Дурман

10.0

Я рассматриваю свои отросшие корни в зеркале, когда раздается звонок в дверь. Открываю сразу же, не заглядывая в глазок. Потому что знаю, кто пришел.

— Дома точно никого нет? — спрашивает Чудик.

— Да заходи уже, — говорю я и затягиваю его за рукав клетчатой рубашки в квартиру.

Сегодня последний день сдачи работ на конкурс. Родители заняты, а сама я точно не допру картину. Из-за рамы со стеклом она получилась слишком тяжелой. И Чудик благородно, как и все, что он делает, согласился мне помочь.

— Так точно никого?

— Почему тебя это так волнует? — спрашиваю, скрещивая руки на груди.

— Не хочу, чтобы у тебя были проблемы из-за меня.

— Дома точно никого нет. Можешь не волноваться. А поводов отправить меня под домашний арест и без тебя найдется.

Я иду в свою комнату, и Чудик покорно следует за мной.

— Вот.

Поднимаю упакованную картину и протягиваю ее Чудику. Но тот застывает в проходе и, приоткрыв рот, осматривается по сторонам. Чудик изучает мое нутро, взглядом роется в кишках, трясет сердце как снежный шар и сжимает легкие, будто это сквиш. Хочешь действительно узнать человека — просто посмотри его комнату.

— Красивый цветок, — все, что произносит Чудик после зрительной ревизии.

— Это Bon Jovi.

— Прям так и называется?

Он усмехается.

— Нет, конечно. Я дала ему это имя.

— Это какой-то особенный цветок?

Только сейчас понимаю, насколько этот цветок с фиолетовыми бутонами-граммофонами оказался особенным. Мне кажется, именно с его появлением все стало меняться.

— Нет, это просто цветок, — говорю я. — Мама его терпеть не может.

— Почему?

— Она говорит, что он жутко воняет. А мне кажется, что пахнет миндалем с ванилью.

— Я понюхаю?

Протягиваю руку вперед, приглашая Чудика к нюхательной ревизии.

Он склоняется над цветком и вдыхает его зловонный аромат. Все видно по сморщенному носу. Хоть Чудик и пытается улыбаться.

— Ммм, вкусно.

— Ой, не ври, — говорю я. — Врать ты точно не умеешь.

— Ты так в этом уверенна?

— Если я узнаю, что ты мне хоть в чем-то соврал...

— Что тогда?

— Сброшу тебя с крыши...

— Ой, боюсь-боюсь.

Чудик продолжает зрительный рейд по моей комнате. Он ничего не говорит. Просто в какой-то момент его взгляд останавливается.

— О-фи-геть!!!

— Что?

Я следую за взглядом Чудика и упираюсь в мольберт с рисунком своих выковыренных ночью воспоминаний.

— Что? — переспрашиваю я.

— Это офигенно!

Не знаю, что такого разглядел там Чудик. Небрежные линии, акварельные кляксы и еще тысяча недочетов. Все это сделано наспех. Без красоты и претензий на вечность. А только чтобы перестало зудеть.

— Это так просто... — говорю я без намека на кокетство.

Я не жду, что меня кто-то похвалит за эту работу. Потому что делала ее не ради похвалы. Мне вообще все равно, кто и что подумает. И подумает ли вообще.

— Что значит так просто?

Он подходит к мольберту и проводит пальцами по выпуклой от краски бумаге.

— Ты должна отправить ее на конкурс!

— Нет! Ни за что!

— Ты должна! Именно этот рисунок говорит о тебе!

— Это просто... это просто...

Я не могу сказать ему, что рисунок на мольберте — часть моей терапии. Иначе мне придется признаться, почему я вообще на ней оказалась. Но в глазах Чудика мне хочется сохранить хотя бы остатки своей нормальности.

— Посмотри, здесь пятно от поплывшей акварели, — говорю я. — Такое нельзя отправлять на конкурс. Профессиональное жюри сразу раскусит подделку.

— В каждом шедевре есть изъян. Именно изъян и делает работу шедевром.

— Нет и еще раз нет.

— Тогда я предлагаю сделку.

— Еще одну сделку? Дружить с тобой становится опасно.

Чудик довольно потирает ладони. Он что-то задумал. И кажется, очень этим гордится.

— Ты отправляешь на конкурс этот рисунок...

— А ты?

— А я исполняю на конкурсе свою песню. Я же успею сегодня подать заявку?

— Ты правда пойдешь на это?

— Ради тебя на что угодно.

Чудик не был готов выйти на сцену, чтобы спасти свою душу, заплутавшую в лабиринте земного Ада. Но он готов сделать это ради меня. Ради меня. Кто-нибудь когда-нибудь делал что-нибудь ради меня?

— Договорились, — я протягиваю руку, и мы заключаем очередную сделку.

Я хочу, чтобы Чудик вышел на сцену и спел свою песню. Я хочу, чтобы все увидели, что он не такой уж и чудик. Я хочу, чтобы эта карусель остановилась и ему исполнилось 17 лет и 14 дней. А затем 17 лет и 15 дней. Ради этого я даже покажу миру неидеальный рисунок, забравший мою боль.

— Надо поменять рисунки в раме, — говорит Чудик.

— Только быстро, мы и так уже опаздываем.

Я разрываю картонную упаковку и достаю Медузу Горгону с лиловыми волосами-змеями. Снимаю задник и меняю рисунки.

— Подожди, — говорит Чудик, всматриваясь в изображение, занявшее место Медузы. — Это что... Он?

10.1

— Это что?.. — спрашивает Ника, когда мою картину вывешивают в школьном холле среди остальных участников. — Это Тим?

— Я же говорил, — полушепотом произносит Чудик, за что получает от меня легкий шлепок по руке.

— Тебе пора подавать заявку, иди давай, — говорю Чудику, затем поворачиваюсь к Нике: — Нет, это не Тим.

— Дайте-ка я посмотрю, — Мия с распечатанной шоколадкой Ritter Sport с изюмом, орехом и ромом в руках пробирается сквозь толпу, которая уже собралась в холле.

Она всматривается в картину, морщит нос и скользит взглядом на карточку с подписью автора. А затем Мия откусывает шоколадку и оборачивается ко мне.

— Это что, ты нарисовала? — спрашивает она, пережевывая.

И снова откусывает шоколадку.

— Ну да, — отвечаю я.

Я жду хоть какой-то реакции. Восхищения, унижения. Жду, что Мия скажет хоть что-то. Но она молчит. Просто смотрит на картину и молчит. А затем с еще большим остервенением откусывает шоколадку, как будто это моя голова.

Толпа народа, как завороженная, стоит напротив моей картины и молчит. Да что там все рассматривают?

