Часть 5
========== Глава 5 ==========
Графство Блуа. Франция. 1202г.
— Чимин? Всё хорошо? — голос молодой девушки выводит юношу из очередных размышлений, на что тот рассеянно кивает.
— Всё хорошо, Сабин.
Ни черта не хорошо. Ни капельки. Как тут может быть хорошо, когда сам же себя загнал в западню — пригласил в собственный дом влюблённого в него мужчину, и самое страшное — дал ему надежду. И всё это время сам Чимин трясся от страха, что когда-нибудь он сорвётся — или выцарапает мужчине глаза, или расцелует при всех.
Юнги и Хёну гостили в Блуа уже третий день, и ни разу за всё время пребывания мужчина не смутил юношу неподобающим поведением, не напирал, не прикасался, даже ни слова о любви не произнёс, только называл ласково и смотрел жадно, нежно. Но даже этих взглядов хватало, чтобы юноша замирал с дико бьющимся сердцем и потеющими ладонями, и боролся сам с собой, чтобы не смотреть испуганно в ответ, а держать спину прямо с равнодушно-спокойным взглядом.
Юнги, как и обещал, занимал всё внимание любимого рассказами о далёких странах, в которых сам побывал, и о диковинных вещах, созданных там. Мужчина показывал компас, который Чимин, к своему стыду, впервые видел.
— Представляешь, он был изобретён почти одновременно во всех четырёх сторонах света. Викинги создали вегвизир — компас на основе древних рун, китайский сынань представлял собой медный ковш, а индийскую сушруту изготавливали в виде рыбки, голова которой была из магнитного железа. А к нам её привезли те же самые греки, — мужчина мягко улыбается, смотря на нежного юношу, рассматривающего свитки за столом. — Я бы хотел... показать тебе компас на моём корабле. Он сейчас стоит в бухте порта Гавра в Нормандии, в герцогстве моего дяди. Он бы тебе понравился, — как-то тихо шепчет мужчина, у которого руки подрагивают от невероятного желания дотронуться до светлых прядей.
— Я никогда не был на корабле, — смущенно ответил юноша.
— А хотел бы?
— Возможно. Я не знаю.
Чимину показалось, что это прозвучало довольно грубо, и он улыбнулся несмело.
— Ты, наверное, устал от моих нудных рассказов, — Юнги смотрит через стол на любимого, что словно ангел сиял в свете ярких солнечных лучей, падавших через проёмы узких окон.
— Нисколько. Это действительно интересно, и лучше, чем... дурацкие признания в любви, — Чимин затихает и краснеет, вмиг осознавая, что произнёс слова с неким укором, а Юнги это почувствовал.
Широкая ладонь мужчины медленно сгребает бумаги на столе, отодвигая их в сторону, и чуть наклоняется к застывшему юноше.
— Ты и представить себе не можешь, чего мне стоит сдерживать себя. Каждое произнесённое мной слово, я хотел бы заменить словами любви и страсти.
— Не надо...
— Знаю, для тебя моя любовь и моя страсть неприемлемы, а я сгораю.
И Чимин тоже начинает гореть... от удушливого смущения, а вовсе не от гнева. Лишь раз вздохнул глубоко, и замер.
— Моё сердце пылает, а кровь кипит от одного только твоего взгляда, мой прекрасный. Нет мне покоя ни днём, ни ночью — всё ты перед глазами, мой дивный ангел. Что мне делать с моим бедным сердцем, в котором твой образ навеки запечатлён? Что делать с моей безнадёжной любовью, что умирает без ответа, без твоего ласкового слова, без твоего нежного взгляда?
— Ох... — всё, что смог выдохнуть юноша из себя, боясь вздохнуть снова. Он вздрагивает, когда его руку обхватывают трепетно и подносят к губам, и как заворожённый следит за тем, как губы мужчины медленно соприкасаются с его кожей, мгновенно разнося мурашки по всему телу.
— Я... просил без... таких слов, — еле выговаривает Чимин, хоть в глубине души испытывает некое удовлетворение, и даже нечто похожее на радость, но юноша старается не думать об этих чувствах.
— Разве? — Юнги смелеет, заглядывая в голубые, стыдливо опущенные глаза, пальцами обхватывая тонкие запястья. — Вряд ли эти слова выразили и часть моих чувств к тебе, сердце моё. Я тону в собственной страсти, умираю от желания прижать тебя к своей груди, коснуться губ твоих.
— Ох, чёрт, прекратите, ради Бога! — а мужчина лишь смеётся, крепче сжимая руку возлюбленного.
— Так кого ты всё-таки призываешь, мой прекрасный — чёрта или бога?
— Рядом с Вами я даже не знаю кому молиться, граф, — Чимин смотрит несмело из-под ресниц, но руки не отнимает. — Не скрою, в последние дни Вы стали для меня открытием, которое я не знаю как воспринимать. То ли мне радоваться нашей новой, столь близкой дружбе, то ли отталкивать Вас руками и ногами, ибо не скрою — Вы для меня искушение...
Юнги затих и прижался ближе, трепетнее обхватывая руку.
— Искушение?
— Да. Я это признаю. Но только от дьявола ли, или от Бога — я не знаю. И мне страшно, Юнги, — Чимин открыто смотрит на мужчину, и голос становится глубже, словно на исповеди. — Ваша любовь была бы бесценной, будь я миловидной девицей, или Вы — благочестивой дамой, но увы — мы — ни то, ни другое, — юноша слабо усмехается, сам садится ближе к скамье, где сидит мужчина. — Юнги? Скажите мне — что может мне дать Ваша любовь? Ибо я... ничего кроме страха, стыда и вечного сомнения, съедающего мою душу, не нахожу. Вы желаете мне такой участи — быть в вечном страхе и сомнении?
— Нет, сердце моё, не желаю, но и совладать со своими чувствами я более не в силах.
— И я...
— Что? — сердце Юнги забилось под горлом, и горячая волна прошлась по телу от услышанного. — Чувства... ко мне?
— Очень странные, но волнующие. Я думаю о Вас всё время, граф, — Чимин продолжает свою исповедь, видя трепет мужчины, и сам смущается неимоверно. Он чувствует руку графа, обхватившую его лицо, находя её приятно холодной, и притирается своей пылающей щекой.
— Мой нежный, не представляешь, что ты делаешь сейчас с моим сердцем, — улыбка Юнги ломается от сладкой боли, разрывающей его изнутри.
— Вы для меня такая загадка, граф Мин, — чуть смелее улыбается юноша. — За все годы нашего знакомства, я не смог понять Вас, узнать настолько близко, чтобы моё сердце могло без страха принять Вас.
— Не бойся меня, прекрасный, — почти у самых губ шепчет мужчина, — хотя порой меня самого пугает это чувство к тебе. Я не знал, что столь сильно могу любить тебя, нежность души моей.
