Господин моего сердца

========== Глава 6 ==========

Дамаск. Айюбидское царство.1202г.

— Он здесь, мой господин, — синеглазый юноша склоняется почтительно перед падишахом, что возлежит на широком троне, утопая в драгоценных шелках и украшениях.

На властелине изумрудного цвета чалма с тонким шарфом на конце, чтобы прикрыть дивное лицо; длинная батистовая рубаха усыпанная жемчужными пуговицами цвета топлёного молока, а поверх неё тончайший кашемировый кафтан, что переливался золотисто-коричневым цветом. Мягкие кожаные сандалии, вышитые золотыми нитями и усыпанные драгоценными камнями, обхватывали узкие ступни. Золото длинными причудливыми цепями струилось по груди юного правителя, опоясывало тонкие запястья и щиколотки стройных ног.

Вокруг него богатое убранство тронного зала: арочные своды потолка расписаны затейливым орнаментом, стены выложены великолепной керамикой алой и золотой росписи, создавая невероятную целостную картину узора. Мраморный пол с журчащим фонтаном посередине имел ступенчатые возвышенности, устланные пышными коврами. Медные чаши с углём отдавали мягкое свечение по всему залу, а высокие свечи в серебряных подсвечниках сияли золотистыми точками.

Гела видит волнение своего господина, его трепет и страх, что пробирает повелителя каждый раз, когда он приходит во дворец падишаха. Чон Чонгук — боль и любовь Ким Тэхёна! А может ещё и болезнь, ибо столько лет повелитель Дамаска одержимо влюблён в правителя Аббасидского халифата. И, видимо, Тэхён видит эту озабоченность на лице своего телохранителя, что спешит уверить:

— Всё хорошо, Гела. Мы просто обсудим некоторые дела.

— Как скажете, мой повелитель.

Оба умолкают, ибо приглушённое ржание и конский топот доносится через открытую террасу, а минуты спустя гулкий стук по мрамору. Гела быстро поводит рукой, тут же слуги-тени приходят в движение, тихо позвякивая колокольчиками на щиколотках. В чаши с углём подбрасывают щепотки ароматных солей лимона и иланг-иланг, что распространяют невероятный благоухающий аромат, дающий возбуждение. Перед повелителем ставят кальяны и чаши с фруктами, а на золотом блюде колотый лёд сверкает талыми каплями, обложенный вокруг кубков с вишнёвым шербетом с капельками лимона.

Тэхён дрожит под дорогими одеждами, напрягает спину, длинными, тонкими пальцами, унизанными драгоценными кольцами, комкает шёлковые подушки на троне. Уж сколько раз он встречал вот так халифа Чона, а всё никак не привыкнет. Для юноши он как нахлынувшая волна, как буря в пустыне, как ливень в горах — завораживает красотой и пугает опасностью. И нет от этого чувства спасения, когда сандалии халифа гулко отстукивают по мрамору, ведущему в зал, когда резные широкие двери распахиваются перед мужчиной.

Чонгук ступает по мягким коврам, в которых утопают его шаги, грациозной, мужественной походкой. Весь его облик волнует юношу до глубины души, до дрожи в коленях. Синяя чалма с чёрным орнаментом, слегка небрежными линиями обёрнута вокруг головы. Рваные длинные пряди чёрных как смоль волос, выбиваются из-под чалмы, прикрывая столь же чёрные, бездонные глаза. Мягкая улыбка лёгкой ухмылкой играет на губах халифа. Смуглая ровная кожа лица, с проявляющимися желваками под скулами, округлый нос — Чон Чонгук красив невероятной мужской красотой.

Тэхён рассыпается на тысячи влюблённых осколков от одного вида любимого. Он грациозно приподнимается на локти, медленно опуская ноги на широкие подушки у трона, изящно поводит рукой откидывая край чалмы, и наблюдает из-под опущенных ресниц, как медленно, слишком медленно, к нему приближается его возлюбленный. В сознании юноши мелькает мысль, что Чонгук похож на огромную гибкую чёрную пантеру, что неслышно ступает по ворсу ковра, чаруя своей грациозностью в этих чёрных шёлковых одеяниях, колышущихся вокруг сильного, натренированного тела мужчины.

Движением руки халиф приказывает своим бостанджи{?}[Бостанджи́ — лейб-гвардия правителя восточно-мусульманского государства] замереть у входа, направляясь далее один к правителю Дамаска.

— Мой падишах, — Чонгук склоняется в изящном поклоне, прижимая руку к сердцу, а Тэхён снова дрожит от одного лишь слова «мой» из уст мужчины.

— Халиф, добро пожаловать. Здесь тебе рады... всегда, — Тэхён всё-таки взял себя в руки, осмеливаясь посмотреть ему в глаза, жестом приглашая присесть на подушки.

Чонгук глаз с юноши не спускает, мягко отпружинивая от подушек, заводя за спину булатный меч. Он тихо расспрашивает о здоровье падишаха, хвалит красоту и роскошь дворца, замечает невероятное благоухание вокруг, а в глазах мужчины такие смешинки, и уголки губ неволей приподнимаются в ухмылке — знает, что всё это для него. Не замечать трепета юноши, волнения перед ним на каждой их встрече, то, как Тэхён прихорашивается, невозможно. Но сам Чонгук с абсолютной уверенностью может поклясться — Тэхёну этого и не надо — самому прекрасному творению Аллаха, ангелоподобному юноше не нужны ухищрения и богатые наряды, чтобы подчеркнуть своё совершенство. Тэхён прекрасен! И то, что его падишах покрывается нежным румянцем сейчас перед ним, заставляет сердце воина трепетать райской птицей в груди.

— Я объезжаю долину аль-Румийа, — начал чуть серьёзнее халиф, наслаждаясь вишнёвым шербетом, — а далее направлюсь в Куфа.

— Есть необходимость? — пытаясь быть заинтересованным, спрашивает Тэхён.

— Есть, — секунды спустя, задумчиво отвечает мужчина. — Сначала проведу смотр отрядов в провинциях, после соберу основные силы в Самарра́ — моей столице.

Тэхён смотрит теперь не отрываясь, чуть закусывая губу от волнения.

— Нам нужно готовиться к войне? — Аллах знает каких сил стоило юноше произнести эти слова. Перед потемневшими глазами проносятся картинки его ночного кошмара — поле битвы, усыпанное изрубленными трупами, мёртвый Чонгук...

— Возможно, — снова уклончивый ответ мужчины, а Тэхён заметно сердится, хмуря идеальные брови.

— Говори как есть, Чонгук. Не забывай — ты перед своим падишахом.

Чёрные глаза мужчины темнеют ещё больше, а тонкие сильные пальцы сжимают золотой кубок с шербетом.

— В Европе готовятся к новому крестовому походу. Их войско выступит через месяц.

— Верно они снова попытаются пройти через Египет. Нас это мало коснётся, — Тэхён выдыхает чуть облечёно.

— Крестоносцы пойдут через германские территории. В Венеции их ждут корабли. Не более, чем через четыре месяца, они доберутся до Константинополя{?}[Константино́поль — столица Восточно-Римской (Византийской) империи (395—1204)]. Их путь будет пролегать через Айюбидское царство, — Чонгук смотрит пытливо, и ждёт слова от своего падишаха.

А у Тэхёна тихая паника — вот оно, вот то предзнаменование, что было в его сне — битва с крестоносцами, поле усеянное трупами, снова мёртвый Чонгук!

— Мы предоставим им проход через мои земли. Они пройдут так же, как и всегда. Пилигримы во все времена могли совершать паломничество в Иерусалим, никто из айюбидских правителей не препятствовал им в религиозном порыве посетить святыню христиан. И я тоже не буду этого делать.

— Это ты, мой господин. Но я не уверен, что сами крестоносцы захотят пройти через твоё царство тихо и мирно. Нужно быть готовым ко всему.

— Кто их предводитель?

— Незаконный король Фессалоники, Ким Сокджин Монферратский.

— Думаю, мы всегда сможем договориться с безземельным королём, у которого нет ни гроша за душой.

— С безземельным королём может и договоримся, но с его наместником — вряд ли. Моя разведка доносит, что человек, которого все называют Белым рыцарем, является фактическим предводителем всего похода. Нанятые мной ассасины{?}[Ассасины (разведчики) — члены религиозно-военизированного формирования отдельного государства исмаилитов-низаритов, активного в XI–XIII веках. Базировались в горах современного Ирана и Сирии.] передали, что он обладает всей полнотой власти, и действительно принимает решения сам. Кроме того, Белый рыцарь — это именно тот человек, за которым следуют беспрекословно, и чьи приказы не оспариваются никем. Он меняет устоявшуюся тактику, переформировывает войско и орудия. Мы не можем быть уверенными в том, что этот человек идёт лишь за освобождением христианской святыни. Таким людям нужны лишь власть и земли. А здесь, он может получить и то, и другое.

