I Purple U

Юнги, пожалуй, единственный, кто называл меня моим именем. Моим настоящим именем.
И оно сейчас звучало для меня настолько необычно и... непривычно... Будто я за эти долгие месяцы отвыкла от него и не признаю его принадлежность себе.

— Так как погуляли?
Я ошалело хлопаю глазами и едва открываю рот, разглядывая бледное лицо напротив. Оно настолько утонченное и будто даже кукольное, что кажется нереальным. Только живые умные глаза выдают в нем человека: упрямого, с характером, и в то же время ранимого — с едва приоткрытыми чувственными губами.
Его страшно коснуться — а ну рассыпется; но в то же время хочется — проверить, настоящий ли.
Начинаю понимать людей, которые говорят, что встретить бантан это как увидеть единорога.

Юнги смотрит на меня еще пару секунд и, не дождавшись ответа, удивленно выгибает брови. Спохватившись, я усиленно пытаюсь выдавить из себя что-то внятное.
— А... это...
Почему ощущается так, будто я бесконечно виновата?
— Нормально, — неуверенно отвечаю, но вижу, что не понимаю его. Юнги отворачивается, облокачивается локтями на перила и сцепляет пальцы в замок.
Он смотрит с прищуром куда-то вдаль, поверх старых крыш, за черноту горизонта.

— Каково тебе вот так идти по улице? Свободно, без страха, наслаждаясь миром вокруг. Не быть разорванным жадным безумием?
Голос его вибрирует, поражая глубиной. Я невольно разглядываю утонченный профиль, этот кошачий прищур и чувственные чуть обветренные губы. Юнги на фоне остальных бантан всегда кажется таким хрупким и маленьким, но вот я стою рядом с ним, и понимаю, что он гораздо крупнее и крепче, чем кажется.
Он стоит, чуть согнувшись над перилами, и его спина, кажется, может укрыть если не целый мир, то одного дорогого человека — точно.
Парни взрослеют, становятся мужественнее, крупнее — и такой, казалось бы, естественный ход жизни вдруг поражает.

— Я тебе завидую. — негромко говорит Мин тем своим задумчивым хриплым голосом, когда почти до утробного рыка. — Ты можешь свободно ходить, и никто не обратит на тебя внимания. Ты можешь свободно дышать — и на тебя даже не посмотрят. Потому что ты человек, а не идол.

Я молча стою за его спиной и беспокойно блуждаю взглядом по пушистой макушке, по напряженным плечам. Я не знаю, что сказать.
Мне жаль? Ведь он наверняка знал, на что подписался. Не знал только, что вдруг так высоко поднимется. Но едва ли фраза «ты знал, на что шел» сможет утешить.
— Кофе?
Одно волшебное слово — и почти осязаемое напряжение спадает, а лисьи глаза теплеют. Юнги оборачивается и коротко кивает, плотно сжимая опущенные уголки губ.

***

Я с блаженным выдохом опускаюсь прямо на ковер и упираюсь спиной в диван. Юнги — напротив, забравшись с ногами в кресло. Он почти невесомо держит кружку кончиками пальцев так, будто она ничего не весит.
Вкусно пахнет кофе, кружка приятно греет ладони. Но держать кружку в руке мне нравится больше, чем пить ее содержимое.
— Что, горько?
Юнги усмехается, бросая на меня взгляд. Кажется, мое кислое выражение после очередного глотка его только веселит.
— Не понимаю, как ты это пьешь.
— А тебе лучше латте, и с карамелью, да?
— Д... как ты узнал?
— Никак. Есть у меня один друг с таким же детским вкусом.
— Еще чего, я не ребенок!
Я возмущенно фыркаю, на что Юнги лишь снисходительно улыбается и примирительно поправляет:
— Ну хорошо, ты взрослая женщина.
— Господи, нет! Давай отмотаем и вернемся к ребенку.
— Как скажешь.
Мин издает тихий смешок и прячет улыбку за кружкой, отпивает живительную жидкость. Глотать не спешит: будто даже на языке перекатывает, пробует. Кофейный сомелье.