— Ох, граф... — у юноши горло сжимается от безумного волнения, чувствуя жар дыхания на своих губах, и веки сами собой прикрываются от слабости...
— Отец!
О, знал бы юный и неугомонный мальчик, вбежавший в открытую дверь и разрушивший своим звонким восклицанием такой момент, но почему-то ни Чимин, ни Юнги не вздрогнули и не отпрянули друг от друга, как ошпаренные, а лишь смущённо улыбнулись, медленно отстранились.
— Хёну? Проходи. Ты что-то хотел? — отец смотрит на сына счастливым взглядом, протягивая руку к нему.
— Отец, наш корабль в устье Луары! Приехал посыльный из Анжу, и с ним несколько моряков.
— Вот как?! Видимо он привёз отряды галлогласов лорда Лаута — Хосок собирается уходить с войском пилигримов, — мужчина смотрит на Чимина, видя на его прекрасном лице изумление.
— Как? Почему? Разве он не вернётся с вами в Британию?
— Увы нет. Таково его решение. Но раз корабль здесь, видимо, это судьба, — широко улыбается мужчина, заговорщически притягивая к себе сына. — Граф Блуа? Не желаете ли ступить на борт британского корабля, дабы воочию увидеть как работает компас в водном пространстве?
— С удовольствием, — с такой же яркой улыбкой соглашается юноша, смотря на обоих Норфолков, а в голове эхом отдаётся «видимо, это судьба».
*
Месяц войско пилигримов стоит в долине Луары, огромным лагерем расположившись к западу от Анжу. Отряды рыцарей и оруженосцев прибывали почти каждый день. Тысячи людей, тысячи коней, сотни шатров с разными знамёнами и гербами дворянских родов, и ещё больше слуг и разной челяди. И со всей этой огромной массой разношёрстной толпы справлялся один человек — барон Тироли, Ким Намджун. Его глубокий и зычный голос раздавался повсюду. Его светлые пряди белели на солнце, пока он широкими и быстрыми шагами обходил весь лагерь, что держал в своих железных руках.
— Всех надушенных и изнеженных юношей, возомнивших себе, что мы едем на парад, где нужно щеголять полированными доспехами — отправить обратно. Всех господ, не желающих опускаться до простых тренировок, и думающих, что прибыли на очередной турнир — отправить обратно. Мне нужны воины — сильные и жадные. Только эти качества позволяют добиваться цели, а наша цель — освобождение Гроба Господня из рук нечестивых сельджуков. Помните — наш враг ест, молится и убивает христиан, а на следующий день тоже ест, молится и режет горло следующему христианину. Сельджук тоже силён и жаден, а мы должны быть ещё сильнее, и ещё корыстнее!
Хосок следовал за ним неотрывно. Он и Кай, которого сам Белый рыцарь называл Вульфом, стали практически его тенью. Ирландский лорд мало кем восхищался, и мало кого мог посчитать другом, вернее, таковым являлся единственный человек — граф Норфолк. А здесь он словно в плен попал — в плен силы и железной воли рыцаря. Всё, что говорил Ким Намджун воспринималось Хосоком, как непреложная истина. Да и в самом ирландце Намджун видел сподвижника, который мог увлечь за собой сотни людей.
— Когда мусульмане предстанут перед нами в открытом бою, их излюбленная тактика, ещё со времён первых походов, преследовать врага легкой кавалерией и конными лучниками, так что у рыцарей никогда не было шанса провести дисциплинированную атаку против массированных вражеских линий, — голос главнокомандующего был строг, когда обсуждал основную стратегию похода, и тяжёлый взгляд чёрных глаз пытливо изучал лица всех собравшихся в его шатре: командующих дивизиями, коих было всего три, и дюжины подчинённых им командиров отрядов.
— Но рыцари всегда были ядром войска. Только тяжеловооружённые всадники могут снести ряды противника...
— И тут же быть утопленным в бою под собственной тяжестью, — Намджун никому и слова вставить не давал, всем своим видом показывая кто здесь главный. — Пришло время менять стратегии, мы это и сделаем.
— Вы сделаете? — недовольный голос одного из командующих перебивает Белого рыцаря. — На каком основании мы должны слушать этого германца? Только лишь папский Крест делает его главным среди нас — благородных дворян? Может поясните нам, в чём мы должны повиноваться Вам, барон Тироли?
Намджун смотрит спокойно, но в его спокойствии столько холода и стали, что остальные затихают, нервно и выжидающе посматривая на обоих.
— Граф Бьюси, — без поклона, и даже намёка на почтительность, начинает главнокомандующий, — если печать Папы для Вас ничто, то жезл короля Монферратского вручённый мне, как предводителю похода, должен быть для Вас достаточно весомым, не так ли?
И тут даже родовитый дворянин умолкает, ибо каждый из находящихся в лагере пилигримов понимает — склонение имени короля Сокджина выйдет ему боком. Белый рыцарь установил железное правило — король Ким здесь царь и бог, и всё, что происходит в лагере, случается с благословения короля. Именно его милостью объяснялось наличие среди крестоносцев священнослужителей, отпускающих все грехи и благословляющих на подвиги во имя Господа. Именно король Монферратский, и никто иной, даровал им освобождение от налогов и уплат церковной десятины{?}[Десятина церковная — десятая часть дохода, взимавшаяся Церковью в Средневековье]. «Король Сокджин... король Монферратский...» — имя правителя Фессалоники звучало отовсюду, хотя сам король ни разу не побывал в лагере крестоносцев — всем заправлял главнокомандующий Ким Намджун. И прямо сейчас тоже, возвышаясь среди всех присутствующих на военном совещании не только ростом, но и аурой, исходящей от него — никто не смеет идти поперёк его слова!
— Мы пойдём другой тактикой, — германец продолжает, видя, что никто больше не имеет никакого желания вступать с ним в перепалку. — Наша сила будет в пехоте.
— Что? — снова заносчивость Бьюси выходит из-под его контроля. — Рыцари — это элитная часть армии крестоносцев. Только тяжелая кавалерия приносила значительные победы европейцам в войне с сарацинами{?}[Сараци́ны — кочевое племя бедуинов, жившее вдоль границ Сирии].
— Эти кочевники давно стали сильным государством. Одно только Айюбидское царство может противостоять войску крестоносцев. А если они объединятся с Аббасидами нам не пройти к Святым землям. Поэтому, — Намджун в упор смотрит на графа, одним взглядом пригвождая того к месту, — армия крестоносцев будет продвигаться одной колонной... под моим руководством.
— Но предводителей трое, соответственно, и колонн пилигримов должно быть три, — кто-то из присутствующих осмелился высказать такое.