Тэхён снова замер, пряча дрожащие руки в длинных рукавах кафтана, была бы возможность — закутался бы в край своей чалмы и спрятал бы побледневшее лицо.

— Войны не избежать? — коротко спросил юноша.

Чонгук кивает медленно, всё так же буравя чёрным взглядом падишаха:

— На всё воля Аллаха, и мы покоримся Его воле — если войны не избежать, то мы вступим в неё с именем Всевышнего и Пророка его.

— Аминь. Мне нужно знать численность войска крестоносцев, всех их предводителей — кого можно подкупить, а кого запугать, пути их передвижения. Когда они минуют Константинополь и намерения Белого рыцаря будут ясными, я прикажу всем племенам айюбидов покинуть северные территории, выжечь весь урожай, засыпать колодцы, увести весь скот. Если крестоносцы всё же решатся на войну с нами, то к тому времени, когда они достигнут стен Дамаска, перед нами предстанет уставшая от палящего солнца, изнывающая от жажды и голода, кучка людей, в раскалённых железных доспехах, — падишах выпалил всё твёрдым громким голосом, не терпящим возражений. — Ты найдёшь союзников, — обратился он к мужчине, — пусть не многих, но самых надёжных, что не повернут коней в бою от страха или продажной душонки. Ты сказал, он меняет тактику. Что могут европейцы противопоставить нам?

— Пехоту — лучников, арбалетчиков и копьеносцев. А мы сделаем упор на кавалерию и конных стрелков.

— Так и будет, но... — падишах выдыхает напряжённо и, да простит ему Всевышний его слабость — обхватывает руку мужчины, приводя его в полное замешательство, — я сделаю всё, чтобы этой войны не было никогда!

— На всё воля Аллаха, и мы ему покоримся.

— Аминь, — Тэхён умолкает, медленно отпуская руку Чонгука, устало откидываясь на широкую спинку трона.

— Мой падишах, — теперь Чонгук обхватывает руку юноши, сжимая мягко, и улыбка ширится на красивом лице, делая из сурового воина беззаботного юношу. — Я принёс тебе кое-что, и был бы счастлив, если бы ты принял мой дар.

Гела напрягся, стоя за спиной падишаха, и глаза его округляются, когда замечает, как пальцы Чонгука медленно проводят по изящной руке повелителя. Тэхён ожидает увидеть подносы с дарами перед собой, но Чонгук тихо смеётся.

— Не желаешь пройтись со мной на террасу? Увидишь мой подарок, и, возможно, тень печали, упавшая на твоё дивное лицо, исчезнет, — мужчина чуть тянется к юноше, всё так же не отпуская руку, а Тэхён согласно кивает.

Они идут рядом, по роскошной изумрудной галерее, выложенной великолепной керамикой от пола до потолка, утопающей в зелени пышных пальм и ароматных кустов ярко-алых роз. Они идут рядом, хоть Чонгук должен идти позади падишаха, да что-то он и не собирается отставать, а Тэхён — торопиться. Идут медленно, случайно соприкасаясь рукавами, пальцами, плечом. Они идут рядом, и будто не было того напряжённого разговора о предстоящей войне, не было кошмарных снов, предсказаний, смерти... есть только любовь между прекрасным юношей и сильным мужчиной. Любовь, о которой ни разу не было сказано ни слова, ни одного признания, лишь слишком смелые взгляды, красноречивые вздохи и усмешка мужчины, что знает... точно знает.

Ночь почти вступает в свои права, отвоёвывая у таинственных сумерек темноту всё больше и больше. Закат в последний раз мажет свои дивные краски по небу прежде, чем утонуть за Великой пустыней.

Огни во дворце падишаха всё ярче. Повсюду зажигаются медные чаши с углём, факелы освещают своды белокаменного дворца, а внизу, у подножья, искрится огнями и шумит людскими голосами древний город.

Тэхён видит великолепного скакуна, нетерпеливо притоптывающего на тёплом песке внутреннего двора. Убранство его драгоценной сбруи сверкает в свете огней. Гнедой скакун с чёрной шелковистой гривой был потрясающий от холки до пышного хвоста.

— О, Всевышний — он прекрасен! Чонгук, это не скакун, это огонь!

— Вообще-то, это мой конь, а не подарок, — халиф улыбается так хитро, явно думая — рассмеяться ему или сдержаться.

— Халиф? Ты подшутить надо мной вздумал? — глаза юноши полыхают изумрудным огнём, и Чонгук не сдерживается — смеётся хрипло, белозубо, ярко.

— Чонгук?

— Всё, всё, прости, — мужчина выставляет руки вперёд, — ты просто не туда посмотрел.

Абсолютно чёрный слуга, у которого только глазницы белели, с поклоном протягивает широкую плетёную корзину, устланную яркими тканями, а Тэхён непонимающе смотрит — корзина? ткань? Но когда он видит как мужчина, запустив руки в корзину, достаёт оттуда «подарок», изумлённо выдыхает, чувствуя как по телу мурашками пробегает тепло, и умиление затапливает сердце юноши, едва услышав тихое пищание. На руках у Чонгука сидел пушистый комочек детёныша ягуара — светло-рыжий пух в крохотных тёмных точках. Вытащенный на свет, и явно разбуженный, детёныш недовольно пищал, шевеля длинными светлыми усиками, пытаясь порыкивать.

Чонгук подносит зверушку своему падишаху, мягко лаская его за ушком, с нежной улыбкой на лице, и шепчет совсем просто:

— Это тебе, Тэхён.

А сам юноша весь растекается, плавится так, что может только хлопать ресницами, и чуть дрожащие руки протягивает.

— Это мне? — так глупо, но юноша всё равно переспрашивает, неверяще прижимая к себе почти мурлычащего ягуарчика.

— Нравится? — столь тихо спрашивает мужчина, почти что у лица самого прекрасного падишаха в мире, хоть и видит восторг в изумрудных глазах.

А Тэхён пищит как ребёнок, прижимая к щеке зверушку.

О, сколько даров преподносили могущественному правителю Дамасского царства. Сколько драгоценных камней, редких шелков, бесценных произведений искусства дарили ему, раболепно склоняя головы, падая ниц на мраморные ступени. Сколько диковинных зверей ему дарили, от африканских слонов до китайских павлинов, преподнося их как развлечение для глаз падишаха. Но никогда вот так — тихо, мягко, близко, с улыбкой заглядывая в глаза. Тэхёну показалось, что мужчина подарил ему не просто игрушку-зверушку, а что-то родное, прямо к сердцу, то, что Тэхён обязательно будет держать около себя, сможет прижимать к себе, думая о мужчине, о любимом.

— Спасибо, Чонгук, — так же тихо шепчет юноша, почти касаясь своим лбом его лба.

Они настолько утонули в этом моменте, что не замечали никого и ничего вокруг. Но Гела, едва увидев смятение падишаха, приказывает всем упасть ниц, не смея поднять глаз, а влюблённые не заметили даже и этого.

— Как назовёшь его? — Чонгук также поглаживает детёныша меж ушек, касаясь тонких пальцев юноши, что с удовольствием запускал руку в рыжеватый мех, переплетая свои пальцы с пальцами мужчины.

— Кукки, — широко улыбается Тэхён, смотря на халифа.

— Как меня? — немного удивлённо спрашивает тот.

— Откуда ты знаешь, как я?.. — Тэхён запнулся, осознав что говорит явно лишнее, а Чонгук лыбится сильнее.

— Прекрасное имя, — шепчет мужчина, обжигая огнём чёрных глаз, только странный кашель Гелы заставил их немного прийти в себя, собираясь обратно во дворец.

— Кстати, конь тоже твой, — как бы между прочим говорит халиф, ловя хмурый взгляд падишаха, в котором всё же искорки блестели. — Я просто пошутил, Тэхён, — Чонгук теперь открыто смеётся, — и пару колец тебе привёз с твоими любимыми изумрудами. И солёные оливки, прости Всевышний какая гадость. Как ты это ешь? Как это вообще может нравиться?

— О-о, Чонгук, спасибо. Обожаю солёные оливки! — а потом смотрит робко на мужчину и шепчет неуверенно. — Останешься во дворце? Переночуешь, а завтра утром продолжишь путь.

— Останусь, — также тихо шепчет мужчина, но почему-то для юноши прозвучало как «люблю».

*

Глубокая ночь опустилась на Дамаск, принося с собой прохладу и покой, да только два сердца беспокойно бьются как одно, замирая от собственных чувств. Мужчина и юноша не спят, наслаждаясь красотой чужого лица, волнующим ароматом тела, но лишь в воспоминаниях, ибо оба находятся в разных покоях, хоть и не столь далёких друг от друга.

