб лежит сейчас с ним рядом, держит его в своих объятиях, что это его муж, его Намджун верховодит судьбами тысяч людей, меняет облик мира — его муж — бог! Но он тут же отгоняет от себя эти мысли, шепча слова прощения у Господа.

— О чём ты думаешь, мой прекрасный император? — голос любимого возвращает юношу в реальность, заставляя елозить в его сильных руках. — Что тебе не даёт покоя, Сокджин?

— Счастье... и страх, — Сокджин жмётся сильнее, чувствуя, как вздымается медленно и размеренно широкая грудь мужа.

Намджун мягко поглаживает руки и плечи юноши, молчанием давая знать, что слушает его.

— Я так счастлив, что мне очень страшно.

— Чего ты боишься, любимый? Скажи мне, и я всё сделаю ради спокойствия твоего прекрасного сердца.

— Я боюсь того, что Господь потребует за моё счастье. Какой будет цена за то блаженство, что сейчас есть в моей жизни? И я очень боюсь потерять тебя.

— Ты никогда меня не потеряешь, ни в этой жизни, ни после. А Господь не будет требовать цены за счастье, ибо ты его заслужил, как никто другой. Не бойся ничего и никогда, Сокджин.

— О, любимый... я верю тебе, и люблю больше жизни, и молюсь, чтобы Господь позволил мне быть с тобой рядом как можно дольше.

— Навечно.

— Навсегда...

Человеческое счастье столь хрупко и переменчиво, не успеешь и глазом моргнуть, как оно ускользает из твоих рук, подчиняясь року или чужой воле, и ты не можешь его удержать, сколько бы ни пытался. Так стоит ли осуждать юношу, что боится и дрожит в руках любимого, и совсем не уверен в том, заслужил ли он действительно это счастье?

*

Всё одно, всё тоска и мрак, и рассветы смешались с закатами в одно бесцветное месиво. Для Юнги теперь всё одно — что день, что ночь. И если вой разорванного горем сердца, мужчина выпускал ночами, то днём — он непоколебимая холодная скала, закрытая и недосягаемая для всех. Даже Чанёль не мог достучаться до него, а Хосок кружил вокруг беспокойной душой, следя за каждым пустым взглядом друга. Оба боялись того, что Юнги в один прекрасный день просто шагнёт с обрыва в море или споткнётся, «случайно» падая на собственный меч. Но ни того, ни другого не происходило, скорее наоборот — граф вёл себя более чем благоразумно, вновь приняв должность командующего и став консулом новой империи. Юнги присутствовал на всех собраниях сената, проводил с главнокомандующим столько времени, сколько не проводил со своими близкими, и прямо смотрел в глаза Намджуну, взглядом показывая, что он ждёт... невероятно ждёт момента, и дождётся. А то, что каждую ночь ему снился Чимин, тянущий к нему руки и зовущий его, знал Бэкхён. Юноша всё же нашёл в себе силы поговорить с кузеном по душам, выплеснуть из себя всю боль и чувство вины, сжигавшие его.

— Он зовёт меня, Бэк, — мужчина смотрит невидящим взглядом на алый закат, чувствуя, что юноша снова плачет, — а я не могу к нему уйти...

— Не говори так, Юнги, умоляю тебя, помни о сыне. Хёну тоже ждёт тебя. Ты не имеешь права оставлять сына, он нуждается в тебе.

— Он вырастет и обязательно поймёт меня...

— Нет! Ребёнок не поймёт и не примет твоего эгоизма!

— Моей любви, Бэк. Но даже если я и уйду... то только после смерти этого исчадия ада, я верну его туда, откуда он и пришёл — в пекло.

— Прошу тебя, Юнги, забудь о мести. Если уж на то пошло, я виноват не меньше барона, я втянул Чимина во всё это. Он был так счастлив тогда... Юнги, Чимин был в Норфолке...

— Что? — казалось мёртвое сердце мужчины забилось бешено под горлом и руки затряслись от услышанных слов. — Чимин? Когда?

— Мы провели там всю зиму, и встретили рождество вместе с твоей семьёй. Он был очень счастлив.

— Расскажи мне всё, Бэк, умоляю тебя! Как? Моя матушка... и Хёну...