— Все предводители будут иметь один лагерь, и один штаб, и колонна будет одна. Основную массу войска будут составлять пехотинцы. Все ваши слуги, конюхи, оруженосцы будут направлены в пехоту. Каждый рыцарь-кавалерист будет иметь в услужении только трех человек — пажа, оруженосца и слугу.
Небольшой гул проносится среди присутствующих, а у Хосока глаза округляются, ибо понимает — каждому рыцарю нужно с десяток прислужников, чтобы удобно и эффективно участвовать в походе. Тяжело вооружённый всадник в доспехах не сможет даже самостоятельно оседлать коня, без помощи трёх-четырёх оруженосцев.
— Поэтому, — Намджун снова заставляет утихнуть всех, своим зычным голосом, — все вы, и ваши воины пересмотрите обмундирование и вооружение. Советую избавиться от кованых лат и доспехов, заменить их гамбезонами{?}[Гамбезон — используемый для обозначения разновидности одежды, надеваемой под доспех.] и кольчугой. Пехота будет вооружена копьями и арбалетами. Кавалерия — двуручными мечами и копьями. Также основную ударную силу нашего войска будут составлять тараны и стенобитные орудия.
— Мы что, будем осаждать крепости, как... какие-то захватчики? — граф Бьюси не унимался.
— Мы не захватчики, мы — освободители. Но это необходимо, ибо в пути мы вынуждены будем снабжать себя сами, — Намджун пытливо смотрит на всех, ожидая противников своих слов, но все молчат, и рыцарь позволяет себе победно ухмыльнуться. — Союзники Папы будут оказывать нам помощь в провианте и пополнении запасов, но не все будут делать это добровольно. И вот тогда нам понадобятся орудия — осадная война должна стать частью нашей стратегии. Все тараны и катапульты должны быть обшиты металлом. Валуны и метательные снаряды должны быть подготовлены заранее. Мы будем проходить через германские земли императора Оттона, где нам не стоит ждать тёплого приёма, и придется быть готовыми ко всему. Мосты, переправы, горные ущелья должны быть исследованы до нашего подхода к ним. Поэтому авангард крестоносцев под предводительством рыцаря Ким Чонина будет выдвинут в поход через неделю.
— Благодарю за оказанную честь, — Кай кланяется почтительно, но улыбка всё равно хищная как оскал. Намджун знает эту улыбку, знает, что его бывший оруженосец, а ныне друг и соратник, не подведёт никогда.
— Мы же, основная масса пилигримов, выдвинемся через две недели после авангарда, и покинем лагерь, — на этот раз все согласно закивали, соглашаясь с главнокомандующим. — К ноябрю пилигримы должны достигнуть Венеции, а уже оттуда на кораблях, дойти до берегов Палестины. И да прибудет с нами Божье благословение, во имя которого не пожалеем жизни своей. Аминь.
Присутствующие вторят германцу, постепенно покидая шатёр, оставляя главнокомандующего с Каем и Хосоком.
— Вульф, всё должно быть готово. Ты сам знаешь, что и где нужно делать.
— Мой господин, всё будет готово к походу пилигримов, — и Хосок, смотрящий на этих двоих, понимает, что есть то, о чём он не знает, и вряд ли узнает.
— Почему Вульф? — спрашивает ирландец. — Что означает это имя?
Кай снова улыбается своей знаменитой улыбкой и басит короткое:
— Волк, — и клацает зубами словно хочет вцепиться в горло, а после смеётся громко, — Я вырос среди волков!
Намджун и сам смеётся, сжимая плечо Кая.
— Да. Предводителем стаи, — на что получает взгляд, полный раболепной преданности. — Можешь быть свободным, Кай.
Лишь после того, как молодой рыцарь покинул шатёр, Хосок замечает тоскливый взгляд германца, в котором сожаление. Он хочет спросить многое, с тех пор как живёт здесь в лагере, жизнь Белого рыцаря та ещё загадка для него, но Хосок понимает — Намджун сам всё скажет, когда поймёт — он преданный только ему воин. И когда германец тихо начинает говорить, Хосок буквально замирает.
— Кай девятилетним мальчиком был брошен в клетку с волками, — мужчина замирает на секунды, но продолжает: — Там был только один угол, куда не доставала цепь, что сдерживала этих хищников. Нельзя было ни сесть, ни лечь, а только стоять пока ноги держат, смотря, как у самого лица изрыгают слюну голодные волки. Это было одной из излюбленных потех герцогини Веронской, — ухмыляется Намджун своим воспоминаниям. — Кай стоял два дня не сгибаясь, и не смыкая глаз, смотря в глаза волкам, и скалясь точно так же, как и они.
— Как он спасся? — хотя Хосок, кажется, знает ответ.
— Я убил тех волков.
— Ты был?..
— Я прибыл в Фессалоники в свите герцогини, когда она стала женой короля Монферратии. Мне было семнадцать лет, и это было давно, но я всё помню... — Намджун умолкает, снова погружаясь коротко в воспоминания.
— Чем он заслужил такое наказание? — Хосок надеется услышать продолжение истории не из праздного любопытства, а действительно из интереса понять, стать ближе.
— Кай был младшим конюхом. Он не уследил, оставив ворота конюшни открытыми, и лошади сбежали, хоть и мирно паслись недалеко на лугу.
— За это сажают в клетку с волками?
— С его семьей она обошлась более милостиво — сразу приказала повесить и отца, и мать, и двух младших братьев, а Кая должны были съесть, когда он без сил упадёт. Я спрятал его, а потом помог бежать, сказав ему ждать, хотя ни я, ни он не знали ещё, чего именно следовало ждать.
— Может Божьего знака? — пытается пошутить ирландец.
— Если считать полное уничтожение моего отряда, лишения меня титула, и позорное изгнание из крепости, оставив мне только мой меч, Божьим знаком, то, наверное — да, этого.
Хосок больше не задаёт вопросов, понимая, что большего Белый рыцарь не расскажет — всему своё время.
Ирландец уходит, оставляя мужчину со своими мыслями, а на самого рыцаря нападает странная тоска, заставившая его сердце болезненно сжаться. Он помнит всё — тот первый день в крепости Казале, когда после долгого и выматывающего похода, свита герцогини прибыла в Монферратию. Тогда юный рыцарь впервые увидел четырнадцатилетнего Сокджина — нежного, тонкого и ранимого, с самой доброй и чистой душой, принца. Мужчина вновь усмехается своим воспоминаниям, подмечая, что долговязый и неуклюжий барон Тироли совсем не был похож на благородного рыцаря из песен трубадуров. Но сам он с первого взгляда влюбился в принца. Да и как не влюбиться в этот нежный янтарный взгляд, в эту мягкую улыбку. Сколько лет он боялся дышать в его сторону, всё смотрел, любовался издали, да только Сокджин сам к нему потянулся. Из года в год их дружба крепла, расцветая в юношеском веселье, в азарте молодости. Но рыцарь всегда помнил своё место, знал кто из них господин, а кто слуга, хоть Сокджин и не ставил меж них никаких рамок.