Тэхён ворочается на шёлковых простынях, что дарят прохладу, но сам он горит. Это не первый раз когда халиф гостит во дворце, и не первый раз когда Тэхён не может уснуть от осознания, что любимый где-то рядом... совсем рядом. Но сегодня он просто умирает от желания быть к нему ближе, чувствовать его дыхание в своих волосах, прижиматься к нему. Возможно, это пушистый подарок виноват, что сейчас мирно посапывает рядом на подушке, а сердце юноши сжимается от нежности и хочет ответной ласки.

Чонгук тоже не спит, и не уснёт до утра от воспоминаний, что кружат голову. Перед глазами дивное лицо юноши, его улыбка, каштановые пряди, и глаза — огромные изумруды в обрамлении длинных ресниц. То, как Тэхён прижимал к себе зверёныша, вмиг став из величественного падишаха нежным и хрупким юношей, таким трепетным, таким ранимым... таким любимым, делает его самого слабым сердцем.

Возможно, эта ночь не дала забвения, но дала решимость юноше, что больше не оставит любимого. И утром, когда солнце едва забрезжило в предрассветной дымке, оба, бок о бок, сердце к сердцу, ускакали по извилистой и пыльной дороге, в окружении своих бостанджи. Если война будет неизбежной, то они встретят её вместе — спина к спине, ибо оба знают — и в смерти, и в жизни их любовь неизменна!

***

Замок Анжу. Франция. 1202г.

Знамёна развеваются над родовым замком герцога Анжуйского, куда нынче стекаются все знатные вельможи и храбрые рыцари, прекрасные дамы и добропорядочные матроны — в замке будет проходить бал, который устраивает король Франции в честь выступления в поход войска пилигримов.

Вместе с королём в замок вернулась и герцогиня Бён, что до этого момента и шагу не ступала домой, сдержав собственную клятву не появляться здесь до самой помолвки сына. Бэкхёну пришлось, стиснув зубы и сжав кулаки от злобного бессилия, встречать делегацию из Прованса. Его невеста оказалась весьма миловидной девочкой, которой едва исполнилось шестнадцать. Её длинные светлые косы, струящиеся по спине, придавали ей ещё более юный вид. С ней была большая свита из прислужниц и рыцарей, и довольно весёлые на вид родители.

Чанёль всё ещё ни о чём не подозревал, продолжая всё также проводить большую часть дня в лагере крестоносцев, вечерами возвращаясь в нежные объятия любимого. А сам Бэкхён почему-то оттягивал разговор о предстоящей женитьбе, глупо и по-детски надеясь, что король передумает, что невеста передумает, что всё разрешится само собой Божьей милостью. Но ни того, ни другого, ни тем более третьего, не произошло. Лето пролетело быстро, и первые, всё ещё тёплые дни сентября возвестили о начале осени.

Разговор с Людовиком всё же давал надежду, что свадьбу можно отсрочить, к тому же Бэкхён попросил у брата не объявлять во всеуслышание о помолвке и предстоящей свадьбе.

— Твоя мать, моя дражайшая тётушка, настаивает на этом. Она хочет непременно объявить об этом. Просто сделай так, чтобы твоего рыцаря здесь не было в день бала, а уж как ты сам потом с ним договоришься — я не знаю.

Отослать любимого из замка? Как он объяснит это? Но Чанёль сам дал повод, сказав, что хотел бы быть рядом со своими друзями на прощальной пирушке в лагере. Бэкхён выдохнул облегчённо, но сердце всё равно тревожно сжалось — отсрочка проблемы не есть её решение.О, глупый, глупый герцог Бён!

*

В пух и прах разодетые гости, сверкающие изысканными нарядами и драгоценностями, заполнили огромную мраморную залу. Столы, стоявшие вдоль стен, ломились от изобилия ароматных блюд и вин. Менестрели бренчали едва слышно неторопливые мелодии, слуги разносили свечи и разбавленное вино с мёдом для прекрасных дам.

Чимин торопливо взял один из кубков, чуть отпивая.

— Напиток для женщин? Чимини, что же ты? Не хочешь веселиться от души? — Бэкхён пытается подшутить над другом, хоть сам нервничает невероятно.

— О, Бэки! Я, после бала в честь «Господина сердца» турнира, — и юноша морщится, словно проглотил настойку из лопуха, — ни капли вина в рот не возьму!

— А то что? Боишься, что твой рот ещё раз возьмёт в плен один... кхм, мужчина?

— Замолчи, Бэк, ради всего святого. Не хочу даже думать об этом.

— Признай, ты бы хотел повторения.

— Нет, — слишком быстро выпаливает Чимин. — А если и хотел бы, поверь, не понадобилось бы ни вино, ни какие-либо другие ухищрения.

— То есть, всё-таки желал бы? — смеётся герцог, но когда видит смущённый и немного испуганный взгляд друга, чуть ли не тормошит его. — Чимин, скажи, ты... что-то чувствуешь к Юнги?

— Что-то, — после нескольких секунд молчания, всё же выговаривает юноша, — Но клянусь именем Господа, я сам не знаю, что я чувствую. То волнение, что граф делает моему сердцу, заставляет меня желать одновременно видеть его бесконечно долго и убегать, как от дьявола. И мне страшно, Бэки, очень.

— Не нужно, Чимини, дай ему ещё время. Увидишь, как твоё волнение перерастет в прекрасное, нежное чувство. А вот и твой мужчина, — герцог кивает на вошедшего графа Мина, а у Чимина сердце бешено заходится, когда он видит приближающегося Юнги.

Он невероятно красив, в тёмно-синем парчовом жилете поверх чёрной шёлковой рубашки. Тёмные штаны из мягкой кожи обхватывают крепкие бёдра и икры. Высокие сапоги с серебряными пряжками мерно отстукивают по мрамору, теряясь в гуле нарядной толпы. Кожаный ремень обхватывает узкую талию мужчины. Серебряные армиллы на предплечьях, массивная серебряная цепь, крупными звеньями опоясывает шею и грудь, а драгоценные камни сияют меж звеньев цепи. Чёрные глаза на бледном лице устремлены только на светловолосого юношу, что начинает беспокойно трепыхаться, думая убежать сейчас или потом. И видимо, мужчина заметил волнение юноши, ухмыляясь уголками губ, словно знает все мысли любимого. Чимин всё же стоит, покорно ожидая мужчину, что подошёл сразу к нему, не удостоив взглядом никого вокруг.

Большинство гостей помнили события турнира, и с интересом наблюдали за Чёрным рыцарем, замечая, что его выбор «Господина сердца» остался неизменным.

— Чимин? — мужчина кланяется, оставляя всякий церемониал. — Ты выглядишь прекрасно, сердце моё.

— М-моё почтение, граф, — юноша чуть не падает, замечая округлившиеся глаза стоящих вокруг гостей, что приходили в изумление от слов графа Мина.

— Я снова наказан печальной участью не слышать своё имя из твоих божественных уст?

— О, боже, граф, умоляю Вас... нас слышат. Я потом... наедине скажу, прошу Вас, — тихо шепчет краснеющий смущением юноша.

— Тогда я тоже... наедине скажу то, что хочу сказать сейчас, хотя это так трудно — сдерживать себя... при виде такой красоты, всегда трудно.

— Умоляю, Юнги...

Тихий смех отвлекает обоих, заставляя немного оторваться друг от друга.

— Если вы закончили своё влюблённое воркование, может обратите и на меня внимание? — Бэкхён смеётся с них, хоть и счастлив за обоих невероятно.

— Здравствуй, Бэк, — Юнги тепло обнимает друга и брата. — Прости меня, но этот невероятный юноша сводит меня с ума, и я просто забываю обо всём вокруг.

— Это заметно, Юнги. Здравствуй, мой дорогой, — Бэкхён также обнимает крепко, — наш Чимини всех сводит с ума — кого красотой, кого упрямством.

— Бэк? — Чимин хмурит идеальные бровки, смотря на друга.

— Всё, всё, умолкаю, — Бэкхён поднимает руки, капитулируя, и улыбается широко.

— Где твой благоверный, Бэк? Я не вижу его нигде.

— Чанёль... он с лордом Лаутом. Его здесь нет, Юнги.

Сам мужчина смотрит крайне непонимающе, хоть и осознаёт, что происходит.

— Ты не поговорил с ним, — не спрашивает, а утверждает Юнги.

— Юнги, не сейчас, — Бэкхён кивает на отвернувшегося Чимина, давая понять, что юноша не знает о предстоящей помолвке.

