Глава 5. Тени прошлого и творческие кризисы
Их ночной проект, пока не имевший названия, развивался, как живой организм. Он дышал, рос, обрастал новыми звуками и мелодическими ответвлениями. Аен чувствовал себя ботаником, открывающим новый вид в собственной душе. Он приносил в студию наброски, рожденные из звуков Ханин: тревожный ритм, навеянный стуком колес поезда по стыкам рельсов; светлую, похожую на воспоминание, мелодию, вплетенную в запись детского смеха из далекого двора.
Но у каждой ночи есть утро, а у творческой свободы — счет за электричество. И счет этот пришел в виде письма на официальном бланке от крупного лейбла «Звукоград». С ним иногда работала дневная контора Аена, и теперь они предлагали ему «выгодный контракт». Суть была проста: нужно было за неделю написать три трека для дебютного альбома новой поп-певицы Алисы. «Что-то свежее, молодежное, с элементами той самой лоу-фай эстетики, что сейчас в тренде». Гонорар составлял сумму, которой хватило бы Аену на полгода жизни без необходимости брать какие-либо другие заказы.
Он сидел в своей комнате и смотрел на письмо, распечатанное на глянцевой бумаге. Буквы казались ему не текстом, а ультиматумом. Семь дней. Три трека. Это означало — забросить ночной проект. Не просто отложить, а предать. Потому что после семи дней погружения в сладкий, липкий сироп коммерции вернуться к скрипу трамвая и каплям дождя будет почти невозможно. Чистота восприятия будет безвозвратно утеряна.
Но полгода свободы! Полгода, когда можно было бы не тратить силы на дневную рутину и все время посвятить их настоящей музыке. Разве это не цель? Разве не ради такой возможности он и терпел все эти годы?
Сомнения грызли его изнутри. Он попытался представить себе эти три трека. Примитивные аккорды, запоминающийся, но глупый синтезаторный хук, бит, под который удобно трясти головой, не задумываясь. Он мог сделать это с закрытыми глазами. И сделал бы хорошо. Лейбл был бы доволен, заказчица счастлива, а его банковский счет — полон. Это был разумный, взрослый, правильный поступок.
Вечером в студии «Рассвет» он был сам не свой. Он молча сидел за пианино, не прикасаясь к клавишам, и смотрел в одну точку. Ханин, уже настроившая оборудование для работы с новой записью — шумом кипящего чайника, который она хотела превратить в ритмическую основу, — сразу заметила его состояние.
— С тобой все в порядке? — осторожно спросила она.
Аен лишь мотнул головой и протянул ей смятый лист с распечаткой письма.
Ханин прочла. Ее лицо не выразило ни восторга, ни осуждения. Она понимала. Она каждый день видела эту кухню изнутри.
— Это серьезно, — сказала она просто. — Что будешь делать?
— Не знаю, — честно признался Аен. — С одной стороны, это деньги. На которые можно... жить. С другой... — Он махнул рукой в сторону мониторов, где был открыт их проект. — После этого я, наверное, уже не смогу вот так. Не смогу услышать душу в скрипе трамвая. У меня уши забьются этой попсой.
В этот момент в студию вошел Хан. Он сразу уловил напряженную атмосферу.
— Что случилось? Ссоритесь из-за того, в какой момент вставлять звук кипящего чайника? Я бы посоветовал на кульминации.
— Аену предложили выгодный заказ, — без предисловий сказала Ханин. — Писать хиты для новой поп-певицы. На неделю. Или, возможно, навсегда.
Хан посмотрел на Аена. Он увидел в его глазах не жадность, а страх и смятение. Тот самый страх, который он сам испытывал много лет назад.
— Садись, — сказал Хан, указывая Аену на диван. Сам придвинул стул. Ханин присела рядом. — Давай рассуждать логически. Деньги — это хорошо. Деньги дают свободу. Вопрос в том, какую цену ты за них платишь.
Аен молчал, ожидая привычной лекции о «продажности» и «чистоте искусства». Но Хан был не из таких.
— Я тебе никогда не рассказывал, почему я ушел из «Ночной почты»? — неожиданно спросил Хан.
Аен и Ханин переглянулись. Для них «Ночная почта» была почти мифом, легендарным проектом, о котором ходили слухи.