На рисунке парень и девушка соприкасаются лбами. Что-то тянет их друг к другу, а что-то отталкивает и не дает коснуться губами. Их кожа слезла с половины лица, обнажив голый череп. Пустые глазницы, которые каждый наполнит своим смыслом. И только фиолетовые бутоны-граммофоны переплетают полуживые тела.

— О! Это ж я!

Я оборачиваюсь на голос Тима и говорю:

— Это не ты!

Да с чего все взяли, что это Тим?

— Ну как же, — говорит Тим и подходит ближе к рисунку, — вот, — он обводит рукой челку и становится в профиль рядом со скелетом парня, — помпадур. Кто еще в нашей дыре носит помпадур?

— А что, если это Элвис Пресли? — быстро нахожусь я с ответом. — Я срисовала образ именно с него.

— Хм, — Тим еще раз смотрит на рисунок и полушепотом начинает напевать: — Love me tender, love me sweet, Never let me go...

И я продолжаю про себя: You have made my life complete And I love you so. Не могу злиться на Тима. Что бы между нами ни происходило, не могу на него злиться. Придушить могу. А вот злиться — нет.

— Мне нравится, как ты меня изобразила, — шепчет Тим мне на ухо и уходит.

Мне нравится твоя песня — хочется сказать в ответ. Но я просто молчу.

Я смотрю на стену с нашими картинами и пытаюсь прикинуть, кто мог бы выиграть конкурс. Нас называют конкурентами, но за что мы конкурируем? И как вообще можно сказать, что один художник лучше другого? У нас у всех разный стиль, разное видение, разная подача. И это не значит, что кто-то хуже, а кто-то лучше.

Картины Мии так и не видно. Обычно она среди первых спешит похвалиться своим талантом. Потому что уверена, что никто и никогда ее не переплюнет.

— Как интересно, — говорю я, обращаясь к Мии, — Ты не участвуешь?

— Не дождешься, — отвечает Мия. — Мою картину вот-вот доставят. И твоя мазня даже рядом с ней не стоит. Если ты хотела поразить кого-то кладбищенским эпатажем, спойлер: у тебя ничего не вышло.

— Хорошо, ждем твой шедевр.

— Угу, — говорит Мия и запихивает в рот остатки Ritter Sport.

Сквозь толпу ко мне продирается Чудик. Его лицо расплывается в довольной улыбке.

— Записался!

— Ура! — я сама не замечаю, как оказываюсь в объятиях Чудика. — Я же услышу твою песню первой? По блату... — я подмигиваю.

— Возможно, возможно.

Чудик разжимает объятия и оглядывается по сторонам. Пока его не было, толпа стала еще больше.

— Как они? — спрашивает он.

— В шоке, кажется.

10.2

Алгебра — самый скучный предмет на свете. Какие-то параболы и квадраты из квадратов, которые никогда в жизни не пригодятся, если ты не математик. А мы — не математики. Лучше бы научили, как считать налоги и социальные отчисления с продажи картин.

Чувствую, как в рюкзаке вибрирует телефон. Долго и настойчиво. Это не сообщение. Кто-то звонит.

Я отвлекаюсь от математической лекции и достаю телефон. На экране высвечивается: Лиля. Вот фля! Вибрация прекращается, а спустя пару секунд начинается снова.

— Можно выйти? — я поднимаю руку.

— Ямшинова вернется, тогда и пойдешь, — отвечает учитель.

Только сейчас замечаю, что Мии нет в классе. Она вышла, а я пропустила.

— Но меня сейчас вырвет! — вру я.

— Ой, иди.

Всегда срабатывает.

Я выбегаю из класса и дверью сшибаю Хеллина, который по случайности в этот момент шел по коридору мимо нашего кабинета. Фля-фля-фля! Его огромная фигура остается неподвижной, а вот одноразовый стаканчик с кофе из автомата опрокидывается на меня. Фляяяяяяяяя!

— Муравская!

Я прикрываю рот рукой и играю свою роль до конца.

— Простите! Меня сейчас вырвет.

Бегу по коридору в сторону туалета, а когда скрываюсь из вида, останавливаюсь и перевожу дух. Телефон снова вибрирует. И я наконец-то нажимаю кнопку ответа.

— Да, — полушепотом говорю я.

— Софа, ты опять прогуливаешь наши сеансы? — говорит Лиля, даже не поздоровавшись.

— Нет-нет, честное слово! Я... я просто забыла. Мне так стыдно.

Я. Правда. Забыла. Про. Этот. Сеанс.

— Что-то случилось?

— Нет. Я забегалась со школьным конкурсом, сегодня последний день приема работ. Вы можете...

— Да, я перепишу на другое время. Мне важно понимать, что у тебя не произошел...

— Срыв?

— Что-то типа этого.

— Можете быть спокойны. Сейчас я не собираюсь ни прыгать с крыши, ни плавить мозг плойкой.

Нажимаю кнопку отбоя и еще раз перевожу дыхание. Надеюсь, с приключениями на сегодня покончено. Осталось только отмыть себя от директорского кофе.

Захожу в туалет. И еще несколько секунд пытаюсь понять, что здесь происходит. Мия передает конверт какой-то незнакомке. Эта девушка гораздо старше нас, и она точно не учится в хелл-хаусе. На полу стоит что-то по очертаниям очень похожее на картину.

Курьер не стал бы доставлять заказ в туалет. Ведь так?

Пазлы складываются в моей голове. Но я все равно спрашиваю:

— Что здесь происходит?

Мия резко оборачивается на мой голос.

— Это не то, о чем ты подумала.

— Правда? — говорю я и, довольная собой, скрещиваю руки на груди.

Наконец-то! Я знала, что с Мией что-то не так. И ее дурацкий блог — просто цветочки. Наконец-то правда восторжествует! О мой Босх, сколько еще мерзких тайн скрывает Мия?

— Выглядит все так, — говорю я, — будто ты покупаешь картину у профессиональной художницы и хочешь выдать ее за свою, чтобы выиграть конкурс. Видимо, таким образом ты и занимала первые места. Ты никогда не ходила к репетитору по рисованию. Ты покупала у нее уже готовые рисунки.

— Ты не понимаешь, — говорит Мия.

— Зато директор Хеллин очень хорошо тебя поймет. Как раз столкнулась с ним в коридоре. Сейчас позову.

Я разворачиваюсь и направляюсь к выходу.

— Стой! — Мия хватает меня за руку. — Пожалуйста, не делай этого.

— А то что?

— Ты права, — она отпускает мою руку. — Ты во всем права. Деньги, которые родители выделяют на репетитора, я трачу на покупку рисунков. И выдаю их за свои. Потому что я не умею рисовать. И не люблю.