— Сердце моё, Хёну искал тебя. Можешь уделить ему время? — Юнги мягко обхватывает руку юноши, целуя нежно, на что Чимин ожидаемо вспыхивает ярким смущением и быстренько уходит... от греха подальше.

— А теперь, герцог Бён, я хочу услышать Ваши оправдания, почему мой друг не знает, что сейчас произойдёт?

— Я не смог, Юнги, — юноша уводит друга в арочный проём между галереями проходов, где не было гостей поблизости. — Он сделал мне предложение, — выпаливает Бэкхён зажмурившись, — и я не смог ничего объяснить.

— Что? Надеюсь вы не успели пожениться?

— Нет. Я всё тяну и тяну, придумывая разные причины. Ну как я могу сказать, глядя в его ясные глаза, что вынужден жениться, что скоро буду объявлен наследником трона, как? — юноша откровенно плачет, пряча лицо в ладонях. — Он уйдёт от меня, едва узнает всё это. Я знаю Чанёля — он сможет быть рядом с наследным герцогом, хоть стыдится того, что он низкого происхождения. Но быть рядом с королём...

— Заметь, с женатым королём, Бэк. Всё равно, Чанёль узнает, и будет лучше если от тебя, чем от чужих. Будет только хуже. Поговори с ним сейчас же. Я вышлю за ним в лагерь.

— Хорошо, Юнги, — обречённо выдыхает юноша, — я сделаю это, но не здесь и не сейчас. Лучше ночью... когда он вернётся.

— Так будет лучше. Я верю в тебя.

— И я в тебя, Юнги. Спасибо тебе за всё. Ты просто спасаешь нас каждый раз — ты наш ангел-хранитель! — на что мужчина лишь тихо смеётся.

— Полно, Бэк. Вёрнёмся в зал, скоро короли вернутся из лагеря крестоносцев, нам надо быть там. И я не могу оставить своего ангелочка одного надолго, а то мало ли — украдут ещё.

— Боже, Юнги! Ты счастлив? Ты невероятно изменился с того самого турнира!

— Счастлив, Бэк! Так счастлив, что боюсь — вдруг это сон?! Он такой... чувствительный, ласковый, хоть и скрывает всё это за насмешками и раздражением. Я влюбляюсь в него поновой каждый день, и всё сильнее и сильнее, хотя казалось бы — куда больше?

— Пусть хотя бы у вас всё будет хорошо... — взмолился юноша, пряча заплаканные глаза.

— Не плачь. Чанёль всё поймёт, ведь любит же. Уверен, вы сможете быть вместе, несмотря на трудности. Идём.

Они вернулись в огромный зал, куда уже входили прислужники французского короля, возвещая о прибытии знатных гостей. Снова Людовик идёт рядом с королём Сокджином, своей бледностью и худобой оттеняя ещё больше неземную красоту Монферратского. Едва завидев правителей, все громогласно провозглашают: «Да здравствует король Людовик! Да здравствует король Сокджин!», а после склоняются в глубоком поклоне.

Сокджин сиял своей печальной красотой — не было в зале краше мужчины, и даже дамы. Его нежные, мягкие черты лица, огромные печальные глаза цвета прозрачного янтаря, пухлые губы, алеющие на белом, лишённом загара лице, не оставляли равнодушными никого вокруг, вызывая восхищённые вздохи и перешёптывания. Его бордовая туника стянутая шнуровкой, вышитая золотыми нитями, плотно обхватывала стройное тело. Поверх плеч королевская мантия с мехом горностая, на голове золотой обруч короны с яркими рубинами, а в сердце такая боль, что всё нутро сжимается и горит. Что ему вся эта красота, это величие и корона, если его не любят? Зачем все эти льстивые слова, восхищённые взгляды, если нет одного единственного слова, одного лишь взгляда? И пусть прямо сейчас Намджун стоит у него за спиной, возвышаясь над всеми, хмурым, пытливым взглядом вглядываясь в лицо каждого вокруг, Сокджин чувствует лишь пустоту и тоску. Видимо, пришло время расстаться не только с гостеприимным Анжу и его прекрасным хозяином, но и со своими иллюзиями. Пусть его глупые мечты останутся здесь, на тёплом берегу Луары, а впереди трудный и долгий поход, вот только впервые король не знает к чему он, для кого, зачем?

Бэкхён смотрит на прекрасного короля, понимая, что тот опечален вовсе не отъездом, и, видимо, его советом признаться в чувствах, не воспользовались.

— Король Сокджин так опечален. Уж не заболел ли прямо перед походом? — Чимин смотрит также обеспокоенно на юношу в короне.

— Он уже давно болен, и, судя по всему, лекарства он так и не нашёл, — задумчиво отвечает Бэкхён.

— Что? Вдруг что-то серьёзное? Или заразное? Твои лекари осмотрели его?

— Тут обычные лекари не помогут. А тот, кто может помочь, упрямо не желает этого делать. Я не пойму никак этого... «лекаря»! Ведь они же на войну идут, где каждый день может стать последним! Оглянуться не успеешь, как можно лишиться самого важного — жизни, и всё останется невысказанным!

— Ты говоришь какими-то загадками, Бэки. Что за болезнь, и кто этот упрямый лекарь?

— Неужели не видно — король влюблён, уже давно, а объект его любви, догадываясь о его чувствах, почему-то делает вид, что ничего не замечает! Жестокий и глупый «лекарь»!

— Пресвятая Божья Матерь, как жестоко! Мучаться безответными чувствами, что может быть хуже душевной боли?

— Юнги пять лет жил с такой болью в сердце, Чимини, помни об этом, — и юноши умолкают, каждый задумавшись о своём.

Бэкхёна всё ещё лихорадило от предстоящего разговора с любимым, ожидая трудную, бессонную ночь, и молодой герцог даже не подозревает, что Чанёль уже вернулся в замок в свите короля Монферратского вместе с Белым рыцарем.

Чанёль стоит в конце огромной залы, среди остальных рыцарей, смотря, как его любимый садится рядом с королём Сокджином, тихо переговариваясь с ним, видимо, прощаясь. Краем глаза мужчина замечает своего друга, графа Мина, что как привязанный стоит за графом Блуа, а сам Чимин по-видимому и не возражает. Чанёль рад за них, лёгким кивком головы приветствуя Юнги, а тот почему-то бледнеет, и чёрные глаза графа беспокойно мечутся по нарядной толпе.

Юнги в лёгкой панике — Чанёль здесь, а Бэкхён об этом не знает. Он порывается предупредить Бэки, но понимает, что это мало поможет. Надо увести Чанёля, под любым предлогом. Мужчина поворачивает обратно, и уже на пути к другу понимает — поздно!

— Благородные дамы и доблестные рыцари! — голос короля Людовика проносится по всему залу, заставляя всех повернуть головы к монарху. — Восславим Отца нашего, что на небе! Восславим Того, кто даровал нам эту землю! Восславим Того, чья десница ведет нас от победы к победе! Восславим Того, чье Благое Слово несем мы на копьях своих и на мечах своих!

— Аминь! — громогласно проносится эхом по залу.

— Мы не убоимся зла! — продолжает король. — Ибо с нами — Свет! С нами — Бог! И правда — на нашей стороне! Как Иерихон пал перед народом Израиля, так и это логово нечестивцев падёт перед нами! Поднимем кубки во славу рыцарей, принявших Крест во имя Господа нашего! Слава пилигримам!

— Слава пилигримам! Слава королю Франции! Слава королю Монферратии!

Едва все осушили кубки за столами, король продолжает:

— И в сегодняшний день — день начала великого похода, хотим вознести народу нашему благую весть. Объявляю о помолвке брата нашего герцога Анжуйского Бён Бэкхёна с графиней Элеонор Прованской. Дети мои, подойдите к Нам, — жестом руки король подзывает к себе Бэкхёна, что идёт под руку с юной Элеонор. — Объявляем о свадебных торжествах, что пройдут через два месяца в Париже, где после венчания брат мой, герцог Бён будет провозглашён дофином французского престола!

Взволнованный гул проносится по залу, где гости ошеломлённо перешёптываются — новости взбудоражили всех и каждого. Бэкхён видит взволнованного графа Мина, что глазами пытается что-то сказать, а после — он всё понимает. Сердце сжимается и разрывается тотчас же, колени дрожат и пальцы подрагивают, когда он видит лицо Чанёля. Через весь этот огромный зал, через всю толпу и гул гостей, они видят лишь друг друга.

— Чанёль, — совсем тихим шёпотом срывается с губ юноши, что неосознанно делает шаг к любимому, а мужчина отступает от него назад. — Пожалуйста, пожалуйста... — шепчет он как молитву, и слёзы готовы сорваться с медовых глаз.

Юная невеста волнуется, чуть сжимая руку жениха. «Вы взволнованы, мой господин», — тихим шёпотом доносится до трясущегося юноши.