— Они окружили его заботой и любовью, и Чимин чувствовал себя словно он среди своей семьи. Твои сёстры просто обожали его, и он отвечал им тем же, — Бэкхён плачет и видит, как слёзы катятся из глаз мужчины. Юнги сам не понимает, что плачет, и лишь после того, как он закрыл своё лицо руками, почувствовал влагу в ладонях. Плечи его тихо сотрясаются от безмолвного рыдания, а Бэкхён обнимает его крепко.

— Прости меня, Юнги, прости. Не я должен был говорить тебе всё это, а сам Чимин. Он бы рассказал тебе, как ходил по твоему дому, в каждом углу, в каждой вещице видя тебя, чувствуя тебя. Как буквально жил в твоей комнате, прячась от нас, думая будто мы ничего не замечаем, — Бэкхён тихо смеётся сквозь слёзы, отнимая руки мужчины от его лица. — Юнги, он сам захотел поехать в Норфолк, и с таким нетерпением пересекал Ла-Манш, что даже в трюм не спускался, всё стоял у самой кромки борта, смотря в туманный горизонт. О, Юнги! Как же я сожалею, что уговорил его отправиться со мной, но он так горел в своём чувстве к тебе... так хотел сказать... — но Бэкхён не может далее произнести и слова, заходясь в рыданиях.

— Расскажи мне ещё, Бэк. Мой ангел переплыл пролив, чтобы увидеть мой дом, и я счастлив от этого. Я хотел отвезти его в Норфолк сам, хотел показать Северное море... Бэк, я умираю заново сейчас! Я не успел... ничего не успел... — Юнги плачет не скрываясь, но смотрит на темнеющее небо, словно его ангел видит его оттуда.

— Его светлая душа всё видит, и всё знает, — Бэкхён тоже переводит свой взгляд в небеса, — поговори с ним в тишине, не таи ничего в себе, выскажи всё, что хотел... что не успел. Он услышит тебя.

Мужчина лишь кивнул в ответ, а после Бэкхён, коротко прижавшись к его плечу, уходит. Он знает, что за арочным проёмом террасы его ждёт Чанёль, его любимый, а теперь его супруг.

Их венчание состоялось чуть более месяца назад, в присутствии двух самых близких друзей, хоть Бэкхён и противился браку, боясь сделать больнее Юнги. Но граф сам настоял на венчании двух любящих друг друга людей, став свидетелем создания новой семьи.

Бэк смотрит на серебряное кольцо рядом с другим — с нефритовым камнем, и улыбка его сквозит болью — он так счастлив и несчастлив одновременно! Счастлив, что любимый рядом, что отныне их души едины в венчании, но горе от утраты друга всё не отпускает, словно он мог что-то сделать, но не сделал, мог спасти, но не спас. И так горько падать в объятия любимого, зная, что за спиной остались слёзы и боль Юнги.

— Не плачь, Бэки, ангел мой, — Чанёль обхватывает юношу, скрывая за своими широкими плечами от всего мира. — Мой нежный, как мне облегчить твою боль? Забрать всё плохое, что омрачает твои воспоминания?

— Люби меня, Ёль-и, большего мне не надо, — выдыхает юноша, прижимаясь сильнее к мужу.

— Бэк, мы можем сейчас уехать. Больше ничего не удерживает нас здесь.

— Я не могу оставить Юнги...

— Я тоже, — признаётся Чанёль, хоть и не хотел, чтобы его супруг об этом знал. Но если бы Бэкхён хоть словом обмолвился, что хочет уехать, Чанёль повиновался бы беспрекословно.

— Я боюсь, что он в конце концов не выдержит... захочет покинуть нас, уйти вслед за Чимини. Он уже говорил об этом, и я очень боюсь. Чанёли, мы должны увести его домой, в Норфолк. Может там он найдёт успокоение.

— Он не покинет город, пока не осуществит свою месть.

— Не понимаю его одержимости лишить жизни барона Тироли...

— Юнги мог покинуть войско пилигримов ещё в Задаре, но Намджун подставил его, обманул, закрыл порт и приказал всем капитанам не брать его на борт. Он мог вернуться к возлюбленному ещё прошлой зимой, но был брошен в темницу, как дезертир. Намджун даже уничтожил письмо Юнги для Чимина, что он оставил ещё в лагере.