Слезы подкатывают, и Мия больше не может сдерживать себя. Такой я ее еще не видела.

— Я никогда не хотела быть художником, — говорит Мия, смахивая слезы с пухлых щек. — Это мамина мечта. Она грезила о творчестве и собственной картинной галерее. Но ее родители были против, и она стала психологом. А свою мечту переложила на меня. Каждый день я слышу, что у меня талант, который я унаследовала от нее, что я должна стать великой художницей, быть победителем всегда и во всем. А я люблю сочинять истории. Вот только никто не спрашивает, чем я сама хочу заниматься.

— Почему ты не скажешь ей об этом?

— Однажды сказала, — Мия убирает волосы с виска и показывает шрам. — У меня нет права голоса. Я не могу выбирать то, что мне нравится. Я должна следовать четкому плану. А там я — великий художник и победитель всех конкурсов.

— Твоя же мама психолог...

— И что?

— Как психолог может поднимать руку на своего ребенка?

— Дома она всего лишь мама.

Сейчас идеальное время для мести. Я могу раскрыть тайну Мии. Ее с позором исключат из школы, а я стану героем. Но мне не нравится идея мести другому человеку. Какой бы мерзкой не была Мия, она не заслуживает мести. Никто не заслуживает.

— Ты должна рассказать правду, — говорю я. — Сама.

— Я знаю, — отвечает Мия.

— Или это сделаю я.

Я не угрожаю. Просто подталкиваю ее. Всем будет лучше, если Мия сама признается.

— Нет, пожалуйста, — умоляет Мия, — дай мне время. Я хочу рассказать обо всем сама. Ты права. Пришло время для правды. Я устала от чужой жизни.

— У тебя есть два дня.

— Спасибо. Жаль у меня нет такой подруги, как ты.

Я выхожу из туалета, так и не отмывшись от директорского кофе. Только бросаю на себя взгляд в коридорном зеркале. Сладковатый запах капучино въедается в посветлевшие кудри. Надо красить корни.

10.3

Тик. Тик. Тик. Настенные часы в кабинете Лили заполняют тишину.

— Моя подруга пыталась покончить жизнь самоубийством, — наконец говорю я.

— Сочувствую, — отвечает Лиля. — Как она?

— Сейчас все хорошо. Но я не могу перестать думать о случившемся. Моей подруге было плохо, а я так сильно зациклилась на своих проблемах, что даже не заметила этого.

— Ты и не смогла бы ничего заметить. Общество не любит нытиков. Поэтому люди предпочитают скрывать свои чувства. Улыбка — не означает отсутствие боли. Порой улыбка — это самый громкий крик, на который способен человек. Знаешь, почему люди вообще задумываются о суициде?

— Потому что хотят умереть?

— Не только поэтому. Они думают, что таким образом прекратят боль, эмоциональную или физическую. Они не могут представить свое будущее. И не верят, что кого-то вообще волнует, живы они или нет. Они искренне верят, что окружающим будет лучше без них. Но есть другие способы справиться с болью, например, психотерапия.

— А если бы у Крис все получилось? Если бы моей подруги не стало? В то время как я убивалась из-за своих пустяков... дурацкого конкурса, дурацкого парня...

Дурацкого секрета Чудика.

— Тот факт, что у кого-то проблемы посерьезнее, не избавляет нас от собственных проблем. И не делает их менее значительными. Ты имеешь право на свои переживания, какими бы дурацкими они не были.

— Да-да, сейчас будет лекция про любовь к себе и прочую розовую ересь. Скажите уже что-нибудь новенькое.

— Дело не в этом. Просто нужно позволять себе переживать. Позволять себе чувствовать. Даже если твои переживания меньше, чем у других. Ты же видишь, к чему приводит сдерживание эмоций, — Лиля кивает на мое запястье с кожаным браслетом. — Проблемы есть у всех. Переживания есть у всех. И если у кого-то дела хуже, то это не значит, что твои проблемы не считаются.

Крис всегда улыбалась и никогда не жаловалась на жизнь. Она создавала иллюзию легкости, от чего и казалось идеальной. Вместо того, чтобы поделиться переживаниями, она ковыряла себя. Буквально. И я поступаю так же, когда вонзаю острые ногти во всевозможные части тела.

— Если человек не признается в своих чувствах, как же мне понять, что он задумал самоубийство и это всерьез? Есть рэд флаги?

— Скорее рэд флажки — маленькие и едва заметные. Например, человек начинает раздавать свои вещи. Особенно любимые.

Коробка Крис...

— Просит присмотреть за его питомцами, близкими, квартирой. Это часто напоминает поведение человека, который готовится к длительному отъезду — ему важно, как будет устроен быт после его ухода. Он хочет поговорить по душам, выговориться, пофилософствовать, как будто человек исповедуется. А еще он просит прощения.

— И что делать? Что я могу ему посоветовать?

— Ничего. Таким людям не нужны советы. Они нуждаются в нашем присутствии и принятии.

— Так как же мне поддержать подругу?

— Быть рядом. Дать выговориться. Внимательно выслушать. Бережно и тепло обнимать. Но сначала спросить: как я могу тебе помочь? Не обвинять человека в его проблемах, не обесценивать его эмоции. И ни в коем случае ничего не советовать, если об этом прямо не просили.

— Вот оно как.

— Ага. Но вчера ты не пришла не поэтому.

— Не поэтому.

Я нахожу в телефоне снимок своего рисунка со скелетной парой и протягиваю Лиле.

— Красиво, — говорит она. — Как всегда.

— Сейчас этот рисунок висит в холле моей школы и участвует в конкурсе.

Я расплываюсь в улыбке.

— Правда? Ты показала себя всей школе?

Я киваю, довольная собой.

— И как отреагировали одноклассники?

— Думаю, они до сих пор не могут прийти в себя, — смеюсь я.

— А как это для тебя?

— Не знаю. Я не рисовала эту работу на конкурс. Я даже не собиралась ее никому показывать.

— Поэтому она и получилась такой живой. Вот и каламбур, ведь здесь мертвецы. Так что же заставило тебя передумать?

— Ну, у меня есть друг, который умеет уговаривать.

— Повезло тебе с другом.

— Мг.

— Желаю удачи в конкурсе.

— Спасибо.

— И все же я хочу вернуться к главной теме нашей сегодняшней встречи.

Я вжимаюсь в кресло и запускаю острые ногти в тканевую обивку. Час Х настал.

— Почему ты считаешь себя убийцей? — спрашивает Лиля. — Я просмотрела все досье, но не нашла даже косвенного упоминания об убийстве.

Ну, она бы еще у родителей спросила. Или в школе.

— Я убила бабушку и дедушку, — говорю я. — Маминых родителей.