— Мне надо уйти, — решительно говорит Бэкхён, неотрывно наблюдая как уходит его любимый. — Я оставлю Вас, — невеста лишь понимающе кивает.

Музыка гремит под сводами зала, возвещая о начале пира. Все гости вновь присаживаются за столы, а слуги суетятся, разнося напитки и блюда. Жонглёры и ряженые разыгрывают представления в центре зала, а главный трубадур песней рассказывает сюжет зрелища. Вокруг шум людских голосов, переливы лютни и бубенцов, а среди всего этого шума Чанёль не слышит ничего — он оглох с последними словами короля Людовика, а лучше бы ещё и ослеп, и не видел бы того, как его любимый стоит под руку с юной девой — будущей женой.

Он уносится прочь из зала, прочь из замка совсем, хоть и слышит за спиной тонкий голос зовущий его.

— Чанёль, умоляю остановись!

Но мужчина непреклонен, ибо не понимает зачем, ведь и так всё было предельно понятно — им наигрались, а теперь дали понять, что пора и честь знать. Только зачем так жестоко?! За что так с его любовью, ведь искренне же всё было!

— Чанёль, любимый! — юноша буквально впечатывается в спину мужчины, обхватывая его руками поперёк груди. — Умоляю, остановись.

Они стоят у прохода к винтовым лестницам, где слегка опешившие слуги спешат укрыться от увиденной сцены, а запыхавшийся юноша крепко держит мужчину, хоть знает, что Чанёлю ничего не стоит отпихнуть его — силы неравны. Всё же мужчина не отталкивает, лишь сжимает кулаки и зубы стискивает, медленно оборачиваясь к нему.

— Чанёль... — слёзы катятся по бледному лицу и губы дрожат от подкатывающей истерики.

— Идём, — мужчина за руку уводит плачущего юношу в их комнаты, и лишь оказавшись в сумраке покоев и усадив Бэкхёна в кресло, тихо спрашивает:

— Зачем всё это?

— Я хотел тебе сказать, но боялся... боялся, что потеряю тебя! А я не хочу этого... я не переживу, пожалуйста! Не бросай меня! — юноша рыдает, сильнее вцепившись в руку мужчины.

— Как давно тебе сообщили о твоей помолвке? — голос мужчины спокоен, и лицо его непроницаемое не выражает ничего, кроме какой-то обречённости.

— Ещё с т-турнира, — Бэкхён икает, пытаясь успокоиться.

— Почему не поговорил со мной с тех пор?

— Чтобы ты бросил меня ещё раньше?! Я же вижу — ты хочешь уйти от меня...

— Бэки, я делал тебе предложение! Я хотел жить с тобой как супруг, до конца моих дней! Ты помнишь это?

— Чанёль, умоляю, останься!..

— Кем? Твоим... кем, Бэк? Любовником? Ты хоть понимаешь, что нас ждёт в будущем? Ей ты будешь изменять со мной, а мне — с ней? Ты сможешь выдержать двойную измену?

— Пусть она будет моей женой, но я и пальцем к ней не притронусь! Я люблю лишь тебя!

— Дело не в том, что ты меня не любишь, Бэк, — мужчина выдыхает устало и с тоской смотрит на плачущего любимого. — И я тебя люблю, ангел мой. Тебя женит сам король, значит от твоей женитьбы ему что-то надо. Да и матушка твоя поди счастлива до небес, что именно так всё и будет.

— Земли графства Прованса присоединятся к территории Франции... после женитьбы.

— Вот видишь, мой нежный, государственные дела важнее любых сердечных. Я знал... чувствовал, что всё так и закончится. Ты — мой прекрасный герцог, а я бывший оруженосец, и ничего бы у нас всё равно не получилось бы.

— То есть, ты изначально знал... что когда-нибудь бросишь меня? Видимо, не зря ты ошивался с лордом Лаутом, всё туда тянулся, от меня подальше, — страх заставляет юношу злиться, в панике извергая жестокие слова, но всё же обнимает сильнее, кидаясь ему на шею. Чанёль гораздо выше своего возлюбленного, что едва достаёт ему до плеч, и Бэкхён буквально висит на нём, не доставая до пола. — Не уходи, не бросай меня! Я что-нибудь придумаю. Отошлю супругу или, если хочешь, вместе уедем куда-нибудь.

— Не надо, Бэки. Не нужно никуда ехать. Я уеду... вернусь в Британию, с Юнги.

— Нет!..

— Даже если мы сможем укрыться ото всех, то от короля — невозможно. Бэк, тебя провозгласят дофином — наследником престола. У тебя не будет права на такую любовь... на мою любовь. Лучше оборвать всё здесь и сейчас.

— Нет, нет... нет! Никогда! Я не соглашался на это, я не хочу. Чанёль, любовь моя, не уходи... не бросай меня.

— Прости, ангел мой. Я всё понял предельно ясно, и думаю ты тоже, просто твое сердце не хочет смириться. Я буду молить Господа о твоём счастье.

— Его не будет без тебя, как и моей жизни.

— Я люблю тебя, Бэки, но один из нас должен пойти на жертву во имя другого, и пусть это сделаю я.

— Луи не тронет тебя, он мне обещал. Если я соглашусь на престол, ты сможешь остаться со мной.

— Я не смогу делить тебя ни с твоей женой, ни тем более с короной.

— Тогда... тогда я просто... прикажу и тебя не выпустят. Одно моё слово, и ты не посмеешь оставить меня, не сможешь! — Бэкхён кричит в истерике, и слёзы непрерывным потоком текут по щекам, а Чанёль отпихивает его, крепко обхватив за плечи, и смотрит в глаза, заставляя утихнуть вмиг.

Долгие секунды они смотрят друг на друга, понимая, что прямо сейчас настал конец... их счастью, их любви, их самих в понимании «они» — им больше не быть вместе, никогда. Чанёль понимает, что плачет — впервые в жизни слеза скатилась по его лицу, прожигая солью кожу, до самого сердца... сердца, что умирало сейчас, смотря на своего любимого. Он медленно склонился к бледному, столь любимому лицу, касаясь пухлых губ прощальным поцелуем, в последний раз изливая свою любовь, и сожаление затапливает его — почему именно так, почему именно с ними?

— Бэк, я люблю тебя... до конца моих дней. Помни об этом.

— Чанёль... не покидай, не оставляй меня...

— Прощай...

Мужчина разворачивается стремительно, покидая комнату, где был невыразимо счастлив, где обрёл любовь в самом прекрасном и чистом её проявлении, оставляя поникшего и плачущего юношу за спиной. «Прощай...», и дверь своим громким хлопком возвещает о конце.

*

Ночь над долиной Луары разливается парным молоком — тёплым и одновременно освежающим полотном, расстилаясь по земле. Пока в замке среди благородных и чопорных господ шёл неспешный пир, во дворе проходила настоящая пирушка для дворцовой челяди и рыцарей. Здесь и музыка была другая, и танцы были более раскрепощёнными. Подвыпившие мужчины без стеснения хватали молоденьких служанок, щупая их тонкие, и не очень, талии, а те были и не против совсем. Кислое вино лилось рекой, и ароматные закуски наполняли столы — все вокруг были довольны, веселясь от души перед выступлением в поход. И, конечно, куда уж без нашумевших на пире галлогласов с их волынками и барабанами. Их неизменный предводитель — лорд Лаут, главный заводила, «бездонная бочка с элем», неподражаемый завывала весёлых песен, горланил вовсю старую кельтскую песенку, видимо для танцев уже перепил. Но даже всё выпитое вино не помешало ему заметить плетущегося с опущенными плечами Чанёля, и тут же прекратив петь, устремиться к нему, а когда увидел высыхающие дорожки слёз, протрезвел вмиг. И двух слов хватило, чтобы Хосок всё понял — на пирушке рыцарей прослышали о помолвке и скорой свадьбе герцога Анжуйского.

— Я возвращаюсь в Британию. Завтра же утром уеду, подожду Юнги в Нормандии, а после пересечём Ла-Манш.

— Ты не поедешь в Нормандию, а тем более в Британию. Ты поедешь со мной! — Хосок смотрит серьёзно, взглядом прожигая друга, опешившего от услышанных слов. — Подумай сам, Чанёль, что там тебя ждёт? Всю жизнь быть вассалом британского лорда...

— Моего друга... — пытается поправить ирландца Чанёль.

— Он и мой друг, но друг другом, а это твоя жизнь. И что будет с твоей жизнью решать тебе, и прямо сейчас. Ведь ты же его всё равно не забудешь, правда? — и видя обречённый, согласный кивок друга, продолжает. — Ты будешь далеко так, что не сможешь вернуться, не повернуть обратно, подвергнувшись соблазну. Возможно, вместо этой потери, ты обретёшь что-то другое. Пусть не столь же сильное чувство, но покой, свободу, возможность самому решать свою судьбу. Отправляйся с нами, Чанёль! Новые земли — новая жизнь!