— Матерь Божья! Зачем всё это? Для чего?

— Ради этого, — Чанёль разворачивает любимого лицом к городу, утопающему в лучах заходящего солнца, что как на ладони растянулся у подножия холма Буколеона.

— Но зачем барону этот город? Зачем рисковать и жертвовать столькими жизнями?

— Это подарок... для возлюбленного, — тихо шепчет Чанёль, и в его голосе сквозит некое... уважение. Как бы он не ненавидел барона, не признавать его силы и величия духа невозможно.

— Молю Господа даровать им благоразумия и смирения. И теперь я боюсь за обоих — Юнги одержим возмездием, что вряд ли принесёт ему успокоение, а барон вязнет в собственном всесилии, видимо, не осознавая бренности всего и вся на земле. Я тоже не мог помыслить, что вот так глупо потеряю Чимини, думал, что всё просчитал, всё организовал, а судьба решила всё по-своему.

— Ангел мой, в твоём сердце столько доброты, а в глазах — любви и сострадания. Ты прекрасен, Бэки!

— Я люблю тебя, Ёль-и.

— И я тебя, мой прекрасный...

Эта ночь выдалась столь же тревожной для всех, словно этот алый закат накрыл город кровавой дымкой. В ту ночь Юнги не сомкнул глаз, всё говорил шёпотом с любимым, всем своим существом уносясь к нему далеко, лаская его взглядом и словом, в тысячный раз признаваясь в бессилии перед своим чувством — он не может жить без Чимина! Пустая сторона постели, где призрачным силуэтом лежал его возлюбленный, была холодной под его ладонями, и сколько бы он не хватался за призрак, он рассеялся с рассветом, с таким же кровавым, что и канувший в море закат. В то самое утро Юнги почувствовал, что месть его близка, и руки его скоро омоются кровью. Вот только знал бы он, что тёплая кровь обожжёт его руки невыносимым огнём, а месть станет лишь новой бездной боли.

*

Очередной поворот за каменную стену, выпуклый камешек-рычаг и бесшумно открывшийся проход. Ещё два прохода по тоннелям, ещё один по лестнице вверх — Алексей знает потайные ходы во дворце, как свои пять пальцев. В который раз он благодарит Бога, что ему хватило ума не открыть эту тайну Белому рыцарю, в стремлении захватить Халкидон изнутри. А теперь он пробирается с десятью крепкими и широкоплечими варягами, личными стражниками бывшей императрицы Византии, по подземному тоннелю, проникнув через железный люк, спрятанный среди камней побережья.

Вся стража башни, и вся прислуга в ней, отравлены сильным ядом в воде для питья, и принц сутки изнывал от жажды в ожидании когда все умрут в агонии. Но теперь вместо воды, проснувшееся в нём чудовище требует крови, оно же и гонит его сквозь подземные тоннели. У Алексея нет плана, нет продуманного замысла, лишь слепая ярость мести. Ему уже всё равно что станет с империей, с величайшим городом мира — для него это не имеет значения, Алексей будет смотреть на её гибель сидя в болгарском Варны, смотреть и смеяться, как всесильнейший из правителей превратится в прах. Ему остался шаг, и он ступает его решительно, зажав кинжал в руке.

*

Утро всё же растворяет кроваво-алый туман в солнечных лучах, давая иллюзию, что мрак отступил, и всё живое потянулось вслед за ним, стремясь насытиться новым днём.

Намджун проснулся резко, с ощущением пустоты в сердце, но видит спящего ангела рядом с собой, и облегчённый выдох слетает с губ. Он сам себе удивляется — нет у него причин для тревоги.

— Джин? — но юноша крепко спал, и видимо уснул лишь недавно. В который раз он замирает, смотря на своего спящего супруга, тихо опускаясь на подушку близко к нему. И жизни не хватит налюбоваться столь совершенными чертами — чёрными стрелами ресниц, что полукругом обрамляют веки, высокими скулами, прямым носиком, разлётом бровей, тёмными прядями волос, струящихся вдоль шеи, и пухлыми губами, что медленно расплываются... в улыбке?

