Глава 6. Диалог в ночи
Проект, который они в шутку называли «Без названия», постепенно обретал форму. Он больше не был набором разрозненных звуков и мелодий, а превращался в целостное полотно, звуковую карту ночного города. Но по мере того как музыка находила свою структуру, реальное общение между ее создателями начало выходить за рамки студии.
Хан это чувствовал. Он был не только звукорежиссером, но и тонким психологом. Он видел, как взгляд Аена задерживается на Ханин, когда та, наклонившись над пультом, вслушивается в какой-нибудь шорох. Видел, как Ханин незаметно подкладывала Аену на стул шоколадку, когда он засиживался за аранжировками допоздна. Это была не влюбленность — пока еще нет. Это было что-то более глубокое и хрупкое — взаимное узнавание.
Однажды вечером Хан, посмотрев на часы, неожиданно заявил:
— А знаете, а я, пожалуй, сегодня пораньше. Спина болит от этого кресла. Вы уж без меня поработайте. Аен, как раз ту самую партию для флейты доработай, о которой мы говорили. Ханин, подбери к ней что-нибудь воздушное, шелестящее.
Они оба удивленно посмотрели на него. Хан никогда не уходил раньше полуночи.
— Ты уверен? — спросил Аен.
— Абсолютно, — Хан уже надевал куртку. — Вы и без моего старческого ворчания справитесь. Только дверь за собой на ключ поверните.
Он вышел, оставив их в студии одних. Повисла неловкая тишина, нарушаемая лишь тихим гудением аппаратуры. Они оставались наедине впервые с момента знакомства.
Аен первым нарушил молчание.
— Ну... что насчет этой флейты?
— Да, — встрепенулась Ханин. — Шелестящее... Я думала о падающих листьях. Но сейчас не сезон. Может, о шелесте бумаги? Или...
Она замолчала, вглядываясь в экран, но мысли явно были не о работе. Аен смотрел на ее профиль, освещенный голубым светом монитора. Он видел, как она сконцентрирована, и в то же время — какую-то новую, непривычную для нее нервозность.
— Знаешь, — сказал он вдруг. — Мне эта флейта сейчас не идет. Не лежит душа. Я тут набросал новую тему. Для струнных. Она... она должна звучать на фоне чего-то огромного и пустого. Как... как гул подземного перехода глубокой ночью. Когда ты в нем один, и звук твоих шагов отражается от стен.
Ханин повернулась к нему. Ее глаза загорелись тем самым профессиональным азартом, который обычно гасила ее застенчивость.
— Подземный переход... У меня есть запись вокзала. Но она слишком людная. А пустого... нет. Но мы можем его записать.
— Сейчас? — удивился Аен.
— А что? Ночь на дворе. Самый подходящий момент.
Решение созрело мгновенно. Через пять минут они уже выходили из студии в прохладную, прозрачную ночь. Город был пуст и безмолвен. Они шли по спящим улицам, не говоря ни слова, но это молчание было комфортным. Они просто шли, и их шаги отдавались эхом в каньонах спящих домов.
Ханин шла впереди, с рекордером в руках, как охотник с ружьем. Она была в своей стихии. Аен следовал за ней, наблюдая, как она замирает то у чугунной ограды, прислушиваясь к ее вибрации от проехавшей вдали машины, то у фонаря, чтобы записать тихое жужжание лампы.
Они дошли до большого подземного перехода, ведущего к вокзалу. Ночью он был действительно пустым и освещенным тусклым, желтоватым светом. Длинный, безлюдный коридор уходил вдаль, и его перспектива казалась бесконечной.
— Идеально», — прошептала Ханин.
Она включила рекордер и сделала несколько шагов внутрь. Аен последовал за ней. Их шаги гулко отдавались под сводами, создавая сложный, многослойный ритм. Они дошли до середины перехода и остановились. Ханин подняла рекордер высоко над головой, ловя акустику пространства.
Они стояли так несколько минут, просто слушая тишину. Но тишина эта была наполненной. Где-то капала вода. Слышался отдаленный гул поезда. Ветер завывал в вентиляционной шахте. Это была симфония одиночества и ожидания.
— Попробуй пройтись один, — тихо сказала Ханин Аену. — От стены к стене. Мне нужен звук твоих шагов в этом пространстве. Одиноких.
Аен кивнул и медленно пошел по переходу. Его шаги эхом разносились под сводами. Шаг — эхо. Еще шаг — еще эхо. Он шел, и ему казалось, что он слышит не просто отзвук своих шагов, а звук своего одиночества, материализовавшийся в этом каменном мешке. Это было именно то, что он хотел передать в своей музыке.
Ханин записывала, поворачивая рекордер, чтобы поймать звук под разными углами. Ее лицо было серьезным и прекрасным в этом тусклом свете. Вдруг она опустила рекордер и посмотрела на Аена, который уже возвращался к ней.
— У тебя есть мелодия? — спросила она. — Та, что должна звучать здесь?
Аен закрыл глаза, пытаясь воспроизвести в памяти тот мотив, который родился у него сегодня днем. Он начал тихо насвистывать. Простую, печальную мелодию для виолончели. Его свист, слабый и неуверенный, смешался с гулом перехода, с каплями воды, с шумом ветра.
Ханин слушала, не двигаясь. Потом ее лицо озарилось.
— Я знаю, что нужно! — воскликнула она. — Мне нужен звук ветра в решетке вентиляции. Но не завывание, а такой... свист. Тонкий, высокий. Он будет контрапунктом твоей низкой виолончели. Как вопрос, на который нет ответа.
Она подбежала к одной из вентиляционных решеток и приложила к ней микрофон рекордера. Поймав нужный звук, она повернулась к Аену с торжествующим видом. В этот момент они понимали друг друга без слов. Он искал звук одиночества, а она нашла для него голос этого одиночества — тонкий, свистящий вопрос, затерянный в каменных лабиринтах города.
Они проработали в переходе еще с полчаса, пока пальцы не задеревенели от холода. На обратном пути они уже болтали, делясь идеями, смеясь над тем, как испугали бродячую кошку, выскочившую из-за угла. Но самое главное уже произошло там, в подземелье, в тот момент, когда свист Аена встретился со свистом ветра, пойманным Ханин.
Вернувшись в студию, они, не теряя времени, скинули записи на компьютер. Аен быстро набросал партию виолончели, а Ханин обработала звук ветра, вычленив тот самый тонкий свист.
Когда они свели все вместе и включили воспроизведение, по коже побежали мурашки. Получилось нечто большее, чем просто музыка. Это был портрет. Портрет их обоих в тот момент в подземном переходе. Шаги Аена, его мелодия, вопрошающий свист ветра от Ханин — все слилось в единое, пронзительное целое.
Они слушали готовый кусок трека, и Аен посмотрел на Ханин. Она смотрела на него тоже. И в их взгляде не было страсти или романтического томления. Было глубокое, бездонное понимание. Он вплел в музыку именно тот звук, который она для него нашла. Она услышала в его мелодии именно ту эмоцию, для которой искала звуковое воплощение.
Это был идеальный диалог. Диалог двух душ, говоривших на языке, непонятном больше никому. Им не нужны были слова. Вся их история, вся зарождающаяся связь, была уже здесь — в этом треке. В этом молчаливом понимании, которое было крепче любых клятв.
Хан, появившийся утром и прослушавший новый материал, лишь многозначительно хмыкнул, бросив на них взгляд поверх чашки кофе.
— Ну что, нашли общий язык, я смотрю.
И в его словах не было иронии. Была лишь констатация факта. Факта, который был слышен в каждой ноте их новой, общей симфонии.