— Я не уверен, смогу ли я... оставить всё здесь, вот так, оставить его. Мне стоит неимоверных сил не вернуться к моему ангелу прямо сейчас, наплевав на всё и вся! Я и дня не могу представить без него.

— Решать тебе, друг. Утром отправляется дивизион, в котором будет мой отряд. Я буду ждать тебя на рассвете. Уверен, ты примешь верное решение. До встречи.

Почему его друг так уверен в решении, Чанёль не понимает, но одно верно — останься он здесь — все его усилия будут напрасными, он не сможет бороться против желания сердца. Мужчина понимает — ещё минута, и он вернётся в покои Бэкхёна, бросится к его ногам, будет молить о прощении, о чём угодно, и не сможет покинуть его больше никогда.

— Хосок!

Что ж, решение принято.

*

Хоть Чимин и обещал себе не пить вино, но всё же пару кубков вылакал, и теперь широко и пьяно улыбался Юнги, который тоже был пьян, но в отличие от юноши без капли алкоголя. Мужчина пьян от красоты своего возлюбленного, от его лёгкости и искреннего веселья. Он сиял как звезда, ослепляя всех своей яркой непосредственностью.

— Хочу танцевать, — шепнул он мужчине, что ни на шаг не отходил и не оставлял его одного.

Почему их танец не вызвал нового потока перешёптываний и недоумения, Чимин и сам не знает. Но, видимо, большинство посчитали это продолжением шутки ещё с турнира, а остальные, если что-то и подозревали, предпочли тактично умолкнуть.

Чимин хотел веселиться, а танец показался ему слишком медленным и занудным — одни поклоны и шаги под руку. Юнги смеялся с него тихо, когда юноша в нетерпении подпрыгивал и пружинил в танце, улыбаясь так ослепительно, что мужчина порой жмурился. А после, просто сжал его руку, утягивая за собой.

— Идём со мной, — шепчет он так хрипло, что табуны мурашек бегают по телу юноши — видимо рядом с мужчиной они не покинут его никогда.

— Куда Вы меня ведёте, граф Мин, — чуть пьяно лепечет юноша, всё же позволяя себя увести из зала. — А вдруг Вы меня опять зажмёте? Начнёте делать непристойности... я помню Ваши угрозы относительно стены. Но я просто так не дамся!

Юнги откровенно смеётся, всё также уводя любимого полуосвещёнными галереями, сжимая мягко его руку, шепча, что ему понравится.

Когда они оказались во дворе замка, где вовсю шла пирушка, и звуки знакомой волынки донеслись до ушей юноши, Чимин аж подпрыгнул от нетерпения.

— Юнги? Мы будем танцевать? Как тогда?

Мужчина взволнован — Чимин помнит их танец, его любимый хочет повторения, и ему понравилось. Означало ли это, что юноша всё же испытывал к нему чувства? Юнги пока не мог понять, но он готов выполнить любое его желание, хоть звезду с неба. А сейчас его любимый хочет танцевать.

Чимин сам уже тянет его в круговорот танца, и смеётся звонко, крича имя мужчины, что тонет в громкой музыке. Казалось, весь мир состоит из этих звуков скрипки и волынки, этого яркого смеха, этих голубых глаз, подёрнутых серой дымкой возбуждения. Здесь все смешались в хороводе — мужчины, женщины, юноши и молоденькие девицы, и никому не было дела до двух господ, что предпочли простой пир челяди роскошному балу в мраморном зале дворца.

Музыка не прерывалась ни на минуту, сменяя один ритм на другой. В парном хороводе все сменяли друг друга, и Юнги танцевал то со взрослыми матронами, то с девицами, а иногда попадались пьяные и смеющиеся мужчины. Но он ни разу не упустил из виду любимого, чья светловолосая макушка мелькала в хороводе. Он слышит его яркий смех — значит его прекрасному ангелу хорошо, он доволен. Кто-то преподносит юноше чарку с вином, утолить жажду, Чимин пьёт жадными глотками, а Юнги «пьёт» его взгляд поверх чарки — огненный, лукавый и смеющийся.

В какой-то момент Чимин подошёл к нему специально, а не потому, что движение хоровода это потребовало. Юноша отодвигает девушку от мужчины, чьё лицо Юнги даже не помнит, и сам кладёт руки ему на плечи.

— Хочу как тогда, — шепчет он тихо, смотря ему прямо в глаза, — чтобы Вы кружили меня... и сжимали крепко.

Вместо ответа мужчина обхватывает его за талию, притягивая к себе, чувствуя жар его тела, так близко смотря в его глаза, что чуть ли не серебром отливаются из-за волнения. Он смотрит на распахнутые в прерывистом дыхании губы, чувствуя горячее веяние — о, ощутить бы их вкус сейчас! Будут ли они горчить от вина или будут сладкими от собственного вкуса? Если он сейчас поцелует его?.. Да только кто-то толкнул их в танце, заставив мужчину опомниться, а юношу засмеяться.

Юнги кружит его, а Чимин снова заливается смехом. Он откидывает голову, светлые пряди рассыпаются по плечам. Они прилипают влажными ниточками ко лбу и скулам юноши, тонкая рубашка распахнута до груди, нарядный жилет забыт где-то на скамье — Чимин просто невероятен в своей свободе — он счастлив!

Оба задыхаются, замерев после танца, зажмуриваясь с улыбкой на губах от оглушительных аплодисментов, свиста и улюлюканий танцующих. Чимин хватает красное спелое яблоко со стола, утягивая мужчину за собой.

— Я хочу купаться, — смело заявляет юноша, и Юнги понимает, что его ведут к реке.

Он не сопротивляется, и сердце его замирает от невероятного предвкушения, ожидания, а уж отговаривать любимого от сумасбродной идеи — ночного купания в реке, он и не собирается.

Сразу же за западными воротами открывается вид на ночную реку, что темнеет в тусклом свете тонкой луны. Хоть и самое начало осени, но ночь так же тепла, как и в летние дни. Чимин отпускает руку мужчины, начиная сразу скидывать одежду, сапоги, и смеётся... тихо, словно прячется от кого-то.

Звуки музыки постепенно утихают, чем ближе они к реке, и вскоре только их дыхание прорезает тишину ночи.

Чимин замер у самой кромки воды. На нём лишь льняные тонкие штаны до колена. Юнги смотрит с пересохшим горлом и трясучкой в руках на обнажённую спину юноши, умирая от узости талии и плавных изгибов бёдер и ягодиц. Его возлюбленный само совершенство, словно мраморная статуя — творение великих мастеров античности. Кожа мерцает высыхающей на воздухе испариной, волосы липнут к плечам и шее, округлые плечи чуть подрагивают от лёгкого ветра, а потом юноша оборачивается, и Юнги умирает заново.

— Я боюсь, — смущённо улыбается Чимин, обхватывая себя за плечи, словно ему холодно.

Юнги заворожённо подходит к нему, медленно стягивая жилет и рубашку одновременно, обнажая торс, и Чимин кажется дрожит сильнее. Колени позорно сгибаются от слабости, и руки юноши безвольно опускаются, когда Юнги обнимает его мягко. Судорожный вздох срывается с губ юноши, и он лицом прижимается к плечу мужчины. Юноша явно пьян, иначе как объяснить, даже самому себе, что позволяет такое — прижиматься к обнажённому мужчине, обхватив его туловище руками, пальцами впиваясь в предплечья? Кожа пылает от соприкосновения к коже, и голова идёт кругом от такого момента. Чимин кусает губы, чтобы удержать стон, рвущийся из горла. Сердца стучат так, что обоим слышно, хоть пульсация отдаётся в висках и шум в ушах. И всё же Чимин тихо охает, когда Юнги подхватывает его на руки, медленно входя в воду.

— Не бойся, — таким хриплым шёпотом мажет у скулы юноши, что тот не сдерживается — стонет тихо, обессиленно прижимаясь к плечу мужчины.

Вода им по пояс, плавно обтекает их тёплыми кругами, но мужчина всё ещё не отпускает любимого, смотря на его смущённое лицо. Всё же Чимин поднимает глаза, в которых столько эмоций — волнение, влечение, неверие и... нежность? Юнги теряется от этого взгляда, опуская всё же юношу, но крепко прижимая к себе.

— Чимин, мой прекрасный, зачем ты так смотришь на меня? Словно... как будто, я нужен тебе.

— Я бы сослал всё на вино и азарт, что бурлили во мне во время пира, но не могу, ибо это неправда.