— «Твои волосы белые как снег», — часто повторял принц, позволяя себе трогать светлые пряди рыцаря, — «Ты сам как этот снег, чистый душой и сердцем. Ты мой Белый рыцарь!».
— «А Вы — мой господин»
— «Я твой друг, Намджун!» — принц смеялся звонко, и точно чувствовал как бьётся сердце его рыцаря от чувств, что совсем не дружеские.
Десять лет они были рядом. И Намджун видел многое. То, что герцогиня со временем становится всё нетерпеливее и вспыльчивее заметили все. Но то, что большая часть её вспыльчивости падает на юного пасынка, замечал, почему-то, только Намджун.
Мужчина кривит лицо от тяжёлых воспоминаний, и ярость накатывает по-новой, стоит только вновь увидеть в сознании снова непонятно за что, наказанного принца. Сокджина лишали всего — лучших покоев, выездов, присутствия на парадах как наследника, всё больше и больше делая узником собственного замка. А рыцарь был заложником правил, не смея вмешиваться в дела правителей. Но видеть собственными глазами, как унижают и оскорбляют любимого, как лишают его общения с единственным родным человеком — матерью, он не смог стерпеть.
Апогеем ненависти и алчности герцогини стал тот момент, когда она наконец-то забеременела, а после рождения сына и вовсе прибрала всю власть к своим рукам, фактически управляя страной вместо больного мужа. Когда Сокджин был заточён в башню, рыцарь решился на отчаянный шаг...
— Господин? — слуга прервал его воспоминания, почтительно склонившись. — В лагерь прибыл монсеньор Монферратский, Его Величество Ким Сокджин, — и Намджун стремительно поднимается, выходя навстречу королю.
Он видит его приближающимся верхом на великолепном скакуне, в окружении своей свиты, в роскошном королевском одеянии. Пурпурная мантия с тонким белым мехом воротника, расшитая золотыми нитями, поверх тончайшей серебряной кольчуги. Пышные рукава рубахи молочного цвета расшиты жемчугом, высокие сапоги из тонкой кожи до колен с вышитыми узорами и драгоценными камнями. В тёмных длинных волосах поблёскивает обруч короны с рубинами и жемчугами, а тонкие, изящные пальцы унизаны драгоценными кольцами. Но весь этот блеск меркнет перед невероятной красотой юноши, что счастлив видеть своего рыцаря.
Один взгляд главнокомандующего на слугу, и все кидаются готовить походный шатёр к приезду короля, что вовсе не создан для удобства и роскоши.
Все воины и рыцари преклоняют колено перед монархом, что неспешно подъезжает к плацу перед шатром главнокомандующего.
— «Да здравствует Его Величество Монферратский! Слава королю Сокджину!» — громогласным эхом проносится по выстроившимся рядам пилигримов. Около Намджуна уже стоят командующие дивизионами, что склонились в почтительном поклоне, но рыцарю этого мало — перед его божеством все должны стоять на коленях!
— На колени, — рявкает германец через плечо, и все неукоснительно слушаются, шумя и бряцая оружием и доспехами, опускаются на колени перед Сокджином.
Король с яркой улыбкой подходит в окружении своих пажей и слуг, знаком изящной руки позволяя подняться. Он слышит приветственные речи, видит улыбки, поклоны, но всё это где-то на фоне, на периферии, ибо его собственные глаза смотрят только на его Белого рыцаря.
— Добро пожаловать! — король улавливает волнение в любимом голосе — значит тоже скучал.
— Благодарю, — и секунды спустя, король направляется в шатёр, вслед за ним и главнокомандующий.
— Оставьте, — Сокджин нетерпеливо поводит рукой, отсылая слуг, и едва последний из них скрывается за пологом шатра, мгновенно подходит к мужчине, прижимаясь к его широкой груди, обнимая опешившего рыцаря поперёк спины.
— Я так тосковал по тебе, — выдыхает юноша, сильнее сжимая, но не чувствуя ответных объятий. — Мне плохо без тебя. Мне страшно. Я не привык, и уже больше не привыкну, когда тебя нет рядом.
— Мой король, я... рад видеть Вас в здравии.
— Обними, — снова судорожно выдыхает Сокджин, не отодвигаясь от мужчины. — Просто обними.
И мужчина сдаётся — робким полукольцом обхватывая талию юноши, укладывая лицо в изгиб шеи любимого. Сокджин отодвигается, смотря в лицо мужчине.
— Вернись со мной в замок, прошу. Я умираю без тебя!
Это откровенное признание кружит голову мужчине, что начинает задыхаться от нахлынувшего жара, а Сокджин лишь сильнее обнимает.
— Уедем со мной, прошу.
— Мой король. я... мне... через неделю нужно отправить авангард, сформировать пехоту, подготовить осадные орудия...
— Не хочу ничего слышать. Если не согласишься на мою просьбу, то я просто прикажу тебе.
— Я выполню любое Ваше повеление, мой король, — обречённо ответил рыцарь, всё ещё не смея обнять юношу в своих руках.
Сокджин замирает, ослабляя хватку, а после и вовсе отходит от мужчины, не смотря ему в лицо. Юноша слабо усмехается, выдохнув всё своё волнение. Он так спешил сюда, так тосковал по своему рыцарю, что просто наплевал на всё, и покинул замок, горя лишь одним желанием — увидеть хоть раз! Да видимо ему не рады, и по нему не тоскуют, не думают о нём и днём, и ночью, не видят во снах, пробуждаясь от нестерпимого жара желания.
— Не нужно, — выдыхает король, и столько тоски в его голосе, что у рыцаря сердце падает. — Долг важнее моих глупых желаний. Я уверен — у тебя всё подготовлено и поход будет успешным. Я... я осмотрю лагерь... войско, хотя у меня нет сомнений, что всё в ровном порядке, а завтра к утру я покину... расположение. Ты...- Сокджин всё же смотрит на мужчину, замечая его опущенный вниз, хмурый взгляд. — В конце месяца король Франкии прибудет в Анжу. Ты приедешь к этому времени с твоими командующими.
— Да, мой король. Позвольте откланяться. Я жду Вас к началу осмотра. Располагайтесь.
Мужчина покидает шатёр, а у самого руки дрожат и сердце стучит под горлом — сколько он ещё выдержит, как долго сможет сдерживать чувства, что разрывают его изнутри? Невыносимо, немыслимо так любить! Но как преступить черту, как объяснить сердцу, что нельзя... невозможно. Он должен остаться таким же недосягаемым, каким был и всегда. Никакая слабость не должна помешать выполнению его долга — пока слова клятвы не будут воплощены его же собственными руками, он не имеет права... нельзя.