Какое-то время мы сидим в тишине: каждый в своих мыслях. А ранним утром в номере так тихо, что уставший организм начинает понемногу клонить в дрему.
— Ты бы лучше шла спать.
Я даже не сразу понимаю, что Юнги обращается ко мне.
— А?
— Айгу, ты выглядишь как побитый щенок. — Парень сводит брови, с жалостью оглядывая меня. Становится как-то неловко.
Я на мгновение отставляю кружку и усиленно тру ладонями глаза, массирую лицо в попытке вернуть остатки ясного сознания.
— Юнги...
— М?
— Кто-то сливает информацию о вас. О всех передвижениях, адресах, отелях.
Парень выдерживает взгляд, долгие секунды молча смотрит, и наконец спокойно изрекает:
— Я знаю.
— Чт-то?
Мин неторопливо отпивает из кружки, делая совсем крошечный глоток, и вновь упрямо смыкает губы.
— Думаешь, это в первый раз?
— Но...
Я растерянно смотрю на него и совершенно ничего не понимаю. Странно, будучи в охране, узнавать о таком едва не последней.
— Гуку опять с незнакомых номеров начали звонить, — продолжает Юнги, будто даже равнодушно, окончательно добивая меня новостями.
— Он не говорил...
— Он не любит об этом говорить.
— Но почему не сказал?! Охране или менеджерам...
— А что вы сделаете? — Парень выразительно изгибает брови. — Ваша задача — защитить нас от физической угрозы. А это... придется опять сменить номер.
Он пожимает плечами и вновь припадает к кружке, отводя от меня взгляд. Я же смотрю на него и не пойму, от чего меня разрывает изнутри.
— Юнги!
— Знаешь, я боюсь.
Эта неожиданно брошенная фраза моментально сбивает меня, парализует, оставляет с открытым ртом и невнятным:
— Ты... что?
Парень вновь смотрит на меня, неподвижно замерев в кресле. Только глаза ненормально блестят, двигаются, ища отклик.
— Мы взлетаем слишком высоко. А здесь вдруг оказалось страшно и одиноко. Здесь мало места. Здесь тяжело дышать, и мир в конечном счете сужается до комнаты с закрытыми окнами — хотя бы так я не чувствую, что за мной следят.

Мне жаль.
Мне так жаль и так больно за другого человека. За человека, которого я практически не знаю, но к которому иррационально привязалась.
Никто не заслуживает клетки.

Юнги все говорит и говорит, смотрит куда-то мне за плечо. Кажется, ему просто нужно выговориться. Его так давно это гложет, что уже не хватает сил держаться.
— Чем дальше, тем сильнее я чувствую, что отдаляюсь от близких. Здесь тяжело находиться, и... я не могу ничего с этим поделать. Я просто продолжаю делать свою работу, продолжаю куда-то двигаться, но это так... страшно...
Юнги кусает пальцы, нервно собирается с мыслями. Я не перебиваю — тихо сижу, подтянув к груди колени, и держусь за кружку в руках, как за спасительный якорь, удерживающий меня на этом месте.

Я поверхностно слышала о звездной болезни; о том, как слава обременяет, ломает человека. Это настолько тяжелый испытаниями Олимп, что люди не в силах продержаться на нем долго. А кто-то не в силах даже дойти до вершины.
Кто-то ломается, срываясь еще на пути. Кого-то ломает сама гора.

Я, как и многие, относилась к звездам легкомысленно. Иногда даже с завистью: им мол так легко достается слава, люди купаются во внимании и деньгах — и в общем-то отлично устроились в жизни.
К сожалению, наш менталитет отчего-то считает деятелей искусства блажью, а само искусство — увлечением, хобби, а не работой. И за это «увлечение», естественно, мы не хотим платить. Еще и завидуем, что артист не работает на скучной рутинной работе, а «развлекается и деньги лопатой гребет».