— Что?.. Скажи, Чимин... молю, одно слово, и мой мир изменится необратимо.

— Нужен... — это всё, что смог вымолвить дрожащий юноша, у которого от страха и собственной смелости выступили слёзы.

А Юнги выдыхает громко, судорожно, так, что тело сотрясается в лёгкой дрожи. Он жмётся лбом ко лбу любимого, обхватывая его лицо, и прикрыв глаза, шепчет:

— Люблю тебя, мой прекрасный, мой невероятный...

— Юнги, я боюсь... боюсь моего чувства к Вам! Ведь нельзя же... грех, позор, нельзя любить так!

— Кто сказал, что моя любовь к тебе грех?! Где сказано, что чувство дарующее столько счастья, и окрыляющее так, словно паришь на небесах, это позор и ошибка природы?! Моё чувство к тебе... самое прекрасное, что только есть на земле, самое важное, что может быть в жизни. Ты моё всё, Чимин! — мужчина смотрит в изумлённо распахнутые глаза, что сияют ярче звёзд на небе. — Не бойся ничего, будь со мной!

— Боже, Юнги, зачем только я встретил Вас? Зачем Вы признались мне, выбрав господином своего сердца на этом проклятом турнире... зачем?

— Видимо, это судьба, — и юноша усмехается тихо, вновь услышав эти слова. — Ты моя судьба, Чимин.

— Судьба? — Чимин совсем с ума сходит от момента, что меж них сейчас, обхватывая ладонями лицо мужчины. — Если я правда Ваша судьба, то утром... когда меня не будет трясти от волнения, и дурман от вина пройдёт, я... я приму Вас... как своего возлюбленного, но заклинаю не торопить меня, пожалуйста.

Юнги прижимает его к себе столь крепко, что Чимин задыхается, но всё же пальцами зарывается в волосы мужчины, прижимаясь щекой к виску. Он слышит полузадушенный шёпот, чувствует дрожь по телу мужчины, и кто кого держит над водой, чтобы не упасть, тот ещё вопрос. А мужчина всё шепчет и шепчет слова любви, слова признаний, губами проходя по скулам, прикрытым глазам, маленькому носику, тянется к губам, и с ума сходит, чувствуя как к нему потянулись в ответ.

Это их второй поцелуй, но всё равно как первый, как единственный. Сминающие друг друга губы, раскрываются для влажного и жаркого проникновения и сплетения языков, от которого у обоих ноги подкашиваются, и оба падают в реку с головой. Через секунду они выныривают, оттягивая прилипшие волосы с лица, глотая воздух жадно, моргая от стекающей влаги по лицу. И оба начинают смеяться тихо, цепляясь друг за друга.

— Иди ко мне, — нежно шепчет Юнги, вновь притягивая любимого к себе, зачёрпывая воду ладонями и купая юношу мягко. — Не замёрз?

— Нет, мне хорошо, — и разомлевший после пережитого волнения юноша, растекается на плече мужчины.

Юнги выносит его из воды, так же неся на руках, а Чимин улыбается. Они крадутся тихо, стараясь не попадаться на глаза всё ещё пирующим во дворе, а юноша шепчет, что ужасно голоден, но кроме красного яблока у них ничего нет. Совсем бесшумно вернуться не удалось, парочка любопытных глаз всё же их проводила, а потом они, добравшись до дверей покоев юноши замерли, не зная как проститься. Возможно, они и простояли бы ещё долго, смущённо переглядываясь, и держась за руки, если бы к ним не подошёл слуга графа, с поклоном сообщивший, что лорда Норфолка ожидает гонец из Британии с письмом.

— Отдохни, мой прекрасный, — шепчет он тихо любимому, — тебе принесут ужин, поешь обязательно, а после ложись.

— Хорошо, — послушно кивает юноша. — Надеюсь, тебя ждут хорошие вести, — и мужчина улыбается, когда понимает, что его любимый перешёл с ним на «ты». — Доброй ночи, Юнги, и сладких снов.

— Ночь была бы сладкой, будь ты со мной рядом, — Юнги шепчет совсем тихо на ушко любимому, что ожидаемо вспыхнул от этих слов. — Не могу расстаться с тобой, хоть знаю, что увидимся утром, и ты здесь, совсем близко от меня.

Чимин сжимается весь, а после, сильно сжав руку мужчины, быстро целует в щёку.

— До завтра, — и краснеющий удушливым смущением юноша скрывается за дверью.

— До завтра, любовь моя, — шепчет мужчина уже в закрытую дверь, и улыбка ширится на его взволнованном лице.

Слуга даже глаз не поднял, покорно дожидаясь своего господина, пока не проводил его до собственных покоев.

Юнги ожидал посыльного от кого угодно — от матери или от старшего дяди, возможно от одного из кузенов или управляющих, но не королевского гонца, что протягивал ему большой конверт с гербовой печатью. Граф понимает, что это что-то важное, а посыльный скорее всего будет ждать ответа. Не медля Юнги ломает королевскую печать, раскрывая письмо, где под британским королевским гербом помещался указ Иоанна Плантагенета, возвещавший о том, что волей Божьей и повелением правителя Англии, Шотландии и Уэльса, Британские острова и владения Аквитании, вступают в крестовый поход, приняв Крест от Папы Римского, выделяя серебро и отряды для войска пилигримов. Посему король повелевает возглавить британский дивизион лорду Норфолку, графу Мину, дабы в войне против нечестивых сельджуков заиграла доблесть и мужество британских мужей. Также сообщалось, что отряды будут высланы немедля через нормандские земли, и присоединятся к войску пилигримов во Фландрии, где граф Мин примет командование и должность командующего дивизиона. Далее длинные слова благословения и уверения в истинности их намерений в священной войне против мусульман и так далее и так далее...

Юнги непонимающе опускает письмо, смотрит на невозмутимого посыльного, притаившегося в углу и ожидающего ответа по стойке смирно. Мужчина ещё раз перечитывает письмо, всё больше хмурясь и хмыкая раздражённо. Он абсолютно не понимает почему, как, зачем... какое войско, какие отряды во Фландрии, при чём здесь он сам? Юнги понимает, что здесь что-то не так. Такого не может быть. Почему не назначен ни один из британских полководцев, а именно он, и что он должен ответить ожидающему посыльному? Написать отказ невозможно. Нарушить королевский указ — исключено. Чутьё подсказывает, что здесь сможет помочь только Белый рыцарь — предводитель похода, именно он обладает достаточной властью разрешить этот вопрос.

Юнги тотчас же приказывает седлать коня, чтобы направиться в лагерь пилигримов, к барону Тироли — он должен помочь, не иначе. Уже в дороге, в сопровождении лишь нескольких слуг и оруженосца, завидев огни лагеря, Юнги думает, сколь несправедливо всё складывается. Его любимый только раскрылся для него, едва принял его любовь, одарив лаской и робкой нежностью, и вот теперь покинуть его? Никогда!

Здесь словно ждали его, практически никто не спал, готовясь к выходу с рассветом. Графа приглашают в шатёр главнокомандующего, где Намджун стоит с развёрнутой бумагой в руках, и Юнги узнаёт гербовую печать британского короля.

— Полагаю, Вы знаете зачем здесь, граф Мин, — Намджун долго не церемонится, приглашая мужчину к столу. — Я получил указ о формировании британских отрядов, чему, не скрою, очень рад — нам нужны эти отряды, и что более — нужны Вы, граф Мин.

— Я в этом не уверен, — спокойно отвечает Юнги, хоть и прячет глаза, в которых волнение. — Британский дивизион может возглавить один из доблестных полководцев Англии или Уэльса. Я лично могу порекомендовать некоторых... на Ваше усмотрение...

— Вы не расслышали? Нам нужны Вы, граф, — голос главнокомандующего строг и не терпит возражений, и тогда Юнги говорит в открытую.

— Я отказываюсь от наложенной на меня сомнительной чести возглавить дивизион! Отказываюсь участвовать в непонятной войне за мифические святыни...

— Вы богохульник!..

— Скажем так... я не совсем уверен в истинности намерений и целей этого похода. Я не принял Крест Папы и не соглашался быть пилигримом. Я отказываюсь!

— Вы не имеете права — указ Вашего короля...

— Я смогу всё объяснить и решить вопрос другим путём. Ведь всё зависит только от Вас, барон. Вы решаете, и сейчас... я прошу... я настоятельно Вас прошу, освободить меня от должности командующего дивизиона и участия в походе.

— Вы абсолютно правы — я решаю. И я уже решил.

Юнги замер, пристально смотря на стоящего перед ним германца. В секунды он всё понимает.

— Это Вы... всё так устроили. Вы рекомендовали британскому королю...