Сердце рыцаря простреливает восторгом и любовью — его любимый вовсе не спит — затаился и даёт налюбоваться собой, но всё же не выдержал, выдав себя улыбкой.

— Ты прекрасен, любовь моя, — Намджун целует его в скулу, зарываясь лицом в волосы, — прекраснее, чем самый светлый рассвет, нежнее серебряной луны и желаннее самой яркой звезды.

— Потому что ты рядом со мной, муж мой. Просто будь со мной, большего мне для счастья не надо.

— Всю мою жизнь и бесконечность после.

Сокджин тихо смеётся, нежась в объятиях мужчины, хоть глаза всё ещё слипаются от утренней дремоты.

— Поспи ещё, сегодня не будет никаких приёмов и церемоний. А я отправлюсь к Ипподрому. Сенат будет проводить выборы трибунов{?}[должностное лицо, согласно римской традиции избиравшееся из плебеев. Должность народных трибунов была введена для защиты прав народа от произвола патрицианских магистратов.], я решил, что пора восстановить этот обычай. В твоей новой империи народ должен иметь право голоса на заседаниях сената, так пусть он у них и будет.

— Ты весь в делах, а я буду отдыхать?

— Именно, мой император, — лёгкий поцелуй в лоб, и мужчина покидает мягкую постель, оставляя улыбающегося супруга, что провожает его нежным взглядом.

В смежной комнате пара прислужников и оруженосец помогают главнокомандующему надеть доспехи — стальные кованые латы, тонкую кольчужную рубаху, высокие кожаные сапоги, с нашитыми металлическими пластинами, белый шёлковый плащ — рыцарь само воплощение мужественности. Намджун редко смотрел в зеркало на себя, но сейчас почему-то разглядывает то, как его готовят к выходу сразу несколько прислужников, и ему нравится увиденное. Он шире разводит плечи, выпячивая грудь, поднимая голову выше, и ухмыляется сам себе — простой германский рыцарь из небогатого и незнатного рода сейчас на вершине мира, диктующий условия монархам и самому Папе Римскому.

В отражении зеркала он видит Сокджина, что вошёл в комнату в сопровождении слуги. На нём белоснежная, шёлковая накидка до пят, небрежно распахнутая на груди. Волосы слегка расчёсаны, и кроме обручального кольца никаких украшений. Он улыбается мужчине, стремительно подходя к нему со спины, и немного удивлённый взгляд Намджуна улавливает копошение в руках супруга.

Все тут же склоняются в поклоне, как и мужчина.

— Мой император?

— Хотел попрощаться, — с улыбкой выдыхает Сокджин, подходя близко, и лишь теперь Намджун замечает в рукаве юноши двух белых котят. — Мы хотели попрощаться, — тихо смеётся юноша, прижимая котят к груди. Третий сидел на руках у прислужника.

— Попрощаться? Зачем? Я не собираюсь выезжать из города и буду во дворце не более чем через два часа.

— Просто... так захотелось, почему-то, — смущённо улыбается юноша, не поднимая взгляда, рассматривая пушистые комочки на своих руках.

— Джин, посмотри на меня, — мужчина мягко берет его прекрасное лицо в ладони, заставляя смотреть на себя, — я вернусь очень скоро. Просто скажи мне «до встречи».

— Я буду ждать тебя, любимый, — совсем тихо шепчет Сокджин, смотря в глаза своему мужу.

Руки юноши слегка дрожали, а котята стали забираться на плечи мужчины, цепляясь за кольчугу и плащ. И всё же Сокджин целует его, совсем легко и невесомо, на глазах у всех, и Намджун не может отказать себе в слабости потереться носом о скулу возлюбленного. Громкое мяуканье заставляет юношу тихо засмеяться:

— Твои тигрята атаковали меня, — Намджун пытается отцепить кошек от себя, передавая их прислужнику.

— Не хотят отпускать тебя, — улыбается Сокджин, — и я не хочу.

— Я вернусь.

— Прощай...

Намджун долго не мог отвернуться, всё смотрел на своего ангела пока пятился спиной к двери, слушая странный стук собственного сердца, и всё же ушёл, развернувшись стремительно, но ещё долго перед глазами стоял образ в белоснежном одеянии, столь нежный и хрупкий, прижимающий к груди белую кошечку.