Глаза Лили округляются. Она не в состоянии задать ни единого вопроса.

— Ну хорошо, — говорю я. — Не совсем прям убила. Но из-за меня произошла авария, в которой они погибли. А я выжила.

Реакция Лили не меняется. Она молчит и никак не комментирует мое признание. И я продолжаю.

— Мне было пять. Бабушка с дедушкой забрали меня на выходные к себе. Плохо помню то время. Лишь обрывки воспоминаний. Я сижу на заднем сиденье автомобиля и бросаю попрыгунчик на пол. Бабушка с дедушкой сидят спереди и просят меня не баловаться. Но я их не слушаю. И теперь бросаю попрыгунчик в окно. Бабушка пытается дотянуться до меня, чтобы забрать игрушку. Но не дотягивается. Она отстегивает ремень безопасности и пытается дотянуться снова. А потом попрыгунчик отскакивает и падает прямо в деда. Он выкручивает руль и машину заносит. Мы летим с моста.

— С моста, который через реку?

— Да. Я помню, как мы падали. А больше ничего не помню. Только когда пришла в сознание, мама плакала. Прошло много лет, прежде чем она снова начала улыбаться. Мама плакала не потому, что со мной могло что-то случится. Она плакала, потому что ее родители умерли. Я убила их.

— Ты не виновата в их смерти. Ты не убийца. Это был несчастный случай.

Лиля пытается переубедить меня. Но я ее не слышу. Это я, я во всем виновата.

— Если бы я не игралась с попрыгунчиком. Если бы не поехала в той машине. Они были бы живы. И мама бы меня не разлюбила.

Лиля подсаживается рядом со мной и накрывает своей ладонью мою руку.

— Правда в том, — говорю я, — что мама была бы счастливее, если бы в той аварии погибла я.

— Это она тебе сказала?

— Нет. Но я так чувствую. Она не любит меня. Ведь когда любят, поддерживают. Не критикуют. Не обесценивают. Обнимают. Говорят ласковые слова. Разговаривают и выслушивают. Не навязывают свое мнение. Гордятся.

— Все так. Но каждый человек проявляет свою любовь по-разному. И часто у родителей эта любовь получается извращенной — через запреты и обиды. Я уверена, что мама любит тебя настолько сильно, насколько вообще способна кого-то любить.

— Вы специально так говорите.

— Я видела, как мама переживает за тебя. А это о многом говорит.

Лиля убирает свою ладонь, встает и подходит к окну. Она смотрит вдаль, раздвигая пожелтевшие жалюзи.

— Я сейчас скажу одну вещь, которую ты поймешь только через много-много лет. Надеюсь, что через много-много-много лет. Потеря — самое эффективное лекарство от обид. И только когда на душе не остается ничего, кроме любви и благодарности, понимаешь, что и самое дорогое. Невозвратное.

— Вы тоже думали, что ваша мама вас не любит?

— Конечно, — Лиля улыбается. — Кто же так не думал про своих родителей? Она не пускала меня на дискотеки, заставляла учить уроки и как же она орала, когда унюхала сигареты. Когда я сказала, что мечтаю стать психологом и работать с подростками, она сказала, что у меня ничего не получится. Поверь, как бы нас не любили родители, нам этого всегда будет недостаточно.

Лиля снова садится за стол и спрашивает:

— Но я не понимаю, причем здесь этот парень? Как его?

— Тим.

— Точно Тим. Ты думала, что недостойна любви, потому что ты убийца. Но мы уже выяснили, что никого ты не убивала. Это был несчастный случай. Значит, теперь ты можешь поговорить с ним и все выяснить, чтобы не мучить себя. Ведь пока это все твои догадки, и они не имеют ничего общество с реальностью. Мы не знаем, что творится в душе у другого человека, как бы сильно он не улыбался — помнишь же, да?

— Поговорить? Вы сумасшедшая что ли? Да ни за что на свете! Поговорить... И признаться, что я думала, что ему нравлюсь? А если я не нравилась? Если я просто все придумала и поверила в свою фантазию?

— Пока ты не поговоришь с ним и не выяснишь, что случилось тем летом, эти мысли будут преследовать тебя всю жизнь. А что было бы, если бы я тогда сказала? А может, он просто стеснялся? А может то, а может се. Эти мысли проникнут в каждую клеточку твоего тела и будут пожирать изнутри. Мысли — тот еще яд.

— Нет, нет и еще раз нет! Мне нужны другие варианты.

— Я не могу сказать, как тебе прожить твою жизнь. Только ты решаешь. И какой бы выбор ты не сделала, он будет правильным. Однажды мой университетский преподаватель сказал: перестань читать подтекст людей. И действуй так, как будто между вами нет никаких проблем, пока сам человек не скажет тебе о них напрямую. Это освободит тебя из ментальной тюрьмы и попыток угадать эмоции людей. Это больше не зона твоей ответственности.

10.4

Последние дни в хелл-хаусе проходят на лайте. Домашних заданий нет, новых тем нет. Экзамены позади и все, что нам остается, запихивать в свою память остатки детства.

Внезапно посреди классного часа открывается дверь и в кабинет заходит Хеллин вместе с той художницей, которую я застукала в туалете с Мией. Я откидываюсь на спинку стула и готовлюсь насладиться своим триумфом. Что может быть лучше этого? Неужели моя жизнь действительно налаживается? Сейчас Мия прилюдно признается, что все это время обманывала. Она не написала ни одну из тех картин, которыми так все восхищались.

— У нас чп, — говорит Хеллин и тяжело вздыхает.

Душная уже почти в обмороке.

— Один из учеников школы совершил непростительный проступок, — продолжает Хеллин. — Чтобы победить на конкурсе, этот ученик купил картину у профессионального художника и выдал ее за свою.

И не одну картину, между прочим!

Волна удивленных вздохов проносится по классу. Ой, вы сейчас упадете, когда узнаете, кто мошенник.

— София Муравская, — говорит Хеллин, — встаньте.

Я? При чем здесь я?

— Я так и знала, — все так же в обмороке выдает Душная.

— Ой, тебя так легко развести, — поворачиваясь ко мне, говорит Мия так, чтобы больше никто не расслышал.

— София Муравская? — повторяет Хеллин.

— Я здесь, — говорю я и поднимаю руку.

— Встаньте, пожалуйста.

И я встаю перед всем классом. В ухмылке Мии ясно читается злорадство. От той слезливой девочки в туалете не остается и следа.

— Повторю, — говорит Хеллин. — Мне стало известно о вопиющем нарушении правил нашей школы. София Муравская, вы купили свою картину для конкурса у профессионального художника, — он указывает рукой на художницу.

