Глава 4. Первые аккорды симфонии
Их ночные встречи в студии «Рассвет» быстро стали ритуалом. У каждого был свой ключ от черной двери — сначала физический, а потом и метафорический. Аен приходил первым, заваривал крепкий чай, который они теперь пили литрами. Ханин появлялась чуть позже, с новым «уловом» на флешке и легкой испариной на лбу, будто она бежала сюда от своей дневной жизни. Хан являлся последним, принося с собой пакет с теплыми булками или пирожками и ту самую, незримую ауру спокойствия, которая превращала их сборище из группы незнакомцев в рабочую группу.
Сегодня Ханин пришла с сияющими глазами. Она почти бегом подошла к пульту, не снимая куртки.
— Вы не представляете, что я сегодня поймала, — выдохнула она, подключая рекордер к компьютеру. — Старый трамвай на кольце. Тот, что деревянный, на седьмом маршруте. Он ночью стоит, и от перепада температуры корпус скрипит. Так скрипит!
Аен, уже сидевший за пианино, отложил в сторону блокнот с нотами и повернулся к ней с интересом. Хан, разбирающий принесенную еду на диване, лишь ухмыльнулся себе под нос. Энтузиазм Ханин был заразителен.
Она запустила запись. В студии раздался протяжный, тоскливый скрип. Это был не просто звук — это был голос. Голос старого железа и древесины, уставшей за долгие годы службы. Скрип был медленным, ритмичным, с какой-то своей, внечеловеческой меланхолией. Затем к нему присоединился тихий, свистящий гул ветра в проводах и далекий, приглушенный лай собаки.
Аен слушал, закрыв глаза. Его пальцы бессознательно двигались в воздухе, как бы нащупывая невидимые клавиши.
— Это же... это чистый диссонанс, — прошептал он. — Но такой живой. Как стон.
— Не стон, — поправила Ханин, вслушиваясь. — А разговор. Он разговаривает сам с собой. Вспоминает все те тысячи маршрутов, которые прошел.
Хан, подойдя к пульту, бросил на экран профессиональный взгляд.
— Частотность интересная. Много средних, есть сочный низкий подтон от вибрации. Но тут нужна чистка. Собака лишняя, ее вырежем. Ветер можно оставить, но убрать свист.
Аен открыл глаза.
— Нет, собаку оставь.
Хан и Ханин удивленно посмотрели на него. Обычно он был сторонником чистоты звука.
— Почему? — спросил Хан.
— Потому что это жизнь, — сказал Аен, и сам, кажется, удивился своей уверенности. — Трамвай скрипит один, а где-то там, далеко, собака. Она не мешает. Она... подтверждает его одиночество. Она как ответ из другого мира. Непонятый сигнал.
Хан задумался, потом медленно кивнул.
— Логично. Поэтично. Ладно, оставляем собаку. Но свист ветра я все равно приглушу, он перебивает основной тембр.
Это был их стандартный рабочий процесс. Ханин приносила «сырье» — кусок реальности. Аен пытался уловить в нем музыкальную душу, эмоцию. А Хан был тем волшебником, который технически воплощал их идеи, находя баланс между художественной хаотичностью и звуковой ясностью. Он был мостом между двумя мирами: миром звука как явления природы и миром звука как искусства.
— Хорошо, Аен, — сказал Хан, закончив с базовой обработкой. — Скрип трамвая — это твой метроном? Или фон? Или главная тема?
Аен снова закрыл глаза, слушая уже очищенный, но не потерявший души звук.
— Фон... нет. Скорее... контрапункт. Я сыграю мелодию поверх. Простую, такую же уставшую. Они должны спорить. Или дополнять друг друга.
Он положил пальцы на клавиши пианино, подключенного к звуковой карте. Он не играл громко, а лишь нащупывал мотив, подстраиваясь под скрип. Первые попытки были неудачными — слишком красиво, слишком мелодично. Это не сочеталось с суровой реальностью звука Ханин.
Хан наблюдал за его мучениями.