*

Сокджин вернулся в спальню с нежной улыбкой на губах, всё так же лаская маленького котёнка. Он был невероятно счастлив, шепча себе под нос ласковые слова для своих питомцев, и всё думал о своём муже, о том, что он лучший мужчина на земле.

— Правда ведь наш «папа» самый лучший? — Сокджин сам смеётся со своих слов, что он шепчет кошечке, поглаживая его за ушком. — Самый лучший... самый любимый.

Он утонул в своих раздумьях о мужчине, а слуга готовил для императора одежды, радуясь прекрасному расположению духа своего господина, и оба не заметили, как бесшумно открылась скрытая дверь, неотличимая от стены, как из тёмного прохода вышел мужчина, а вслед за ним ещё несколько.

Тихие шаги, замершее дыхание, и крепко сжатые кулаки — ведь цель так близка, но всё же Алексей не был готов к такому взгляду, когда Сокджин вскинул глаза на него — на него смотрел истинный ангел!

— Принц Алексей! Мой дражайший друг! Вы ли это? Как я рад Вас видеть! — Сокджин вскакивает с кушетки у зеркала, с улыбкой направляясь к принцу, но замедляет шаг, и улыбка его чуть меркнет, а искрящиеся радостью глаза, начинают смотреть непонимающе. — Алексей? Как Вы сюда...

Сбоку слышится глухой стук, и Сокджин не хочет думать, что это упало бездыханное тело его слуги. Он делает ещё один неуверенный шаг навстречу, всё ещё не верит, не может представить, хоть глаза испуганно моргают, когда замечают кинжал в руке принца.

Кошечка на его руках замерла, и жмётся так дрожа, будто тоже всё понимает.

— Принц? Значит... это будет... так? — самый нежный голос во Вселенной доносится до мужчины с кинжалом в руке, самые прекрасные глаза в мире смотрят на него, в которых столько всего — любви, счастья, жизни, а главное — понимание и принятие. И на самую малую долю мгновения в мозгу принца мелькает мысль уйти, развернуться и исчезнуть в тёмном тоннеле, откуда он вышел подобно демону Ада, но нет — оружие в руке, и пусть это будет самая низменная месть, которую только знало человечество, пусть это будет подобно первородному грехопадению — он не отступит.

— Так, — это единственное, что Сокджин услышал от принца... и последнее.

Невероятное, сводящее с ума чувство, что это он поймает последний вздох ангела, опьяняет, слепит, лишает воли... и диктует сделать шаг...

*

Мерный топот лошадиных копыт, утреннее солнце, отражающееся от полированных лат, и люди, в которых главнокомандующий уверен, как в самом себе — всё это давало уверенность в своих силах и могуществе, а внутри словно натянутая струна что-то дрожит.

Вокруг толпы горожан, что склоняются почтительно, пряча страх в глазах, вжимая головы в плечи, а Намджун — поднимая выше. Да только одного взгляда на едущего рядом графа Мина было достаточно, чтобы спуститься с небес на землю — этот человек никогда не оставлял его, всё время рядом, всё время перед глазами, залез в голову, в мысли, и всё шевелит там затаённым чувством под названием «совесть». Всё бередит раны, не давая зажить собственным, и так смотрит прямо в глаза, словно говорит — «я призрак, что будет с тобой до конца твоих дней!»

Призрак, личный демон или же архангел — Юнги стал для Намджуна мерилом его ошибок. И рыцарь знает — когда-нибудь он убьёт его — не исподтишка, не в спину, а прямо в сердце, и он ждёт... и, возможно, дождётся. Но не сейчас.

— Я всё ещё предлагаю тебе вернуться в Британию, хотя император давал тебе в награду весь Эпир, но ты отказался. Разве это не было возможностью начать новую жизнь? Ты мог стать правителем собственного княжества.

— У меня есть земли. Чужих мне не надо.

Намджун косит взгляд в сторону Хосока, что неотрывно следовал за графом и никогда не оставлял их одних. Он ухмыляется, понимая, что лорду скорее нужно волноваться за него, чем за друга. Всё же непонятная тревога шевелится в сердце, а взгляд рыцаря тянется к Халкидону. И когда Намджун заметил тонкий столб пыли, поднимающийся за скачущим всадником, и вовсе замирает, притормаживая остальных за собой. Почему ему кажется, что это вестник смерти мчится к нему, почему сердце остановилось в тот момент, когда всадник, даже не спешиваясь, кричит: «Измена! Дворец атакован изнутри!».