— Что??? — возмущаюсь я. — Но это неправда! Я сама написала свою картину!

— Мария, — директор обращается к художнице. — Пожалуйста, будьте добры, прояснить ситуацию.

— Это правда, — говорит художница. — Ко мне обратилась София с просьбой нарисовать картину для школьного конкурса. Она была озабочена победой и просила что-то впечатляющее. Вот скрины переписки, — она протягивает телефон Хеллину.

— Да-да, — говорит Хеллин. — Я внимательно изучил скрины переписки. К тому же, я поговорил с учителем рисования, и она подтвердила, что конкурсная работа Софии сильно отличается от всех предыдущих. Теперь у меня нет никаких сомнений в обмане.

— Не было никакой переписки! — кричу я, вжимаясь пальцами в угол парты. — Посмотрите мой телефон! Там ничего нет. Никакой переписки. Я ее вообще не знаю!

— После оплаты картины, — говорит художница, — София меня заблокировала и, вероятно, удалила историю переписки со своего телефона. А я всегда делаю скрины переписок со всеми клиентами.

— Ха-ха, — смеется Мия. — А мы то все подумали, с чего вдруг наша Тошнилка стала так круто рисовать. Ах вот оно что. Обманщица!

— Мы не станем исключать вас из школы за две недели до выпускного, София, — говорит Хеллин, а я чувствую, как мои ноги становятся ватными и картинка перед глазами начинает затягиваться туманом. — Мы приняли решение дисквалифицировать вас. Вы не можете участвовать в творческом конкурсе и претендовать на грант Академии искусств. Это окончательное решение. Думаю, вы должны быть благодарны за такой компромисс.

Какое унижение...

— Но это все ложь! — кричу я, падая на стул.

— Доказательств более, чем достаточно, — говорит Хеллин. — Можете продолжать урок. Извините, что прервали вас.

Хеллин вместе с художницей выходит из класса, который теперь гудит как пчелиный рой. Вот это новость! Муравская опозорилась. Снова. Теперь будет, что обсосать в курилке.

— Какая же ты мразь, — говорю я Мие.

— Ты бы поступила так же.

Набираю короткое сообщение: «В туалет на третьем этаже прямо сейчас». Отправляю Чудику и выбегаю из класса, не спрашивая разрешения.

В туалете я на всю открываю кран и обливаю лицо ледяной водой. Сон, это всего лишь дебильный сон. Сейчас я проснусь и пойму, что все идет хорошо. Мне не хватает воздуха, грудь сдавливает, а сердце как будто вот-вот выпрыгнет и ускачет туда, где о нем позаботятся получше. Обливаю лицо снова и снова, пока струи воды не начинают стекать по телу.

Смотрю на свое отражение в зеркале. На чудовище. А затем взрыв. И я рассыпаюсь на миллиард осколков.

— Что ты творишь? — голос Тима вытягивает меня обратно в реальность.

Я стою, склонившись над раковиной, и сжимаю в окровавленной руке осколок зеркала.

Тим держит меня за запястье. Но осколок так прочно вошел в кожу, что я не могу разжать кулак. И тогда он по одному разжимает пальцы. Когда осколок падает и ударяется о раковину, Тим подхватывает меня и сжимает в объятиях.

— Сумасшедшая, — шепчет он и поглаживает меня по спине. — Это того не стоит. Поверь мне.

Голова идет кругом. Я сжимаю пальцы и впиваюсь ногтями в Тима, оставляя на его белой футболке кровавые следы. Он прислоняется к стене, и мы медленно сползаем на пол, потому что ноги меня больше не держат, и я теряю равновесие. Ко рту подступает кокосовый кекс, который я ела на завтрак, и двойная порция молочного коктейля на большой перемене в школьной столовой. Я хочу закрыть рот, но не могу поднять онемевшие руки.

— Представь, — говорит Тим, берет меня за запястье и заставляет раскрыть ладонь, — что пальцы — это свечи. Тебе нужно медленно задуть их все по очереди.

Я дую на мизинец, и Тим его сгибает. Дую на безымянный палец, и он его сгибает. Я задуваю воображаемые свечи, пока рука не сжимается в кулак.

— Лучшее лекарство при панической атаке, — говорит Тим, сжимая мой кулак.

Я запрокидываю голову и замираю.

— Почему ты так смотришь? — спрашивает Тим.

— Твои глаза, — шепчу я, — я их уже видела.

— Конечно, ты их уже видела.

— Нет, ты не понимаешь. Я их уже видела.

— Хорошо, ты их уже видела.

Я продолжаю смотреть на его глаза, а Тим продолжает сжимать мой кулак.

— А ну отойди от нее!

Услышав голос Чудика, я вырываюсь из объятий Тима и бросаюсь к нему.

— Что случилось? — спрашивает Чудик. — Этот придурок тебя обидел?

— Этот придурок спас твою девушку, — говорит Тим. — Не благодарите.

Он встает с пола, отряхивается и направляется к выходу.

— И как же ты оказался в женском туалете, великий спаситель?

— Как бы я не должен перед тобой оправдываться. Но скрывать мне нечего. Я просто шел мимо и услышал, как бьется зеркало. Твоя подружка решила отправить себя на тот свет. Ты бы следил за ней повнимательнее.

— Да, так же внимательно, как и ты следишь за потерянными душами.

— Не благодарите, — повторяет Тим и выходит.

Я со всей силы зажмуриваю глаза и утыкаюсь носом в грудь Чудика. Кажется, слишком большая часть моей жизни случается в туалетах.

10.5

Мама бросает на меня взгляд через зеркало заднего вида в машине. Холодный. Убивающий. Она не сказала ни слова с тех пор, как мы вышли из кабинета директора Хеллина. Но мне и не нужны слова, чтобы понять, что она хочет сказать.

Мы едем в сторону дома, но проезжаем мимо поворота во двор. Я хочу сказать маме, что она забыла повернуть. Но решаю промолчать. Вместо этого я надеваю наушники и погружаюсь в «Тваё мора» Мутнагавока.

Мы мчимся по трассе. Я едва успеваю замечать, как проносятся пейзажи за окном. А затем мы въезжаем в лес, и мама снижает скорость.

В глубине сосновой чащи мама останавливается и глушит мотор. Она выходит из машины, не закрывая за собой дверь. Падает на землю и орет во все горло. И я снимаю наушники.

Мамин вопль разносится по лесу. Вопль нечеловеческий. Будто медведица или неведомое существо оповещают весь мир о своей боли.

Когда мама замолкает, я выхожу из машины и медленно подхожу к ней. К такому меня не готовила ни школа, ни психологиня.

— Эти уроды! — кричит мама, не глядя на меня. — Эти уроды! Да чтоб они сгорели в Аду!

