Глава 22. Крошечные убийцы
Шло время. Дни складывались в недели. Словно несколько кратких мгновений, пролетели снежный декабрь, даривший надежду всем, кто верит в Рождество и волшебство, холодный суровый январь. Наступил ветреный, промозглый, дождливый февраль. Я был занят, как говориться, по макушку: днями работал, вечерами играл в театре. К моему удивлению и радости, режиссёр, которому я понравился по «Хоффману», взял меня в «Трёхгрошовую оперу». Мир сцены всё больше очаровывал меня, и порой, слушая оркестр, я тосковал по моей скрипке... Я и подумать не мог, что ты сберегла мою подругу, милая леди Джейн!
Новых «встреч» с Йенсом не было, и постепенно предупреждение Николь начало казаться мне лишённым каких-либо серьёзных оснований: после инцидента с хлебом этот парень стал весьма редким гостем на «получке» (как окрестил сие мероприятие Ефим), а если и показывался, то держался крайне замкнуто, а, «затоварившись», спешил убраться. Он не появлялся даже на субботнем ланче за 1€.
С Ефимом я неплохо сдружился, и впоследствии был представлен его прекрасной половине Людмиле. И, если Ефим любил расспрашивать обо всём, что касалось Англии, странствий, языка, и прочего, то его хоть и прагматичная, но добродушная жена сама с удовольствием делилась новостями, и с особым — и вполне понятным! — воодушевлением рассказывала об «их внучочке Лео». Думаю, они догадывались о том, как я живу; я радовался, что они особо не расспрашивали меня, и был благодарен за тактичность. Или же этих людей не особо интересовали подробности, связанные с моей персоной, а это так же было весьма неплохо.
Как-то раз, возвращаясь после спектакля, я размышлял о культивировании эмоций, путях развития личности, да ещё много о чём. Что и говорить, Брехт вдохновлял на раздумья.
«Свинью, – размышлял я, идя по тёмной и пустынной узкой Enge Straße, и отстранённо отмечая, как гулко стучат об обледенелые булыжники мостовой стоптанные каблуки мох сапог, – вполне устраивали и хлев, и качество жизни. Она и подумать не могла, что бывает и лучше. До тех пор, пока её по ошибке не заперли в амбаре с зерном при пивоварне...»
Нет ничего удивительного, что с той самой свиньёй я сравнил мистера Йенси.
***
... Они подкрались незаметно и бесшумно, ловко используя одно из своих главных преимуществ: ничтожные размеры, различимые лишь под микроскопом. Да-да, леди Джейн, ты верно догадалась: вирус, успевший за короткий промежуток времени произвести много шума и посеять панику среди населения не меньшую, чем внезапный визит монарха в провинциальное захолустье. Чем, собственно, и оправдал своё название: Корона.
Работая в Tafel, мы все носили одноразовые маски (Керстин с кухни справедливо окрестила их«намордниками), и при этом прекрасно понимали, что от заражения эти аксессуары едва ли спасут. А потому я ничуть не удивился, ощутив первые симптомы: слабость и сильнейший озноб. Разве что был раздосадован: не будучи привит, я предвидел, что в весьма скором времени мне прийдётся нелегко.
Болезнь развивалась стремительно. Сам у себя я вызывал сюрреалистическую ассоциацию с огромным жуком, которого окружили со всех сторон и внезапно напали, опутав сетями, крошечные полупрозрачные паучки. Меня колотил озноб такой сильный, что буквально подбрасывало на матраце, затем внезапно охватывал нестерпимый жар...
Это было новое тяжкое испытание. Я то и дело впадал в полубеспамятство, и мне казалось, что я снова, пережив казнь, лежу в волшебной избушке старицы Салли, скрытой в сердце Чернолесья, а моё тело, истерзанное палачом, медленно сгорает изнутри... Я метался в бреду; мне мерещилось, что у моей жалкой постели сидишь ты, леди Джейн... И Прия... Я так ясно видел ваши лица! Вы склонялись надо мной, и я окликал вас, звал по имени, а вы говарили со мной... Я чувствовал, как вода, живительная, вожделенная, струится на пересохший язык, и прохладные ладони касаются пылающего от горячки лба.
Порой сознание моё ненадолго просветлялось. И тогда, скрючившийся под плащом, в насквозь пропитанной потом одежде, я вглядывался в темноту моей сырой каморки, пытаясь вызвать в памяти дорогие мне образы. Я был близок к смерти, и меня утешала мысль, что я нашёл вас. А затем волна тяжёлого забытья накрывала меня вновь...
... Спустя некоторое время мне немного полегчало. Возможно, я оказался не достаточно податлив для крошечных агрессоров, «колючек»-ковѝдов, попытавшихся меня ухайдохать, как проделывали они это со многими.