Все слова забыты вмиг, из сжавшегося от страха горла не выходит ничего. Намджун задыхается, когда Вульф гремит голосом:

— Отряды на Халкидон! Запереть ворота! Разворачиваемся!

Юнги ловит взгляд Намджуна, что прошибает его молнией — в нём такая растерянность и глубинный страх, но тут же чёрные глаза зажигаются огнём ярости, и голос прорезается сквозь гул стремительно разворачивающегося отряда:

— Вывести войска к Влахернам, оцепить Буколеон! Смерть предателям!

То, с какой стремительностью отряд рванул ко дворцу, заставило шарахаться людей и собак от дороги, спасая свои жизни. Ветер звенел в ушах и от топота земля гудела, когда всадники приблизились к Императорскому дворцу. Но чем ближе они к Буколеону, тем непонимающе осматриваются — не слышно шума сражения, нет суетящихся людей — всё тихо. Рыцари взлетают по ступеням, обнажая мечи, рассредотачиваясь, но нигде нет никакого сопротивления.

Намджун проходит по мраморной террасе молниеносно, глазами успевая заметить любое движение, но всё так же тихо. Он уже у самых дверей императорских покоев, и теперь он видит — скорбные лица, понурые головы, плач, слышит завывания и перешёптывания, но все замирают, когда видят Белого рыцаря, а сам он застыл перед золочёными дверями.

Сердце не бьётся, его больше нет в груди, ибо оно знает, что там за дверями, хоть разум сопротивляется, вступая с ним в схватку, превращая все внутренности в кровавое месиво. Он сам открывает дверь своей рукой, и прикрывает глаза от слепящего света — небесного света, что исходил от ангела, лежащего на мраморе. Его белоснежное одеяние обрело алый узор на груди и руках, прошло через сердце и вышло огромными алыми крыльями за спиной. Сокджин лежал в собственной крови невероятно красивый, раскинув руки, словно упал с небес и разбился.

Шаг к нему тяжелее каменной глыбы, и адским гулом отдаётся в голове. Второй — пригвождает его к земле, падая на одно колено. Каждое колечко кольчуги тянет его вниз, латы стали неподъёмные, словно вся небесная твердь на них. Ещё шаг — и рыцарь ползёт на коленях.

— Джин... — имя срывается с губ, и мужчина тут же захлёбывается воздухом — он не дышал всё это время.

Алая кровь на белом мраморе, и Намджун размазывает её ладонью, когда протягивает руки к возлюбленному. На груди у юноши окровавленный комочек шерсти — один из любимцев императора, безжалостно проткнутый кинжалом. Второй котёнок лежал рядом застывшим трупиком, но мужчина слышит жалобный писк, что доносится из-под кресла — третий спрятался за кушеткой.

Предплечья и ладони юноши проткнуты насквозь. На груди несколько ран, глубоких и рванных — убийца наносил удары быстро и беспорядочно, словно боялся передумать. Сокджин умер сразу, получив смертельный удар в сердце.

Намджун тоже умер сразу... тут же, смотря на своего возлюбленного, на своего прекрасного супруга. Нет больше света, нет мира, нет больше Белого рыцаря!

— Джин!.. — он не слышит собственного голоса, но слышит весь дворец, и сердце каждого разрывается от невыразимой боли в нём, от разрывающего отчаяния и нежности.

Намджун прижимает его к себе мгновенно, с силой сжимая бездыханное тело, и сам дрожит так, что кажется всё вокруг ходуном ходит. Он чувствует, как засуетились люди, боявшиеся до этого подойти к телу императора, видит непонимающий взгляд и слёзы по щекам Вульфа, упавшего на колени рядом с ним.

— Господин... как?

— Найди того, кто это сделал, Кай, — впервые за столько лет Намджун назвал его по имени, — и приведи его живого.

— Весь дворец обыскивают, — Хосок подошёл стремительно, неверяще смотря на бездыханного императора. — Все входы закрыты, как и ворота.