— Мам, — решаюсь подать голос, — с тобой все в порядке?

— Уроды! Уроды! Уроды! — продолжает она, ударяя кулаками по земле.

И наконец-то замечает меня.

Я сажусь на землю рядом с мамой и кладу руку ей на колено. Всегда мечтала так сделать. Она не отталкивает меня. Наоборот, кажется, первый раз в жизни мама заключает меня в объятия. Слезы стекают по ее щекам и падают на мой лоб.

— Уроды! Как они посмели обидеть мою девочку???

— Ты мне веришь? — спрашиваю я, робко поднимая глаза. — Ты веришь, что я не покупала картину?

— В этой школе никто не сравнится с твоим талантом. Ты лучше всех. Эти уроды ничего не понимают. Да пошли они в жопу! Ты поступишь в эту гребанную Академию без всяких хеллинских подачек.

— Правда? Ты не против, чтобы я поступала в Академию искусств?

— Поступай. И надери задницы этим уродам!

Ну вот, теперь реву и я.

— Давай кричать, — предлагает мама.

— Аааа, — произношу я в полный голос.

— Нет, надо во всю силу. Здесь никто не услышит.

И из моего горла, из самых кишок вырывается остервенелое: ааааааааааааааааааа.

Я не до конца понимаю, что сейчас здесь происходит. Просто мне очень хорошо.

10.6

Я стою в ванной Крис, опустив голову вниз. Она намыливает мои волосы, взбивает пену и нежно массирует голову.

— Вот это кайф, — говорю я.

— Не дергайся.

Крис смывает шампунь и спрашивает:

— Точно без тоника?

— Точно!

— Но они...

— Желтые?

— Типа того.

Я вспоминаю те ужасные фиолетовые волосы и говорю:

— Точно без тоника. Скоро там? У меня уже спина затекла.

— Не дергайся.

Крис наносит на кончики кондиционер и как будто застывает.

— Знаешь что, — говорит она, — а ведь тебе подойдет кудрявый метод.

— Кудрявый что?

— Ну, это такая техника мытья волос. Получатся четкие завитки. Смотри, вот когда ты нанесла кондиционер, нужно хорошенько увлажнить волосы водой до состояния водорослей и пожамкать их, чтобы закрутились завитки.

— Ага, — говорю я, как будто собираюсь этим заниматься.

— Потом промокаем волосы полотенцем из микрофибры или хлопковой футболкой. Ни в коем случае не используй махровое полотенце, иначе будет пушок.

— Ага, — говорю я и наконец-то разгибаюсь.

Крис аккуратно стягивает полотенце и жестом просит снова наклонить голову. Фля...

— Теперь наносим несмываемый кондиционер и продолжаем жамкать волосы до образования завитков. Дальше — гель для фиксации и еще немного пожамкаем.

— Почему ты удалила свой блог?

Да, я задаю очередной тупой вопрос, потому что и так прекрасно знаю, почему Крис удалила блог.

— Знаешь, — говорит Крис, продолжая жамкать мои волосы, — о чем бы ни было видео, люди всегда видят только внешность. О какая талантливая, да еще и красотка. Да она страшилище, еще и видео пытается снимать. Слишком тонкие губы, слишком надутые губы. Слишком толстая, слишком худая. Слишком высокая, слишком низкая. Человек на видео всегда будет слишком каким-то. Его никогда не будет достаточно.

— Хейтеры всегда будут, без этого никак, — говорить головой вниз до жути неудобно, поэтому я выпрямляюсь. — Когда у людей заканчиваются аргументы, они всегда переходят на внешность. Это не твоя проблема, а их. Никому не нравится видеть чужие недостатки, потому что на самом деле человек видит в них свои.

— И что?

— Неужели шайка каких-то неудачников может остановить тебя делать то, что нравится?

Крис включает фен в розетку и показывает мне насадку:

— Вот это диффузор. Твои волосы надо сушить им. Складываешь прядь в чашу, приподнимаешь и сушишь.

— Знаешь, есть люди, которые очень хотят написать книгу, — я стараюсь переорать фен, — но почему-то не пишут. И тогда они начинают писать отзывы, демонстрируя весь свой ум и талант в тысяче знаков о том, как автор не прав. Здесь то же самое.

— И что? — Крис выключает фен, а я поднимаю голову, и аккуратные завитки распадаются по лицу.

— Твое мнение о себе не должно меняться только потому, что какой-то придурок что-то там написал в интернете.

— Не должно. Но оно меняется. И я ничего не могу с этим сделать.

Крис разбивает кудри руками, поправляя завитки.

— Не гноби себя, — говорю я. — Эти шрамы — это доказательство того, что ты боролась. Так, как могла. Ты невероятно сильная.

Крис разворачивает меня к зеркалу, и я замираю. Еще никогда в жизни мои кудри не были такими четкими. Во всех смыслах этого слова.

— Тебе надо вести блог, — говорю я, глядя на свое отражение. — Если это то, что приносит тебе радость.

Окрашенные корни получились цыплячьими, как мы и предполагали. Но рисковать еще раз с фиолетовым тоником я сама отказалась. Вот такая кучерявая ромашка с желтой сердцевиной и белыми лепестками.

— И что я буду с ним делать? — спрашивает Крис.

— То, что любишь больше всего. Рассказывать людям о макияже и прическах. О том, как любить себя, не меняя себя. Давай снимем видео прямо сейчас? Расскажешь про кудри. Еще раз помоем мне голову. И плевать, что они там напишут.

Пока Крис занимается своей прической, я быстро навожу порядок в ее комнате и устанавливаю камеру на штатив. Наконец она усаживается перед объективом со всей косметикой, и я включаю кнопку записи.

— Подожди, — говорит Крис, и я останавливаю запись. — Нужно же что-то сказать?

— Ну да.

— А что?

— А что бы ты сама хотела услышать?

— Я не смогу этого сказать.

— Просто попробуй. Мы же не в прямом эфире.

И я снова включаю запись.

Крис медлит еще несколько секунд, а затем надевает повязку, чтобы убрать волосы от лица, и говорит:

Бьюти-индустрия заставляет нас думать, что с нами что-то не так. Слишком круглое лицо, острый подбородок, пухлые щеки, тонкие брови, короткие ресницы, нависшие веки, маленькие глаза. Да вы себя вообще в зеркале видели?

Она наносит на лицо тон и румяна.

Именно бьюти-индустрия заставляет нас поверить в то, что мы некрасивые и никогда не понравимся мужчинам, если не выщипаем брови и не сделаем маникюр. Но они так зарабатывают на нас — бизнес и ничего личного. Компания Gillette, чтобы увеличить прибыль, выпустила розовую бритву, а в ее поддержку — рекламу, где рассказывала, что девушкам надо брить ноги. До этого волосы не считались смертным грехом.