Намджун смотрит на свои дрожащие руки — грубые, мозолистые руки воина, сотни раз убивавшего и умывающегося их же кровью. Коснуться божества, совершить святотатство, он не имеет право. «Прости меня, моя любовь!»
*
Неширокое полотно паруса, набитое ветром, облаком висело над палубой корабля, перед трапом которого стоял застывший граф Блуа. Едва он приехал в Анжу и увидел сияющее счастьем лицо герцога, его немножко покоробило — не выглядит ли он сам сейчас как его друг? Это слегка остудило порыв непонятных чувств у юноши, и заставило взглянуть на графа Мина настороженно. И всё же... он сейчас стоит в устье Луары, раскинувшейся широким спокойным рукавом по всей долине, и изумлёнными глазами смотрит на корабль.
— Это когг{?}[Когг — средневековое одномачтовое палубное парусное судно с высокими бортами и мощным корпусом, оснащённое прямым парусом ], — слышит он глубокий голос Юнги за спиной, и кивает заторможенно, словно знает о чём говорит мужчина. — Длина шестьдесят футов, ширина шесть с половиной, высота борта шестнадцать футов. Здесь одна мачта, один парус и восемьдесят вёсел.
Юнги становится рядом, смотрит на дивное лицо, широко распахнутые голубые глаза, чуть замирая взглядом на желанных губах, а вокруг снова Хёну носится, восторженно приветствуя капитана и моряков.
— Пойдём, — обхватывает руку юноши граф, — смелее. Не бойся, я всё время буду рядом.
Это абсолютно не утешило и не вдохновило Чимина, что с тихой молитвой ступил на трап, понимая, что близость мужчины — это то ещё испытание.
— Хочешь раскрыть парус? — тихо шепчет мужчина на ушко любимому.
— А разве он не раскрыт? — чуть вздрагивает юноша, на полшага отступая от мужчины.
— Он ещё подвязан. Нужно только потянуть, чтоб ветер надул его полностью.
— Отец, и я хочу, — Хёну птичкой порхает около них, никак не пытаясь угомониться.
— Тогда ты с противоположного борта, — кивает граф, одновременно давая знак моряку проследить за сыном.
Волнительно — это не то слово, которым можно описать состояние юноши. У него колени трясутся, когда Юнги обхватывает его в объятия со спины, практически переплетая пальцы, обхватывающие канат. Вокруг суетятся моряки, поднимая якорь, убирая трап и отвязывая швартовые концы с берега. Под их ногами трюм, откуда доносятся окрики и глухие постукивания дерева о дерево. Со скрипом из отверстий фальшборта выезжают огромные лопасти вёсел. Капитан что-то зычно командует, а юноша лишь слышит — «Тяни!», и собрав все силы, Чимин тянет вниз канат, во все глаза смотря, как с шумом распахивается огромное полотно с чёрным волком, стоящим на задних лапах.
Корабль медленно, со скрипом и шелестом, отплывает от берега, а юноша всё ещё не может прийти в себя.
— Не бойся, — шепчет Юнги, нежно смотря на юного графа, а вокруг снова носится Хёну от одного борта к другому, крича: «Мы плывём! Щиты к борту!».
Чимин не может сдержать улыбки, смотря на бегающего по палубе мальчика. Граф незаметно кивает капитану, и Хёну тут же нашли дело, сделав его ответственным за уровень киля, но всё равно мальчик восторженно пищал и улыбался до ушей. И молодой граф Блуа немного устыдился своей боязни, выдохнув судорожно, пытаясь осмотреться вокруг. Впервые Чимин видел водную гладь не с берега, а с палубы корабля. Едва он сделал шаг, палуба ушла у него из-под ног — небольшая качка заставила его чуть ли не споткнуться. Юнги вовремя обхватил талию юноши, не давая упасть лицом вниз, а сам смеётся.
— Ох, не смейтесь надо мной, граф. Я Вам отомщу! Заставлю Вас... не знаю — танцевать до упаду, или ходить с книгой на голове.
— С тобой — всё, что угодно, Чимин! — ещё больше смеётся мужчина, утягивая юношу за собой, — пойдём, я покажу тебе ахтерштевень, самое важное место корабля, куда крепится руль.
Они идут вдоль борта, поднимаясь по короткой лесенке на широкий выступ, с которого всё было видно как на ладони. Чимин замечает, что внешние края бортов были закрыты щитами.
— Так вот что значит «выставить щиты»? Это что-то обозначает?
— В более ранние времена это означало бы, что корабль военный, и вышел в поход, за добычей, а сейчас, просто как опознаватели, какому из родов принадлежит судно, — Юнги невероятно нравится любопытство юноши, и он готов часами рассказывать любимому истории, что ему будут интересны.
— А волк на парусе тоже что-то означает или это для устрашения? — улыбается юноша, смотря на парус над их головами.
— Волк — часть герба лордов Норфолк. Мои предки были из племени ицены, населявшие весь юго-восток Британии, и в язычестве их тотемным животным был чёрный волк — «хор вулк» — на британском диалекте ставшим Норфолк.
— Так вот почему Вас называют Чёрным рыцарем? — ещё шире улыбается Чимин. — На гербе Блуа тоже волк, но он держит в зубах королевскую лилию, — юноша радуется, что тоже может рассказать что-то занимательное мужчине. Он сейчас горит желанием почему-то понравиться мужчине, удивить его чем-то. — Ещё при Гуго Капетинге мой предок спас одного из сыновей короля во время охоты, чем и заслужил лилию на гербе.
— Но среди твоих предков, я так понимаю, не было моряков? — Юнги пытается скрыть свою усмешку.
— Нет, никого, — Чимин смотрит с прищуром, хоть и улыбается, — я предупредил, граф — смеяться надо мной — Вам же хуже!
— Упаси Боже, и в мыслях не было. Только скажи — тебе действительно страшно, или боязно с непривычки? Я велю пришвартовать корабль.
— Не нужно. Не хочу лишать Хёну такой радости. И, скорее всего, второе, я привыкну.
— Идём со мной, — чуть серьёзно говорит мужчина, обхватывая руку юноши.
Он уводит его на нос корабля, обогнув широкий парус, проводя по скрипучему борту, к самому краю. Здесь, у причудливо изогнутого форштевня{?}[Форштевень — передняя оконечность носа судна] в виде вытянутой морды собаки, граф забирается на выступающие лесенки, практически становясь на сам борт, и протягивает руку юноше.
— Смелее. Я не отпущу тебя, не бойся.
Но юноша боится, и сам не понимает чего более — пугающую высоту над водной гладью или столь явную близости мужчины. Но он не отступает, обхватывает протянутую руку, взбираясь на борт. Чимин думал, что будет стоять со спины Юнги, или может рядом, что было затруднительным на столь малом пространстве, но мужчина сразу выставил его вперёд, а сам встал сзади, крепко обхватывая за тонкую талию. Дрожь проходит по телу и глаза сами собой закрываются от страха. Голос мужчины хрипит над ухом юноши, дыханием щекоча скулу, что шепчет:
— Открой глаза, взгляни на реку. Тебе понравится, мой прекрасный.