— Зашли изнутри, — Юнги тихо обращается к другу, — возможно здесь есть потайные ходы, — и догадка осеняет его сразу, заставляя вскинуть взгляд. — Принц... принц Алексей знал тайный ход! Проверить «Девичью башню»! — он кидается к обезумевшему мужчине, не выпускающему тело возлюбленного из рук, слыша тихое рычание переходящее в приглушённый вой. — Я не могу быть уверенным где был потайной вход, но точно помню где выход. Намджун?

Но рыцарь его не слышит... Намджун больше ничего и никого не слышит. Поглощённое горем сознание видит только прекрасное лицо перед собой, столь умиротворённое, будто спит. Он шепчет имя, словно зовёт его, целует закрытые веки, скулы, губы, сжимает остывающее тело, не чувствуя как липкая кровь растекается по его груди.

Как принять это? Как позволить сердцу осознать, а разуму принять смерть любимого? Мир кружится в безумном водовороте вокруг застывшего мужчины с мёртвым возлюбленным на руках, и гул в ушах, словно тысячи голосов разом плачут сквозь толстые стены. Но то не гомон плачущих, а собственные рыдания мужчины, прижимающего мёртвого юношу с такой силой, что пальцы побелели. Слёзы смешиваются с кровью на руках, когда Намджун проводит по лицу любимого, словно алые узоры рисует на бледных скулах. Нет красоты в его плаче — суровое лицо искажено страшной болью, сжатые челюсти, горящие безумием глаза, и совсем не по-мужски скулёж из стянутого спазмом горла.

Юнги смотрит на него не отрываясь, и в момент понимает — он видит свою месть, видит возмездие! И так страшно стало оттого, насколько жестоко отомстила за него судьба. Никогда, сколь бы ненависть и боль не сжимали его сердце, Юнги не мог представить себе этого. Он не хотел так! Даже своему злейшему врагу он не пожелал бы этой потери, но Юнги видит... собственными глазами видит величайшую из потерь! Глаза его распахиваются ошеломлённо, когда Намджун переплетает свои пальцы с пальцами погибшего возлюбленного, проводя по ним обескровленными губами, и Юнги видит обручальные кольца. Венчанные супруги. То, чего у них с Чимином не было, и их души не воссоединятся после смерти. Сердце пронзает острая боль — он заново переживает смерть любимого, заново теряет его, заново падает в агонию потери, становясь таким же, как и Намджун.

Он делает шаг к нему, хоть и должен был стоять и смотреть... наслаждаться, упиваться его болью, громко хохотать и кричать о неотвратимости рока судьбы, но он делает шаг вперёд, ближе. Рука сама тянется к поникшему плечу, сжимая её крепко. Глаза мужчины смотрят в безумные глаза рыцаря, ставшие прозрачными от пелены слёз.

— Кричи... что есть силы кричи! Выплесни, вытолкни, но не позволяй сжечь себя изнутри. Ты должен отомстить! А принца я из-под земли достану.

Юнги стремительно покидает императорские покои, на ходу давая указания главному евнуху и прислужнику. Хосок уже ждёт его у Золотых Ворот с отрядами. Вульф и Чанёль прочёсывают весь Халкидон и Влахерны. Дворец гудит развороченным ульем, известие о смерти императора разносится мгновенно, плач и уныние повсюду, но едва ступив на мраморные ступени, Юнги замирает от крика... То был нечеловеческий крик. Вопль! Вопль умирающей души!

Почему сердце Юнги кричит вместе с ним? Почему он чувствует эту смерть, как свою собственную, а руки дрожат от нахлынувшего страха? Сожаление рвётся из глубин его сердца. Сострадание к лучшему врагу, жалость к ненавистному человеку — почему?.. Как... в какой момент Юнги стал понимать Намджуна? Сознание потрясает простая истина — он смотрит на свои руки, что полностью в крови императора, а он и не заметил этого. И теперь ладони горят ожогом от алой влаги, а истина в том, что смерть сделала их ближе, чем сама судьба, ближе, чем жизнь, долг, честь. Смерть теперь их общая матерь.

Так кричи Намджун, кричи что есть силы! Ты не один в этой агонии.