Она наносит тени и тушь.

И какое же счастье, что можно запросто исправить все свои недостатки. Удалить волосы со всех частей тела, нарастить ресницы, сделать перманент бровей, уморить себя голодом, вколоть филлеры куда только вздумается. И я уже не говорю про чудеса хайлайтера, скульптора, корректора и другой декоративной косметики. Вуаля — ты идеальный человек. Но ты ли это?

Завершающий штрих — помада.

А что, если я скажу, что вы можете чувствовать себя достойно и без всего этого? Ваши недостатки, — Крис изображает пальцами кавычки, — определяют вашу сущность, только если вы им это позволяете. На самом деле ценность человека не во внешности. Ценность в том, какой вы человек. И вы имеете право выглядеть иначе.

Крис наливает на ватный диск мицеллярную воду.

Я чувствую себя некомфортно без фильтров и косметики. Но я должна это сделать.

И проводит ватным диском по лицу.

Стандартов красоты не существует. Их придумали, чтобы сколотить состояние на неуверенных в себе девушках, мечтающих о принятии и любви. Бьюти-индустрия зарабатывает, внушая, что вы некрасивы такими, как есть. Что это, если не газлайтинг в промышленных масштабах? Будь красивой, чтобы нравиться людям. Будь красивой, чтобы нравиться мужчинам. Иначе останешься одна.

Но знаете что? Я не обязана кому-то нравиться. Я не обязана переделывать себя ради общественного принятия и уж тем более ради какого-то условного мужчины. И я не боюсь остаться одна из-за того, что не соответствую выдуманным стандартам. Потому что я уже нравлюсь себе.

Думаете, вы недостаточно хороши?

Мы все обычные люди. И это нормально иметь животик, акне и нос горбинкой. Это то, что делает нас нами. Все еще сомневаетесь, что идеал существует не только в фотошопе? Посмотрите на эти фото знаменитостей.

Крис показывает руками на невидимые фото, которые потом добавит а монтаже.

Шрамы на коже не определяют вашу самооценку. Не должны ее определять. В мире фильтров и глянцевой кожи без пор вы можете только одно — быть собой.

Красота не навсегда. Поэтому нужно научиться чувствовать себя в порядке с любой внешностью. С косметикой и без нее. Не надо сравнивать себя с другими. Не надо ругать себя за недостатки. Не надо так сильно стараться их замаскировать.

Вы достаточно красивы. Я достаточно красива. Нас достаточно. А если кто-то заставляет вас сомневаться в собственной красоте, шлите его по направлению флюгера. Мы разные, мы красивые и мы все достойны любви.

Я останавливаю съемку и обнимаю Крис. Восхищаюсь ее смелостью.

— О, вспомнила, — говорю я, достаю из рюкзака футляр для украшений и протягиваю Крис: — Кажется, это твое.

— Это, — Крис открывает футляр и расплывается в улыбке, — это наши сережки дружбы. Поможешь?

Я надеваю «гвоздик-сердечко» Крис, а затем она надевает мне.

Раздается стук в дверь. Всегда забываю, что в этом доме принято стучать, прежде чем врываться в комнату.

— Войдите, — говорит Крис и на пороге появляется ее отец.

— О, Софа, — говорит он, — наконец-то тебя застал. Мне звонили из клуба, спрашивали, как там интервью с Каролиной Михальцевич.

— Ну, — я не сразу решаюсь с ответом, потому что не пишу никакого интервью, — я еще работаю над этим.

— Если нужна будет помощь, обращайся.

— Ага, — говорю я.

— Хорошо, веселитесь, девочки.

Когда дверь закрывается, Крис спрашивает:

— Нет же никакого интервью?

— Это длинная история.

— Расскажешь? Или это тайна?

— Это тайна. Но... я больше не хочу ничего скрывать от тебя. Просто она связана с Чудиком...

— Ага, твоим новым странным другом.

— Я хочу вас познакомить. Правда. Когда ты узнаешь его получше, твое мнение изменится. Просто дай ему шанс.

— Угораздило же тебя собрать вокруг себя столько фриков.

Я снова сжимаю Крис в объятиях и почти забываю о своей дисквалификации и великом обмане Мии. Что бы ни случилось, мы справимся.

10.7

Пока на лестничной площадке никого нет, я пробираюсь на крышу. И перехожу на бег, когда раздается звук хлопающей двери. Не хочу столкнуться с Каролиной. А значит, теперь нам придется найти новое тайное место.

— Ты уже во всю репетируешь? — спрашиваю я, подходя к Чудику.

Чудик сидит на бетоне, прислонившись спиной к стене с Чеширским котом, и перебирает струны на гитаре. Все чаще я вижу его с музыкальными инструментами и от этого как будто становится спокойнее. Пусть я в пролете с конкурсом, но у Чудика точно все получится.

— Ты будешь петь под гитару на конкурсе? — спрашиваю я.

— Неее. Под гитару — слишком попсово. Я буду на ударных.

— Одновременно играть на ударных и петь?

— Ну да.

— Хм, поющие барабанщики — это редкость.

— Эксклюзив, — смеется Чудик.

— Тогда тебе точно пригодится это.

Я достаю из рюкзака длинный сверток из крафтовой бумаги, перевязанный ленточкой, и протягиваю его Чудику:

— С днем рождения!

Кажется, это лучшее решение, на что потратить деньги, которые Лиля заплатила за мой рисунок.

— Это... — Чудик тянет за ленточку и разворачивает сверток. — Барабанные палочки. Как мило.

— Это не простые барабанные палочки.

Чудик находит гравировку и зачитывает вслух:

— Слушай свое мурчало. Хм, как необычно.

— Ну, слушай свое сердце — было бы слишком попсово.

— Мурчало?

— Оно вот здесь, — я показываю на область сердца, едва касаясь футболки Чудика.

— Мурчало?

— Ну да. Знаешь, настоящая мечта мурлыкает.

— Не знал.

— Вот теперь знаешь.

— Спасибо. Мне очень нравится. Но...

Мне не нравится эта интонация.

— ... кажется, ты перепутала меня с другим котиком...

И Чудик рукой указывает на граффити Чеширского кота, подразумевая, конечно, Тима. Вот фля!

— У меня и в мыслях такого не было.

Я пытаюсь оправдаться, хотя ни в чем даже не виновата.

— Правда.

— Ладно, я просто шучу. Мне очень нравятся и палочки, и надпись. Спасибо. Ты его уже поздравила?

— Даже не думала. Все, не напоминай. У нас много других важных тем.