И юноша верит мужчине — смотрит, и дух захватывает в тот же миг, когда он открывает глаза. Казалось под ними пустота, а вокруг речная гладь, над которой просто паришь. Корабль почти не качало из-за большой скорости, что он набирал с каждым сильным, широким взмахом вёсел, и юноше казалось, что они просто летят.
— Юнги!.. — восторженно выдохнул юноша имя мужчины, от чего тот жмётся ближе, трепетно обхватывая ладонями живот и грудь юноши.
— Что, мой прекрасный?
— Это невероятно! Меня как будто ветер щекочет, и река сама несёт!
— Ты не представляешь, как это волнительно бывает в море. Я бы очень хотел... увезти тебя с собой, показать мой Ла-Манш, силу его волн, суровость ветра. Ты бы полюбил его так же, как и я люблю. Море просто невероятно!
— Так Вы меня любите, или какие-то там волны? — смеётся юноша, наигранно дуясь и смотря на мужчину через плечо, на что Юнги смущённо свешивает голову.
— Тебя.
Так просто и коротко, а у Чимина сердце ёкнуло и упало куда-то вниз, разбудив стайку каких-то насекомых, что своими крыльями царапали и щекотали всё нутро. И так жарко вмиг стало, хоть прохладный ветер реки овевал тело и лицо. С затаенным страхом Чимин понимает, что он счастлив — прямо сейчас и здесь счастлив! И от этого ощущения такая нега его накрыла, что он позволяет себе откинуть голову на плечо мужчины и накрыть руки, обнимающие его, поверх своими руками. Он смотрит на эту реку, что искрится под летним солнцем, видит красоту природы вокруг, сотни раз наблюдаемую им, а сейчас всё абсолютно по-другому, словно в первый раз.
— Хочу показать тебе море... вот точно так же, — шепчет мужчина, сильнее сжимая юношу.
— О, граф! Вот так я бы не смог стоять. Там, наверное, ещё страшнее. Я совсем-совсем несмелый, — вздыхает юноша, щекоча своими светлыми прядями щёку мужчины.
— Ты очень смелый, — шепчет Юнги, доводя до мурашек своим глубоким, хриплым голосом, словно в дурмане потираясь мягко о скулу любимого. — В тебе столько затаённой смелости, что ты и сам ещё не знаешь.
Юнги чувствует как улыбается юноша, как напрягаются его упругие щёчки, и тихий хрип усмешки срывается с его божественных губ.
— Откуда Вы знаете?
— Знаю, — уверенно шепчет в ответ Юнги. — Настанет день, и ты всех удивишь своей смелостью, возможно, приняв... решение, что изменит твою жизнь. И твоя решимость поразит многих, в том числе, и тебя самого.
Слова мужчины врезались в сознание юноши, но прямо сейчас, находясь в эйфории невероятной свободы и рук Чёрного рыцаря, Чимин не хотел думать о них... до того самого дня.
*
Печальный взгляд красивых глаз устремлён на реку где белый парус с чёрным волком, катится по водной глади. Даже отсюда — со сторожевой башни Анжу, видно сколь весело и волнительно тем, кто там находится. Сокджин видит светловолосую макушку графа Блуа, и неизменно следующего за ним темноволосого графа Мина. Радостные восклицания затихающим эхом доносятся до короля, что стал невольным свидетелем речной прогулки двух... влюблённых? То, что граф Мин безумно влюблён он почувствовал сразу, но было ли его чувство ответным — Сокджин не смог бы ответить однозначно. Однако, быстро мелькающая по палубе тонкая фигура, и звонкий смех юноши говорили о том, что ему сейчас однозначно хорошо с мужчиной.
Бэкхён стоит чуть позади короля, тоже любуясь великолепной картиной прекрасного летнего закатного вечера, и боится дышать от счастья, что у Юнги с Чимином всё хорошо. Он сам светится счастьем. От него разит любовью за милю, и он весь расцвёл в нём. Нефритовое кольцо греет руку и сердце, что он отдал своему любимому, своему мужчине. О, Чанёль! Мужчина, без которого герцог больше не мыслит ни одного дня своей жизни! Сейчас он в лагере пилигримов, лорд Лаут всё время заманивает его туда тренировочными боями, военными смотрами, и это немного беспокоит Бэкхёна. Но успокаивает его то, что каждый вечер Чанёль возвращается в замок, в его объятия, в их постель, к его поцелуям.
— Ваш друг верно счастлив сейчас? — тихо спрашивает король, чуть кивая на подплывающий к берегу корабль. Его невольно сорвавшийся горестный вздох немного волнует герцога, подметившего грусть и тоску в красивых глазах монарха.
— Я бы очень хотел, чтобы так и было на самом деле. Юнги... граф Мин, мой хороший и замечательный друг. Он заслуживает счастья.
— Я имел в виду графа Блуа, — также тихо замечает Сокджин, — он ведь тоже Ваш друг?
— Он мой лучший друг. Самый светлый и прекрасный человек, которого я знаю. Вот только не могу уверенно ответить на Ваш вопрос, Ваше Величество.
— Давайте оставим церемониал, прошу Вас — просто Сокджин. Здесь никого нет, и за всё время нашего знакомства я очень привязался к Вам, как к хорошему другу.
— Хорошо, — улыбается молодой герцог. — Тогда и Вы называйте меня просто — Бэкхён
— Так почему Вы считаете, что граф Блуа не может быть однозначно счастлив, так же как и граф Мин? Поступок графа на турнире вдохновил меня. Я посчитал его выбор признанием истинных чувств, а не шуткой. Я прав, Бэкхён?
— Да, Вы правы — Юнги действительно... любит Чимина, вот только...
— Юному графу претят такие чувства мужчины, — договаривает за него король, — это я тоже почувствовал. Но с тех пор прошло время, и сейчас, глядя на них, я не могу сказать, что граф так уж противится чувствам рыцаря, — мягко улыбается Сокджин, смотря как Юнги на руках уносит юношу с корабля по трапу.
— О, боже! Лишь бы всё сложилось! Боже милостивый, молю тебя! — Бэкхён шепчет молитву, не веря собственным глазам.
— Так волнуетесь за них? — смеётся Сокджин тихо, смотря на прикрывшего в молитве глаза Бэкхёна.
— Очень. Юнги... так долго скрывал, так любил отчаянно, но безнадёжно. Я был свидетелем его мук, которых он категорически не позволял облегчить, открыв глаза Чимину на его чувства.