Мы забываем, что миру нужны люди разного толка. И что измерять ответственность и тяжесть профессии шахтой неправильно.

А еще мы совершенно забываем о ментальном здоровье, которое поддерживают, спасают во все времена именно люди искусства. Помогают в ущерб собственному.

— Процесс запущен.
Юнги продолжает удерживать остывшую кружку.
— Каждый раз мне кажется, что это — наш пик, и дальше только на спад, но мы поднимаемся еще выше, и становится только хуже.
Он смотрит так отчаянно, что мне самой становится физически больно.
— Это тяжело. Я не знаю... это тяжело выдерживать... Какое облегчение, что нас семеро. Какое облегчение, что мы есть друг у друга.

В комнате воцаряется гнетущая тишина. У меня пропадает какая-либо жажда, и я, медленно отставив наполовину пустую кружку на пол, осторожно спрашиваю:
— Тебе не приходила в голову мысль... прекратить это? Уйти?
В каком смысле уйти — даже сама не знаю. Боюсь договаривать.
Юнги вновь смотрит на меня пристально и испытующе, долго молчит, будто решаясь: говорить или нет.
— А мы ведь думали расформироваться.

Мне не страшно — я просто сижу, ощущая странную пустоту внутри, и пытаюсь представить, что этого всего могло не быть. Ни моей встречи с ними. Ни исцеления. Ни этого путешествия, и дружбы с одними из самых искренних и добрых людей на Земле.

— Почти год назад. — Тихо продолжает Юнги. — Это правда тяжело. Мы из маленькой компании, мы не думали даже, что окажемся здесь. Мы не думали, что будет такое влияние. Давление. Ответственность.
Он смотрит в пол, обняв руками колени. Его голос едва подрагивает, едва вибрирует в тишине.
Юнги меня пугает: то, как он говорит... Будто все то, что он любит, чем живет, причиняет ему боль. И он не может отступить, не может уйти. Потому что слишком любит.
Его очень хочется обнять, но моя чертова воспитанность и интроверсия сковывают меня страхом.
— Юнги...
Он не отвечает, продолжает слепо смотреть в пол, и я почти схожу с ума, до боли впиваясь ногтями в ладони.

Напряжение не разряжает даже деликатный стук в дверь и бодрый голос Хосока.
— Хен, ты здесь?
— Да, заходи.
Не успевает Чон заглянуть в номер, как я оборачиваюсь к нему и обличительно тычу указательным пальцем в сторону Юнги.
— Срочно обними его!
— Что? Зачем? — Парень растерянно хлопает глазами, а его уголки губ опускаются, как и всякий раз, когда он удивлен.
— Потому что я стесняюсь, а Юнги надо срочно обнять!
Мин тихо фыркает мне в спину и слабо отбивается от подлетевшего к нему вопящего тонсена. Надо признаться, картина обнимающихся бантан сильно растапливает мое сердце и заставляет успокоиться.
— Что случилось-то? — Хосок наконец выпускает друга из объятий, и поочередно переводит на нас взгляд.
— Я рассказал ей, что мы хотели расформироваться год назад.
— Айгу-у, ты зачем ее пугаешь? Фанатов нельзя до инфаркта доводить!
— Я не фанат, — пытаюсь встрять, но мои вялые попытки пресекаются изящным взмахом тонкой ладони.
— Да у тебя на лице все написано. Кто еще такими влюбленными глазами постоянно таращится?
— Весь стафф??!
Парни отвечают самой разной по эмоциям улыбкой.
— Да ладно тебе, мы за все время периодически подумывали о расформировании. Бывает. — Хоби так отмахивается, будто говорит о чем-то несущественном, и черт его знает: может он так пытается меня успокоить и показать, что ничего страшного не произошло. Что проснусь я все еще в своей постели в отеле, все еще при работе и все будет как и прежде - с этими мальчишками.
А у них все хорошо, просто периодически со психу «бывает».