— Ты пытаешься петь дуэтом с железкой, — сказал он наконец. — Не пой. Веди с ней диалог. Она скрипит на одной ноте, долго, протяжно. Ответь ей не мелодией, а... аккордом. Один удар по клавишам. Пусть он прозвучит в паузе между ее скрипами. Как эхо. Или как вопрос.
Аен послушался. Он дождался, когда скрип трамвая достигнет пика и начнет затихать, и взял один-единственный, минорный, слегка разложенный аккорд. Звук фортепиано, чистый и холодный, повис в воздухе и медленно растворился, как раз перед следующим скрипом.
Получилось мощно. Зловеще и прекрасно.
— Да! — воскликнула Ханин. — Вот так! Именно! Ты его спросил о чем-то, а он тебе в ответ... просто скрипел. Как будто говоря: «А какая разница?»
Аен улыбнулся. Щелчок понимания, который они сейчас поймали втроем, был лучше любого коммерческого хита, который он писал днем. Он снова попробовал, вступив на полтакта раньше. Теперь это звучало как тревожный вопрос и такой же тревожный, невнятный ответ.
— Теперь, — сказал Хан, подходя к пульту, — давайте добавим глубины. Ханин, у тебя есть запись того же места, но с каплями воды? Скажем, после дождя?
— Есть, — кивнула она, уже листая архив. — Я в прошлый раз, когда там была, как раз дождь начинался. Записала, как капли стекают по крыше вагончика.
— Отлично. Давай ее сюда, на третью дорожку. Очень тихо, на заднем плане. Это создаст ощущение влажности, прохлады. Объем.
Ханин быстро нашла запись и добавила ее. Хан покрутил ручки, вплетая шум капель в общую картину. Пространство трека ожило. Теперь там был не просто скрипящий трамвай и одинокое пианино, а вся картина ночной окраины: сырость, одиночество, тихий разговор металла и человека.
В этот момент у Ханина зазвонил телефон. Он вибрировал, танцуя на поверхности пульта. Хан посмотрел на экран, и его лицо озарилось теплой, спокойной улыбкой, которую Аен и Ханин видели у него впервые. Он взял трубку.
— Да, я в студии... Да, будешь проезжать? Конечно, оставь у двери... Спасибо, Лия. До завтра.
Он положил телефон и встретил любопытные взгляды своих подопечных.
— Подруга, — просто объяснил он. — Книгу привезет, которую я хотел почитать. Она у меня главный поставщик вдохновения.
В его голосе не было ни капли пафоса, только тихая, глубокая благодарность.
Это маленькое упоминание, этот звонок, сказал Аену и Ханин о Хане больше, чем долгие рассказы. Он был не просто уставшим звукорежиссером, ночным затворником. У него была жизнь. Была любовь. Была та самая «дневная» гармония, которая позволяла ему быть якорем для их ночных бурь.
Через полчаса Аен вышел «подышать» и вернулся с небольшой книгой в руках.
— Это у вашей двери лежало, — сказал он, протягивая книгу Хану.
Тот взял ее. Это был сборник эссе о природе звука в японской традиционной музыке. На первой странице была дарственная надпись: «Чтобы ночные симфонии обрели дневную мудрость. Л.»
Хан провел пальцем по надписи, снова улыбнулся и положил книгу на полку рядом с пультом, в самое видное место.
Работа продолжилась. Они уже не были тремя одиночками. Они были трио. Ханин приносила краски, Аен — холст и кисти, а Хан был тем, кто знал, как смешивать цвета и каким светом осветить готовую картину. И где-то там, за пределами их ночи, была женщина по имени Лия, которая привносила в их мир крупицу той самой мудрости, что не позволила бы их симфонии остаться просто криком в пустоте.
Аен снова сел за пианино, вдохновленный. Он взглянул на Ханин, которая смотрела на экран с сосредоточенным видом, и подумал, что скрип трамвая — это, пожалуй, самый прекрасный звук, который он слышал в жизни. Потому что теперь он был не просто звуком. Он был частью их общего молчаливого договора — творить вопреки, творить потому, что не могут не творить. И это было только начало. Первые, робкие аккорды их общей, еще не спетой симфонии.