— Вот как? Давно? Безнадёжно? — король заметно призадумался, падая в свои собственные воспоминания, а секунды спустя продолжает совсем тихо, — Я тоже... знаю одного человека, который... скрывает свои чувства, вернее, не может быть уверенным в ответном чувстве, и молчит, боится уже давно.
Бэкхён почему-то сразу понимает о ком говорит король — о себе самом. Не замечать нежных взглядов монарха, которыми он ласкает Белого рыцаря, не видеть его тоски, в отсутствии последнего около него, не слышать печальных вздохов, что слетают с уст Сокджина — невозможно. Король влюблён, и как становится понятно — уже давно.
— А он... этот человек, о ком Вы говорите, никогда не пытался признаться, хоть намекнуть? Может тот, кого он любит, ждёт этого и тоже боится?
— Я пытался, — выпаливает король, но быстро прикусывает язык, — то есть... он... тот другой пытался, и даже чувствует в ответ тёплое и волнующее. Но ни слова, ни порыва, а от этого так больно.
Сокджин совсем сникает, жмурясь сильно, боясь появления слёз, кусает губы, чтоб не дрожали, и весь его измученный любовью вид столь несчастен, что Бэкхён не выдерживает — подходит близко, касаясь руки монарха мягко, сжимая в знак поддержки, и шепчет тихо:
— Если бы я встретил того, о ком Вы говорите, Сокджин, того, кто так страдает от невысказанной любви, я бы сказал ему — «признайся». Не нужно ждать более и терзать своё сердце. Уверен, что и тот, кого он любит, испытывает те же чувства, но что-то мешает ему — долг, иерархия, нерешительность в конце концов. Нужно сделать так, как поступил Юнги — признаться — сразу, в открытую, чтоб не отвертелся, может он даже этого и ждёт — первого шага.
— Вы правда так думаете? — Сокджин смотрит удивлённо, даже изумлённо — как же он сам до этого не додумался. — Признаться самому? Может и правда если он узнает, как я... — король умолкает, робкая улыбка расцветает на его красивом лице, и пальцы, чуть дрожащие, сжимают в ответ руку герцога. — Спасибо.
— Ох, что Вы, монсеньёр, — так же мягко улыбается Бэкхён. — Я буду ещё более счастлив, если вокруг меня будет как можно больше счастливых людей. Я бы очень хотел, чтобы и Вы были счастливы, Сокджин.
— И я хочу, — окончательно смущается король, но их отвлекает звонкий смех юноши и радостные визги мальчика у ворот замка.
— Вернулись. Без улыбки смотреть на них невозможно, — у Бэкхёна сердце прыгает от радости за них, за Юнги.
— Они похожи на семью, — коротко улыбается Сокджин, глядя на заезжающих в ворота замка, а герцог снова возносит молитву за то, чтобы они действительно стали таковыми друг другу.
*
Дни летели сумасшедшим ярким калейдоскопом, и Чимин позволил себе отпустить всё — просто наслаждаться тем сумасшествием, что творилось вокруг него. Каждый день — новое открытие рядом с Юнги. Мужчина отменил свою поездку в Нормандию и не помышлял о возвращении в Британию. Когда-нибудь он бы и вернулся домой, но не сейчас, и не один. Юнги и сам испытывал не менее яркие эмоции от того, что происходило меж них. Вся та нежность, вся забота, которой он хотел окружить своего возлюбленного, вырывались из него огромными тёплыми волнами, затопляющими всё вокруг. Не замечать чувств мужчины к юноше было невозможно, да он их и не скрывал, но и выставлять любовь напоказ, делать из таких хрупких, нежных чувств представление, он не желал никоим образом.
Его тихие, проникновенные признания находили благодатный отклик в юном, трепещущем от такого внимания, сердечке юноши. Чимин не отталкивал, но и не проявлял никаких чувств, напоминающих ответную любовь. Всё, что он мог выразить, это смущение, азарт и дикое волнение из смеси страха и желания. Юнги не спешил, но и времени у него не было. Рано или поздно он вынужден будет вернуться в Норфолк, а оставить любимого не будучи уверенным в том, что в его сердце зародилась хоть крохотная искра любви, он не мог. Поэтому, наверное, всё чаще в последние дни Чимин чувствовал некий напор со стороны графа, что выражался в более пылких признаниях, слишком близком контакте, красноречивых взглядах и касаниях. Это напрягало, но и было забавным. Порой Чимин подыгрывал — томно поглядывал, ненароком касался, вздыхал тихо, когда мужчина в очередной раз шептал красивые признания, а потом сгибался в безудержном хохоте, превращая всё в шутку и веселье. Вот только Юнги потом становилось никак не весело. Внутри него скапливалось тяжёлое, давящее чувство оскорблённого мужчины, чьи чувства не воспринимают всерьёз — это было и больно, и заводило невероятно.
Один раз они, после конной прогулки у побережья Луары, поднимались по каменной лестнице, ведущей к покоям. Весь день юноша мучал Юнги, доводя до позорного головокружения своей красотой. Чимин сиял в лучах закатного солнца, сводя с ума блеском льдисто-голубых глаз, в которых лукавство и озорство играло. Пухлые губы то и дело расплывались в яркой улыбке, которую так и хотелось поцеловать. Чуть загорелая, нежная кожа лица сияла внутренним светом, а волосы в лучах закатного солнца отливались красным золотом, что тяжёлыми мягкими прядями облепляли невыразимо красивое лицо. Чёрный агат серёжки поблёскивал в правом ушке, шёлковая рубашка со шнуровкой, под нежным голубым суконным жилетом, распахнута до середины груди из-за жары, и сияние золотистой кожи, мелькавшей меж шёлка, сводило с ума. Чимин буквально доводил мужчину до дрожи в коленях.
— Ты сводишь меня с ума... — сорвалось с губ мужчины, и не различить тягучей страсти и томления в его голосе было невозможно.
Чимин замирает на мгновение, мужчина замечает как дрогнули ресницы юноши, и золотистая кожа стала чуть розовой от смущения. Но в следующее мгновение Чимин легко смеётся.
— А давайте проверим, может не только у Вас такая реакция. Предлагаю так же подшутить над каким-нибудь... не знаю — прислужником. Вот будет смеху... — но юноша не успевает договорить, как чувствует затылком каменную стену, о которую его стукнули хорошо.
Юнги крепко прижимает его всем телом к стене, захватив руки юноши в плен, зажав их над его же головой. Испуганные глаза сталкиваются с тяжёлым, потемневшим взглядом мужчины. Чимин пытается трепыхаться, вырваться из тисков рук, но Юнги лишь сильнее зажимает его, чуть толкнув бёдрами в пах юноши, и тот замирает, пряча испуганный взгляд.
— Вылюбить бы тебя прямо сейчас... у этой стены, — хрипит мужчина, чуть укусив за щёку. — Может тогда ты бы понял, как я умираю от желания обладать тобой.