«БЫВАЕТ»?!

— Айгу-у... Нуна такая фанатка, посмотри.
— Иди в малину! Это не смешно!
Хоби растягивает губы шире, белозубо улыбаясь так, что, кажется, в комнате становится еще светлее, и злиться дальше уже не получается. Я лишь обреченно вздыхаю, понимая, что некоторым их штучкам противостоять невозможно. Подумав, облизываю губы и наконец решаюсь спросить:
— Почему передумали?
Хосок на мгновение уводит взгляд, но раздумывает недолго.
— Тяжело отказаться. Не из-за славы, просто... знаешь, когда есть ощущение, что это твое? Призвание, работа, которую можешь делать — не знаю. Когда ты живешь этим и не представляешь иначе.
Юнги молча слушает, подпирая висок длинными пальцами, и согласно кивает. Мы встречаемся взглядами, но тут же их уводим.

Всегда думала, что артист это энергетический вампир: ему нужно внимание, направленное на него. Нужны чистые эмоции, которыми он будет упиваться на сцене, приглашающе раскинув руки.

А еще артисту нужен кто-то, кто будет его слышать. Артиста не существует без фаната.

Я какое-то время обдумываю эту мысль.
— Ну, работа и не должна быть легкой — так уж задумано. Другой вопрос, перевешивают ли плюсы все эти трудности?
— Перевешивают. Но это не значит, что мы легче их переносим.
— Знаю. Я... просто переживаю за вас...
Взгляд Юнги оттаивает, он начинает по-кошачьи щуриться, и я хочу верить, что ему стало лучше после того, как он выговорился. Что ему будет легче, если они будут друг у друга на протяжении всего этого пути.
— Все в порядке. — Хоби вновь греет меня улыбкой. — Мы взрослые, знаешь.
— Да да, прости.
Мне все еще страшно от свалившейся информации. Ощущение заторможенности: когда больно где-то внутри, но ты как замороженный — едва ли чувствуешь эту тупую боль.

Ментальное здоровье — очень важная и в то же время хрупкая часть нас самих. Ее важно сохранить, уберечь от непоправимого. Мы цепляемся за духовное, за психологию, либо за то или тех, кто помогает удерживать наше «Я» в том хрупком равновесии, подальше от края, от наших демонов, от... смерти.
Мы нуждаемся в смысле, ради чего стоит жить. Хотя часто не приемлем, что жить нужно, в первую очередь, ради себя и для себя. Без сакрального смысла, без великой идеи.
Мы также нуждаемся в том, чтобы нас понимали, принимали, поддерживали. Вдохновляли. Возможно, спасали. Не обязательно героически: иногда нам нужен просто маленький толчок, доброе слово и протянутая навстречу рука.

Искусство исцеляет, дарит успокоение. Вдохновляет. Но мы часто не знаем, каких трудов и жертв оно стоит.

Странно выходит: айдолы спасают нас, но никто не спасет айдолов.

***

Команда в спешке собирается, охране уже сообщили о прибывших автомобилях, ожидающих у черного входа. Счет идет на минуты, и впервые за долгое время мне хочется капризно послать предстоящее мероприятие, эту работу, и просто лечь спать на сутки. Но взрослая жизнь вносит в наши планы слишком много ответственности и обязанностей перед всеми вокруг.
Да и вряд ли отмена концерта с аргументом «артист хочет выспаться» будет считаться такой уж уважительной. Хотя звучит забавно... и дьявольски привлекательно.

В двери номера мелькнул крайне помятый и взъерошенный Намджун, и я невольно почувствовала жуткую зависть к человеку, который смог поспать этой ночью. Мой организм на кофеине пока тянул, и, хотелось верить, протянет хотя бы до завершения концерта: я не привыкла не спать сутками и выживать на десяти кружках кофе в день.
Мысль о сне и мягкой постели сейчас особенно будоражила, и я, витая в полусонных фантазиях, не сразу отметила стоящую в конце коридора девушку-стилиста, увлеченно переписывающуюся с кем-то в телефоне.