Стояли сумерки, вечерние, или предрассветные. Туман, заползший ко мне в гости, просочившись сквозь щели и дыры, которыми было так богато моё пристанище, делал очертания стен размытыми и зыбкими.
Я был ужасно истощён и слаб, и мне стоило невероятных усилий ползком добраться до дальнего закутка моих «хором» — там стоял пластиковый ящик, в котором помнилось мне, оставалось что-то съестное, да ещё полбутылки воды... Что это?!
Я сел, таращась на две целые, по шесть полтарушек, упаковки с минералкой и продукты в ящике, накрытые измятым номером «Schweriner Volkszeitung»*.Откуда?!..
Взгляд упал на скатанный в рулон матрац, лежащий у противоположной стены. Значит, мои видения на самом деле имели некоторую связь с реальностью?! Как когда-то в детстве мне мерещилось, что у моей постели сидит мать...
«Никто не может сюда пробраться. Это невозможно! Магическая защита на моей норе подобна кодовому замку, который мог открыть лишь я.»
Где-то вдалеке истошно заголосила сирена: то ли Ambulance, то ли Police...
Придерживаясь за стену, я кое-как поднялся, собираясь выглянуть наружу. Мне пришло в голову, что тот, неизвестный побывал здесь совсем недавно. Или... та?
Из узкого коридора донёсся кашель, послышались шаги, осторожные и тихие, в дверной проём скользнул бледно-жёлтый «зайчик» — пятнышко от луча карманного фонарика...
Сердце моё бешено заколотилось; предпринятая мной попытка вскочить была неудачной: сознание помутилось...
– Олли! Олли, очнись! Пожалуйста!!!
Она склонилась ко мне так низко, что её дыхание касалось моей покрытой щетиной щеки.
– Милая... Леди Джейн?..
Я не узнал собственного голоса, скрипевшего, точно заржавленная тележная ось.
– Олли, это же я! Никки!
Ну конечно. Мне лишь почудилось, что...
Николь охнула, спохватившись, поднесла к моим пересохшим губам горлышко пластиковой бутылки.
– Ну вот, – удовлетворённо сказала она, завинчивая пробку. – Как хорошо, что я успела вовремя!
– Спасибо! – я провёл обшлагом рукава по влажным губам. – Но как ты...
– Тебя отыскала? – усмехнувшись, завершила фразу Николь. – Просто.
Да, она могла догадаться, что моё пристанище находится на территории железнодорожных мастерских. Но защитные чары делали меня практически невидимым для других. Разве что магия ослабла...
Тысяча вопросов, родившись в голове, готовы были сорваться с языка. Николь улыбнулась, и, приложив к губам прохладные кончики пальцев, покачала головой.
– В церкви так удивились, когда я начала расспрашивать о тебе! – сказала девушка, устроившись в изножье. – Господин Любкерманн предположил, что ты укатил куда-то: в другой город, или вообще выехал из Германии. А Йенси (он случайно оказался поблизости тогда) рассмеялся и сказал: «Твой ненаглядный красавчик не выдержал и сбежал. И правильно сделал!»
На душе моей стало ещё беспокойнее от слов этого говнюка. Ведь я не спроста предупреждала тебя!
А потом мне вспомнился тот ноябрьский вечер, когда ты не побрезговал проводить меня, пьяную в стельку, до дома. Наверное, в том была подсказка каких-то могущественных Сил...
А когда я увидела птицу на дереве у древней развалюхи, сразу поняла: это и есть твоя берлога. И нашла тебя!
– Что за птица? – удивился я.
– Ну да, – наклонившись, Николь убрала прядь с моего лба. – Такой огромный ворон, какие только в сказках бывают. И в толкиеновских фэнтези. Ах, Олли, я так радовалась, что успела!
Да, она ухаживала за мной, поверженным полчищами микроскопических врагов. Ночами дежурила подле меня, и слушала бредовый лепет, в котором я называл её то «леди», то «нежным цветочком», бессвязно болтал, пел на неведомом наречии.
Мой ангел-хранитель, скрывавший от всего мира свою сущность под маской грубости и развязности. С какой самоотверженностью и терпением она заботилась обо мне, несмотря на зыбкость надежды! Делала всё, что было в её силах, только бы облегчить мои страдания. Неужели...
Да, несомненно, Николь полюбила меня... Или же испытывала сильную привязанность, которую считала любовью. Я же принимал как сестру эту несчастную девочку, ставшую отверженной по воле судьбы. И снова вспоминалась Нэнси!
Я был благодарен Николь. И так искренне желал, чтобы счастье — нет, не такое, как те мимолётные «победы», что обычно сопутствуют ночному мотыльку, но истинное — улыбнулось ей, сберёгшей чистоту души.
________________________________________________________________________________
* шверинская газета