Чимин выдыхает судорожно, но не может и слова вымолвить, лишь дрожит в руках мужчины. Но тот ослабляет хватку, отпуская руки и отходя от стены на полшага. Да только юноше не дают прийти в себя. Широкие ладони мужчины обхватывают лицо любимого, так трепетно, мягко, заставляя смотреть в глаза.
— Мои чувства не шутка, и не то, над чем следует смеяться. Не заставляй меня, любовь моя, показывать всю силу моей страсти, которую я сдерживаю из последних сил. Ибо близость с тобой... это испытание, которое я не пожелаю и врагу. Гореть и не сметь касаться, любить и не получать ответного чувства — нет страшнее наказания для любящего сердца. А ты превращаешь всё в шутку. Может быть моя любовь это и грех для кого-то, но для меня — самое прекрасное, что я испытывал когда-либо. Не смейся над моими чувствами, Чимин.
Более юноша не смел играть с мужчиной, чью скрытую страсть он успел ощутить на себе. Теперь Чимин стал осторожен, но и в то же время внутри всё клокотало от ощущения власти над мужчиной — что будет, если он поманит, завлечёт... хотя, это уже бесовские нашёптывания, от которых Чимин отмахивался старательно. Но всё же... порой он не мог вовремя спрятать лукавый взгляд, за которым его ловил мужчина. И чёрт с ним!
*
Чанёль хоть и устал так, что мышцы ныли от долгих упражнений и ноги гудели от скачек на резвом скакуне, но был в приподнятом настроении — очередной день в лагере крестоносцев был насыщенным. Хосок был абсолютно прав — барон Тироли лучший стратег и военачальник, что пришлось ему знать когда-либо. Рыцаря влекло к отнюдь не показательным, а настоящим тренировкам, и вся эта атмосфера какого-то праздника мужской силы и доблести, дающая ощущение масштабности и грандиозности предстоящего похода, будоражила мужчину.
Сейчас рядом с ним вышагивает Хосок, и они, почти не умолкая, обговаривают следующие тренировки, и какие-то моменты предстоящего похода, что ирландец не выдерживает и выпаливает:
— Так жаль, что тебя не будет с нами в этом походе. Твоя сила и доблесть нашли бы достойное применение в сражениях, а ты вынужден чахнуть в замке под боком юного герцога.
— Он мой возлюбленный, и быть рядом с ним истинное счастье для меня, — непонимающе отвечает Чанёль, смотря на друга.
— Но признай, положа руку на сердце, ты бы предпочёл уйти вслед за Белым рыцарем бок о бок со мной, чем остаться непонятно кем наследному герцогу, которого рано или поздно женят, а тебя, в лучшем случае, отошлют в гарнизон, дослуживать свой век вассальным рыцарем?
Но Чанёлю не дали ответить, как раздался тонкий, мягкий говор герцога Анжуйского, от чего сердце сероглазого рыцаря замерло.
— Так Вы думаете обо мне, лорд Лаут? Что я способен оставить любимых мной людей, попросту удалив их с глаз долой?
— Бэки, ты не так всё понял... — Чанёль начал было оправдывать друга, но Хосок не дал договорить.
— Мне жаль, герцог Бён, что Вы стали свидетелем нашего разговора, но я могу повторить это смотря Вам в лицо. Только запомните, что моё высказывание не касается лично Вас, оно было общим.
— И всё же, Вы предполагаете, что у Чанёля будет именно такая участь, не так ли? — голос юноши холоден, а медовые глаза метают молнии.
— Это участь всех тех, для кого любовь будет невозможна. Буду молиться, что не для моего друга.
— И Вы по доброте душевной, завлекаете моего возлюбленного в поход, дабы миновала его злая судьба быть любимым мной? — Бэкхён выходил из себя, всё меньше и меньше контролируя себя.
— Бэк? — Чанёль смотрит предостерегающе, — успокойся, всё совсем не так.
— Нет, мой друг, всё так. И Вам, милорд, при всей Вашей власти, не удастся удержать смелого духом рыцаря, если он всё же решится отправиться в Святые земли.
Бэкхён сразу как-то сникает, и чуть дрогнувшие плечи опускаются, а взгляд подозрительно блестит выступившей влагой. Слуги, что стали невольными свидетелями их разговора, не смеют и глаз поднять, прячась за гобеленами драпировок или ретируясь в проходах замка.
У Чанёля сердце падает от вида своего возлюбленного, быстро подходит к нему, обхватывая руку, но обращается тихо к своему другу:
— Хосок, ты не представляешь насколько неправ. Бэки не нужно удерживать меня силой власти, он держит моё сердце силой своей любви. Если и суждено мне отправиться в далёкие края, не важно с какой целью, то только рядом с моим любимым, не иначе.
— Я рад, — Хосок выглядел абсолютно неубеждённым словами друга. — Позвольте откланяться, — и мужчина удаляется.
— Оставь, Чанёль. Что скрывать, твой друг прав, я заставляю тебя быть рядом со мной.
— Ты сам знаешь, что это неправда.
— Прости... прости, любимый. Я просто ревную... и злюсь. Ты всё время там, с ними, тебе там хорошо, лучше, чем со мной.
— Ты знаешь, что и это неправда, — мужчина пытается обнять любимого, понимая, что их могут увидеть, но желание утешить, сильнее. — Мне нигде не будет хорошо так, как рядом с тобой, ангел мой. Бэки, не стоит ревновать и злиться из-за этого. Крестоносцы скоро покинут нас...
— А если тебя заманят рассказами о славе и доблести во имя Господа, о далёких берегах, где Царствие небесное, если ты уйдёшь с ними, оставишь меня... я не переживу.
Тихий смех мужчины, что всё же притянул к себе на грудь юношу, заканчивается нежными поцелуями в щёку и в висок. Он шепчет, мягко обволакивая голосом, признания в любви и уверения в преданности, которым Бэкхён верит безоговорочно, но зерно страха и сомнения закралось в его сердце. В сотый раз юноша жалеет, что поддался соблазну и пригласил короля Сокджина в Анжу, сделав свой замок его временной резиденцией. И его бедное, любящее сердечко сжимается от непонятного, затаённого страха, что этим подписал себе приговор, лишающий его единственной любви, его счастья.
О, если бы знал юный герцог, что тот самый «приговор» прямо сейчас был подписан французским королём, где чёрным по белому было записано имя наследника престола. О, если бы знал прекрасный юноша с медовыми глазами, что прямо сейчас из далёкого Прованса выехала пышная делегация, что везла юную невесту для него. Но он не знает, и думать не хочет, заглушая непонятную тревогу страстными поцелуями и пылкими ласками, закрывая в их спальне от всего мира свою любовь, пусть и совсем ненадолго.