— У меня был выбор, — начал Хан, глядя куда-то в прошлое, на стену, заставленную старым оборудованием. — Сделать «Почту» коммерческой. Приглашать модных диджеев, крутить раскрученные треки, продавать рекламу. Нам предлагали большие деньги. Очень большие. И я понимал, что если я откажусь, проект умрет. А если соглашусь... он умрет по-другому. Переродится во что-то чужое.
Он помолчал, собирая мысли.
— Я выбрал третий путь. Я ушел. Просто взял и ушел. Оставил все. Было страшно. Я остался без гроша, с одной лишь идеей в голове — создать место, где можно записывать ту самую, настоящую музыку. Не для чартов, а для тишины, которая стоит после последнего аккорда. — Хан обвел рукой свою студию. — Вот этот «Рассвет». Он стал моим компромиссом. Я не стал монахом-отшельником. Я понял, что чтобы сохранить внутри островок свободы, нужен плацдарм в реальном мире. Вот эта студия — мой плацдарм. Днем я здесь свожу подкасты, рекламу, иногда — альбомы начинающих групп, которые еще не испортились. Я «продаю» свое время и навыки. Но ночью... — Он посмотрел на них обоих. — Ночью эта студия принадлежит мне. И тем, кому я решу открыть в нее дверь. Таким, как вы.
Его голос был спокоен, но в каждом слове чувствовался груз прожитого опыта.
— Я не жалею. Потому что каждый вечер, когда я запираю дверь после дневных клиентов, я знаю, что наступает мое время. Время, ради которого все и затевалось. Этот островок свободы стоит всех дневных компромиссов. Но его нужно охранять. Как дракона. Не подпускать к нему чужаков с их меркантильными интересами. — Хан посмотрел прямо на Аена. — Твой заказ — это не просто работа. Это троянский конь. Они купят не три трека. Они купят твое восприятие. Твой слух. Твое право слышать музыку в скрипе трамвая. И заплатив тебе сейчас, они отнимут у тебя возможность зарабатывать этим в будущем. Потому что ты разучишься.
В студии стояла тишина. Было слышно лишь тихое гудение ламповых усилителей.
— Ты говоришь, что на эти деньги можно полгода заниматься своим проектом, — продолжал Хан. — Но это ложь. Ты не сможешь. Ты будешь сидеть и смотреть на пустой лист нотной бумаги, а в голове у тебя будет играть тот самый поп-хит. Ты будешь пытаться очистить слух, и у тебя не получится. Ты предашь не нас. Ты предашь самого себя. А это уже не лечится.
Аен слушал, и каждая фраза Хани падала точно в цель. Он представлял себе эти полгода «свободы», которые обернутся шестью месяцами творческого паралича и самоедства. Хан не уговаривал его и не читал мораль. Он просто описал вероятное будущее. Будущее, которого боялся сам Аен.
Он поднял глаза и посмотрел на Ханин. Она смотрела на него с пониманием, без упрека. Она знала цену компромиссам. Ее дневная работа в «Серебряном тоне» была тому подтверждением.
— Я... я им откажу, — тихо сказал Аен. Слова дались ему трудно, но как только они были произнесены, камень с души упал. — Скажу, что занят.
Хан медленно кивнул.
— Правильный выбор. Сложный, но правильный. Теперь твой островок свободы под защитой. И помни: голодный художник — это клише. Но художник с продажной душой — это трагедия. — Он встал и потянулся. — А теперь, раз мы решили глобальные вопросы мироздания, давайте вернемся к нашему кипящему чайнику. Мне кажется, из него может получиться отличный переход между частями. Ханин, давай твой запись. Аен, попробуй подобрать к нему не мелодию, а ритм. Пусть чайник задает темп.
Аен подошел к пианино. Его пальцы уже не были скованы сомнениями. Он чувствовал невероятную легкость, как будто сбросил с плеч тяжелый груз. Он посмотрел на проект на экране — на их общую, еще не законченную симфонию ночи. Это было его. Настоящее. И ни за какие деньги он не был готов променять этот скрип трамвая на аплодисменты толпы.
Он взял первый аккорд, резкий, как стук в дверь, и почувствовал, как внутри него что-то щелкает. Это щелкал замок, которым он только что закрыл дверь перед искушением. Замок был крепким. И ключ он выбросил.