— Нет, ошибаетесь, — и Намджун тоже смотрит непроницаемым, стальным взглядом, возвышаясь над графом, — я не рекомендовал, а выбрал сам. Я наместник Папы, его первый предводитель, ни один европейский монарх не посмеет мне перечить или отказать. Я сказал — Вы нам нужны, значит так и будет.

— Нет.

— За нарушение указа, Вы и Ваша семья будете подвергнуты наказанию и опале.

— Я смогу устоять против короля. У Норфолков достаточно сил...

— За побег Вы и ваш сын будете казнены. Если Вы уйдёте из лагеря, я расценю это именно так.

— Можете считать как хотите. Я забираю свой отряд и отправляюсь в Нормандию.

Едва Юнги сделал шаг к выходу, как раздаётся громогласный окрик:

— Стража! Задержать его!

Юнги повален на землю четырьмя стражниками, а его оруженосец обездвижен клинком у горла. Мужчина не сдаётся, сопротивляется, пытаясь наносить удары локтями и коленями так, что в конце концов его связывают, удерживая в тисках уже шестеро стражников. Намджун, что спокойно-победным взглядом смотрел на всё это, приказал усадить связанного графа на стул. Он склонился над ним, немного снисходительным тоном, уговаривая успокоиться.

— Вышлите за отрядом графа в Анжу. Привезти все его вещи сюда. Готовимся в выходу на рассвете, — коротко даёт он указания, после, приказав оставить их.

— Не нужно сопротивляться, — продолжает Намджун, уже садясь рядом, — я-то думал, что обрету не только нового командующего дивизиона, но и нового друга. Разве столь высокое звание и Святая Миссия освобождения Гроба Господня...

— Идите к чёрту! — цедит связанный и раскрасневшийся от сопротивления мужчина, на что Намджун лишь усмехается.

— Хорошо. Тогда начистоту, — и смотрит столь серьёзно. — Скажу, что для Вас будет особое поручение, о котором Вы узнаете в своё время. Вы нужны мне, граф.

— Тогда и Вы должны знать — я не могу уехать. Никак. Не сейчас.

Намджун молчит секунды, ибо знает причины графа, вернее, причину — одну, светловолосую и голубоглазую. Он понимает графа как никто другой, потому что всё это он делает тоже ради причины — самой прекрасной и любимой причины с нежными глазами. И ради своей цели не остановится ни перед чем, даже если придётся переступить через чью-то любовь и слёзы.

— Утром мы выдвигаемся, и это не обсуждается.

— Я должен вернуться в Анжу! Дайте мне хоть попрощаться с ним! Я не могу оставить его просто так, после того, что... — Юнги замолкает, борясь сам с собой, но отчаяние сильнее. — Позвольте мне проститься с ним и обещать, что вернусь.

Намджун кладёт перед мужчиной лист бумаги, пододвигая перо и чернила:

— Прощайтесь, но не обещайте, что вернётесь. Не нужно обещать человеку того, что возможно не сможешь выполнить.

— Я запомню Вашу жестокость, барон, — выплёвывает Юнги, сжимая челюсть, пока ему развязывали руки.

— Запомните, — соглашается мужчина, — думаю это Вам пригодится в будущем, — Намджун взглянул на него коротко, но таким красноречивым взглядом, что Юнги понял — Белый рыцарь способен на многое ради своей, пока что туманной и непонятной цели.

Он написал три письма — одно Бэкхёну, с просьбой позаботиться о Хёну и поспособствовать его отправке в Нормандию к дяде; второе — для своего же дяди — герцога Нормандского, передав ему подробности его «пленения» и просьбу укрыть у него на время Хёну, своего единственного наследника; и третье — для Чимина. Руки дрожали и сердце падало в ноги, пока мужчина выводил слова любви и нежности, умоляя простить его, и клялся всеми богами, что вернётся, что заберёт его к себе, что прижмёт к груди и больше не отпустит никогда. Мужчина смотрит на кривоватый текст, взволнованно усмехаясь от количества слов «люблю» в письме, и совсем не понимает, как выдержит разлуку, когда уже сейчас умирает от отчаяния. Губы до сих пор горят от поцелуя, пальцы подрагивают от прикосновений, и сердце сладко замирает от красоты дивного лица, яркого смеха и улыбки, столь нежной и робкой. И всё это ему нужно оставить сейчас, покинуть на долгие месяцы, а может и годы. Но ещё больше Юнги волнует то, что Чимин может забыть о нём, забыть о его любви, ведь юноша совсем не уверен в своих собственных чувствах. Если расстояние и время будут не на стороне мужчины, и по своему возращению он получит лишь холод голубых глаз, сердце Юнги будет разбито.

Его под охраной ведут к отдельному шатру, у входа которого его ожидают взволнованные Чанёль и Хосок, но Юнги первым выпаливает:

— Чанёль, что ты здесь делаешь? Почему в лагере? — он боялся что и его «пленили».

— То же что и ты, друг, но добровольно.

— Как же Бэк? Ты оставил его? — но Хосок утягивает его в шатёр.

— Поговорим без посторонних глаз и ушей.

Хватило нескольких слов, чтобы граф всё понял, но не принял решения друга, горячо доказывая, как тот сглупил — никакое расстояние и время не облегчат его боли и не заставят забыть о его потере.

— Вы с ним любите друг друга столько лет, и ты всё оборвал в один миг.

— Не будем об этом сейчас, Юнги. Я не готов пока ответить тебе, и себе тоже.

— Потом будет поздно.

— Уже поздно, — вмешался Хосок, — хватит бередить то, что ещё кровоточит. Забудьте оба, что было, впереди дальняя и трудная дорога. Оставьте глупую любовь, что не принесла ни тебе, ни ему ничего хорошего.

— Когда-нибудь я повторю тебе эти же, только что тобой произнесённые слова, когда твоё сердце будет пылать от любви, сжигая тебя от сильного чувства, и тогда я посмотрю, что ты мне ответишь, — Юнги произнёс эти слова словно пророчество, смотря в карие глаза друга, что умолк, поражённый услышанным.

*

Намджун видит перед собой три письма, первые два из которых он прочитал оправдывая это безопасностью миссии, что предстоит им выполнить. Но третье открыть он не решается. Он знает — это любовное письмо, где граф изливает свои чувства и уверения — имеет ли он право читать его? Нет, не имеет, но рыцарь решается на что-то другое — он подносит непрочитанное письмо к пламени свечи, что вмиг охватывает бумагу, в считанные секунды превращая его в серый пепел. Так Намджун решил судьбу обоих, ибо посчитал жестоким делом давать юноше надежду, что граф вернётся за ним, потому что это не так. Мин Юнги не вернётся ни в Британию, ни во Францию — он должен остаться рядом, с будущим императором, быть его верным соратником, его правой рукой, и именно так и будет. Поэтому мужчине не жаль сделанного, хоть сердце его пылает таким же сильным чувством.

Судорожный выдох развеял тонкий пепел, будто чужие чувства рассыпал. Белый рыцарь столько раз приносил жертвы своему божеству, и чем дальше, тем кровожаднее дары. А его Бог и вовсе не требует этого, он сам так решил, сам возвёл алтарь на крови и жестокости, и глаза Ему завязал — незачем его нежному взгляду видеть, на что идёт его верный рыцарь ради него.

*

Сизый осенний туман стелиться по лугу, когда в лучах утреннего солнца огромной людской рекой текла колонна пилигримов. Тысячи коней тяжёлым шагом вытаптывали листву, тысячи людей смотрели вперёд, с надеждой и ожиданиями, что у каждого были разными. И только двое смотрели назад, на остающуюся позади долину Луары, на сверкающие пики замка Анжу, где остались их сердца. И чем дальше они уходили, тем больше холод сковывал их, и отчаяние давило на глаза позорной влагой. Но всё же рядом была надежда, которую оба рыцаря поклялись сохранить до конца.

Первый дивизион уже скрылся, в тающей с каждой минутой, дымке, когда в остывающий лагерь прискакал юноша, чьи медовые глаза заплыли слезами и дрожащие губы шептали лишь одно имя:

— Чанёль...

Но никто не откликнулся. Вокруг убирали шатры, тушили костры, слуги грузили в телеги все необходимое, чтобы тут же отправиться вслед за войском. Не было здесь его рыцаря, и его уже не догнать.

За спиной стоит Чимин, в чьих прекрасных глазах столько непонимания, столько обиды, что Бэкхён плачет ещё сильнее, лишаясь последних сил. Может сверкающая слезинка на щеке Чимина это сопереживание другу, а может что-то другое — сопереживание своему собственному чувству? Всё же он плакал, пока что только в мыслях зовя мужчину, которого здесь тоже нет. И лишь последние слова заставили сжаться сердце юноши от боли — «Видимо, это судьба.