Угораздило же Тима и Чудика родиться в один день. Я думала, такие совпадения бывают только в кино, когда у автора не хватает фантазии для нормального сюжета.

Сажусь рядом с Чудиком, и вся радость улетучивается.

— 13 дней, — говорю я. — У нас осталось 13 дней...

— А что, если ты меня все-таки расколдовала? — он не сдерживает улыбки. — И мне больше не придется умирать.

— Знать бы наверняка.

— Давай не будем загадывать так далеко. У нас есть сегодня и все шансы прожить его без оглядки на прошлое или будущее.

— Пожалуйста, перестань говорить сопливыми цитатами из пабликов. Как будто ты своего ничего не можешь сказать.

— Не могу.

— Что?

— Что?

Я поднимаю с бетона тетрадь, которую в прошлый раз Чудик отобрал.

— Можно? — спрашиваю я и, не дождавшись ответа, начинаю листать.

Вскользь пробегаюсь по рифмованным строчкам, написанным от руки. И замечаю в конце каждого стиха просто «К».

— Можно я возьму домой почитать? — спрашиваю я.

— Неееет, — Чудик пытается вырвать тетрадь из моих рук.

— Ну, пожалуйста, пожалуйста. Я прочитаю и сразу же верну.

— Только никому не показывай.

— Клянусь, — я дотрагиваюсь правой рукой до сердца. — Сыграй мне.

Чудик выпрямляет ноги, и я кладу голову ему на колено. Погружаюсь в его музыку и даже забываю про запретную тему — дисквалификацию с конкурса. Все равно уже ничего не изменить.

— Ты веришь в Бога? — спрашиваю я.

— Скажем, я не отрицаю его существование.

— Но? — я привстаю и поворачиваюсь лицом к Чудику.

— Но я не верю в то, что он хороший. Если мы, создавая что-либо, например, картину или музыку, отражаем свой внутренний мир и показываем себя, а Бог является создателем нашего мира, то... мне он видится жестоким извращенцем и человеконенавистником. Посмотри вокруг. Разве психически здоровый Бог создал бы столько боли, слез и гнили? Разве бы он допустил хоть одной войны? Разве бы он заложил семя ненависти в людей? Если Бог, как создатель, вкладывает в наши уста свои слова, почему мы так мало говорим о любви и так часто посылаем всех в задницу? Я считаю его бо́льшим психом, чем все психи на планете Земля за всю историю человечества вместе взятые.

И я снова опускаю голову ему на колени.

— Помнишь, я говорила, что верю в параллельные вселенные и что моя жизнь — это всего лишь сериал для пришельцев?

— Ага.

— А что, если это история не об успешной художнице, которая проходит через все препятствия и добивается признания? Что, если эта история о художнице, у которой так и не получилось? Как в фильме «Внутри Льюина Дэвиса».

— Почему тебе так важно добиться признания и кому-то что-то доказать?

— Потому что я выжила. И хочу знать для чего, — говорю и понимаю, что сделала это зря.

Не собираюсь рассказывать Чудику про аварию, как бы сильно мы не подружились. Но эти вопросы не дают мне покоя. Почему я выжила? Для чего? Разве для того, чтобы после смерти уйти в забвение? Мне дали шанс и я должна использовать его. Прожить жизнь, ради которой стоило выжить. Разве не так?

— Где ты выжила? — предсказуемо спрашивает Чудик.

— В нашем хелл-хаусе, — отшучиваюсь я.

И мы смеемся, как будто все-все хорошо.

— Давай внесем хоть капельку смысла в твой сериал, — говорит Чудик. — Пришельцы уже взяли попкорн и ждут озарения. Какой в этом всем смысл? Что должна понять героиня?

— Ммм, что никогда нельзя сдаваться.

— Попса. А если серьезно?

— А если серьезно, то никогда не говори: «ну что за дебил» — про человека, с которым не знакома. Потому что вы обязательно встретитесь и этот «дебил» окажется самым замечательным человеком в твоей жизни. Как-то так.

— Подожди, подожди. Ты называла меня дебилом?

Я закрываю лицо руками от смущения.

— Да тебя все считают немножко того.

— А сейчас ты уже не считаем меня немножко того?

— Немножко того уже не считаю. Я полностью уверена, что ты множко того.

Мы снова смеемся.

Стрелка невидимых часов переваливает за полночь. И я начинаю обратный отсчет. 13.

Сегодня мое сознание настолько ясное, что я не слышу ни противную «Right Here Waiting», ни надоедливого Чеширского кота. Я выздоровела. Или это просто лебединая песня моей башки.

10.8

Мама заходит в комнату, как обычно, без стука. Но меня почему-то это больше не бесит. По крайней мере так сильно.

— Ты почему еще в пижаме? — спрашивает она.

Я валяюсь в постели и зачитываюсь стихами Чудика. Имею право в свой законный выходной.

— А в чем я должна быть?

— Одевайся, мы идем по магазинам.

Мама стягивает с меня одеяло и снимает с него пододеяльник.

— А вот это уже пора в стирку. Давай-давай, просыпайся.

— Зачем нам по магазинам?

— Купить тебе наряд на выпускной. А еще надо исправить это, — мама показывает на мою цыплячью макушку.

— Я не пойду на выпускной.

— Чего это?

— Не хочу смотреть, как Мия займет первое место. Хотя я знаю правду. Это она купила свою картину. Я все видела.

— Ты пойдешь на выпускной!

— Нееееет. К тому же Крис тоже не пойдет.

— Не прийти — признать свое поражение. Ты хочешь доставить этой Мии такую радость? Чтобы победить ее, нужно не бояться. Пока ты не сдалась, шанс есть всегда.

— Ты что, ходишь на психотерапию?

— Решила попробовать.

— Так мы купим именно то платье, которое понравится мне?

— Какое скажешь.

— Даже если оно будет черным?

— Как захочешь.

— И с черепами можно?

— Можно все.

Мне однозначно нравится мамин мозгоправ.

— Все, одевайся. И если захочешь проораться, мы можем заехать в парк аттракционов. Там открылись новые горки.

— Нет, спасибо. Пока не надо.

Мама выходит из комнаты, а я снова ныряю в тетрадку Чудика. Еще разок пробегусь по страницам и буду собираться.

А что, если...

В голову приходит ужасно странная идея, и я тут же вскакиваю с кровати. Переворачиваю свои учебники, рисунки, потрошу рабочий стол, рюкзак и даже шкаф с одеждой. А потом нахожу ее — записку со словами Кастанеды.

«Я говорю, что бесполезно тратить всю свою жизнь на один-единственный путь, особенно если этот путь не имеет сердца».

Я прикладываю записку к стихам Чудика и сравниваю почерк. Нет. Это был не он.