Сознание мгновенно ударило яркой вспышкой: у нас все еще остается одно горящее дело.
Вот только как вычислить крысу, когда сейчас каждый первый постоянно залипает в телефон и с кем-то чатится?
Я направилась прямиком к девушке, все еще не зная, что делать в этой ситуации - я все-таки не детектив и понятия не имею, что здесь можно придумать.
— Привет.
Девушка вскидывает голову, явно не ожидая моего к ней визита. Окидывает меня крайне недружелюбным взглядом, но вежливо приветствует в ответ удивительно мягким милым голоском. Единственная девушка в компании, с которой у меня не было конфликтов, это телохранитель из нашей вполне дружной братии. Ну и Адора, с которой я виделась всего пару раз, и которой просто нет дела до стаффа и всяких интрижек в нем. Девушки же из стаффа меня вполне очевидно недолюбливали. Но я не обижалась: мне не особо-то и хотелось с ними дружить. Не люблю лицемерие, которое здесь считают просто нормой поведения на работе.
— Что делаешь? — Я выразительно опускаю взгляд на ее телефон с открытым чатом какао ток. Девушка тут же гасит экран и прижимает гаджет экраном к себе.
— А тебе какое дело?
Я легкомысленно пожимаю плечами в ответ.
— Да так, просто. Не опоздаешь? Мы и так задерживаемся, вещи еще собрать надо.
— Я все собрала. — Она подозрительно щурится, испепеляя меня взглядом. — Это все, что ты хотела сказать?
Я деловито прячу руки в карманы брюк и чуть сокращаю дистанцию, практически возвышаясь над девушкой, что с моим ростом не так уж и просто: везет, что некоторые кореянки еще ниже.
— Ты же Соён, верно? Я тебя помню. Ты, кажется, еще летом пришла в компанию работать?
— Да, вместе с тобой. — Высокомерию в ее взгляде я даже невольно позавидовала. — Ты меня в чем-то подозреваешь?
— А тебе есть, что скрывать? — Выразительный кивок на нервно сжимающие телефон пальцы, — иначе с чего бы тебе его так прижимать?
Девушка раздраженно отдергивает телефон от груди, сжимает до побелевших костяшек в опущенной руке и сама вдруг подходит ко мне почти вплотную.
— Не лезь в то, чего не понимаешь.
Я опускаю взгляд, разглядываю чистое холеное лицо вблизи, чувствую приятный фруктовый аромат, исходящий от девушки, и едва улыбаюсь уголками губ.
— Ты сейчас говоришь, как преступник.
— Что за бред! Ты что, решила в детектива поиграть?
Ну, попытаться хотя бы.
— Ты ведешь себя странно, Соён.
Девушка смотрит мне прямо в глаза, и в какой-то момент, я начинаю переживать, как бы она не кинулась мне их выцарапывать. От нее исходит скрытая ненависть.
Кореянка склоняется ближе к моему уху и почти шепотом чеканит:
— Ты иностранка. Ты здесь чужая.
Отстранившись, она отступает на шаг, и вновь смотрит прямо на меня.
— Если кого и стоит подозревать, так это тебя.
— Я здесь уже полгода и ни разу не подвергла сомнениям свою кандидатуру.
Соён лишь насмешливо фыркнула.
— Ты можешь хоть год здесь проработать и блестяще себя показать, но ты все равно останешься здесь чужой. И первой, кого в чем-либо заподозрят. Так что не лезь, если хочешь здесь еще поработать.
Я бросаю взгляд через плечо вслед уходящей девушке и не замечаю, как сильно сжимаю в карманах кулаки. Обиду перебивает усиливающееся чувство тревоги.

Кажется, у нас есть первый подозреваемый. И, возможно, даже я.