Дурман

9.0

Папа довозит меня до школы и помогает вытащить с заднего сиденья картину, надежно упакованную в картон. Из-за рамы и стекла она весит неприлично много.

— Точно сама донесешь?

— Да, точно.

Он тянется ко мне, чтобы обнять на прощанье, но я уклоняюсь. Не люблю эти щенячьи нежности, особенно перед всей школой. Пальцами вжимаюсь в сверток с картиной и убегаю, бросив короткое пока.

— Софа!

Я оборачиваюсь на папин голос и замечаю у него в руках мою папку для акварели.

— Ничего не забыла?

Папа вытягивает руку вперед, подавая знак стоп. А затем сам подходит ко мне и передает папку. На этот раз увернуться не получается. Папа сжимает нас с картиной в объятиях, колкой щетиной касаясь моей щеки. От него пахнет борщом со сметаной. Вот только борщ мы никогда не готовим.

Я отталкиваю папу и еще крепче вжимаюсь в картину. Это не мой отец. Нечто с головой слона и мощными лапами хлопает себя по животу, который вот-вот лопнет. Бегемот. Демон.

Палач Ада пришел за мной. Потому что все, что я сделала и не сделала, не подлежит искуплению. Мой час расплаты настал. И вот самый жестокий демон протягивает свою лапищу, касается моего локтя и голосом папы спрашивает:

— Точно сама донесешь?

Никакого Бегемота нет. Это просто папа. И всегда был папа. Демонов вообще не существует, правда же?

— Донесу. Спасибо, что подвез.

На школьных ступеньках я наблюдаю, как папа садится в машину и уезжает со двора. Мимо проходит Алина.

— Приве.... — начинаю я.

Но Алина лишь поднимает на меня взгляд, полный ненависти, и молча заходит в школу. Фля!

Кое-как протиснувшись в узкую дверь, я сразу же направляюсь в сторону приемной комиссии. Сегодня первый день приема работ для конкурса, и я хочу увидеть, как все обалдеют, когда я сниму упаковку, явив миру настоящую себя.

В коридоре, заполненным мраком, я замечаю силуэт Лили. Это странно. Что психологиня может делать в моей школе? Лопнувшую лампочку до сих пор не заменили, поэтому почудиться может всякое.

А может, это просыпается моя совесть и напоминает о том, что я соврала? «Нет. Ну откуда у такой бессовестной дочери может взяться совесть?» — звучит в голове мамин голос.

Медленно я продвигаюсь к свету. Ошибки быть не может. Это Лиля... Собственной персоной.

Она с кем-то разговаривает, но пока не вижу с кем. Просто рюкзак, как у каждого второго в нашей школе, выглядывает из-за колонны. С кем же Лиля разговаривает?

Подхожу ближе, стараясь при этом оставаться незамеченной, что довольно непросто с тяжеленной картиной в руках и папкой, которая вот-вот выскользнет.

О мой Босх... Я вижу. Я вижу, с кем разговаривает Лиля. Она разговаривает с Чудиком...

Читаю по губам.

Лиля: Молодой человек, вы не подскажите, как найти Софью Муравскую?

Чудик: Подскажу. Это моя подруга.

Лиля: Как здорово!

Чудик: У нее сейчас... А собственно вы кто? И зачем вам нужна Софа?

Лиля: О, не волнуйтесь, я ее доктор. Разве вы не знали, что она чокнутая? Софа не приходит на наши сеансы, поэтому мы приняли решение о принудительной госпитализации в психиатрический диспансер. Санитары со смирительной рубашкой ждут на улице.

Чудик: Я так и знал, что у нее проблемы с башкой.

Нет-нет! Такого исхода нельзя допускать! Я должна им помешать! Одно слово этой психологички и Чудик узнает то, что никто знать не должен.

Поэтому я подхожу и вклиниваюсь в их компанию.

— Здрасьте, — говорю и делаю вид, будто бы впервые вижу Лилю, а подошла вовсе не к ней, а к Чудику. — Можем ли мы вам чем-то помочь?

— Да, я пытаюсь найти кабинет психолога, — отвечает Лиля. — Впервые в вашей школе.

Почему из всех детей в коридоре Лиля решила спросить именно у Чудика?

— О! — говорю, поправляя картину и еще крепче сжимая ее в руках. — Я как раз иду в ту сторону. Давайте провожу?

— Какие отзывчивые дети учатся в этой школе, — говорит Лиля и улыбается.

Я натягиваю свою самую добродушную улыбку в ответ.

— Да что вы, это же совсем пустяк, — а затем поворачиваюсь к Чудику: — Увидимся позже.

— Давай помогу.

— Нет. Я справлюсь.

Вдвоем с Лилей мы поднимаемся на второй этаж.

— Ты так изменилась с тех пор, как мы виделись в последний раз, — говорит Лиля.

— Да, краска с волос вымылась.

Мне хочется дотронуться до своих кудрей в оттенке, который я обозвала бы как сакура, вот только руки заняты картиной. И папкой.

— Нет, дело в другом. Что-то внутри тебя начало меняться.

Я останавливаюсь в двух шагах от кабинета школьного психолога и поворачиваюсь к Лиле.

— Зачем вы здесь? Кажется, я ясно дала понять, что больше не буду ходить на ваши встречи, сеансы или как вы это называете.

— Я помню.

— И?

— Тебе нужна помощь.

— Со мной все в порядке.

— Не стыдно просить о помощи. Не стыдно быть не в порядке. Но я не смогу тебе помочь, если ты сама об этом не попросишь.

— Вы еще громче крикните, а то не все в этой школе услышали.

— Когда я сказала родителям, что хочу стать психологом, в меня тоже никто не поверил. Мама обсмеяла мой выбор. Потому что ну какой нормальный человек захочет всю жизнь выслушивать чужие проблемы? Я все еще доказываю себе и своим родителям, что могу быть психологом. И не просто быть, а быть хорошим психологом.

Лиля достает из портфеля папку с делом. На ней написано мое имя.

— Сейчас я зайду в этот кабинет, — говорит она, — чтобы сдать отчеты. И у меня только два пути. Сказать, что ты отказалась от терапии. И это полностью твое право. Человеку невозможно помочь, если он этого не хочет. Либо сказать, что наши дела отлично продвигаются, терапия идет тебе на пользу. Я не знаю, что будет в первом случае. Возможно, тебя исключат из школы или назначат принудительные встречи с каким-то другим специалистом. Это вообще не моя проблема. Но если ты выберешь второй вариант, у нас обеих появится шанс доказать себе, доказать родителям, доказать всему миру, что мы с тобой крутышки. Никаких игр, никакого вранья. Мне нужна только правда.

— Что вы мне предлагаете?

— Я просто прошу тебя прийти на сеанс и довериться мне.

— Да какая вам разница? Приду я или не приду? Так и скажите, что не хотите, чтобы я сиганула с крыши в ваше дежурство, иначе премии лишат.

— Главная проблема подростков в том, что их никто не хочет слушать. А я хочу. Потому что когда-то меня тоже никто не хотел слушать. Это то, что нужно вам — чтобы вас понимали и принимали такими, какие вы есть. Я знаю, потому что тоже была подростком.

Дверь в кабинет психолога открывается, и оттуда выходит мама Мии.

— О, Лилия Александровна, вы уже здесь! — говорит она. — Проходите, — и, коснувшись плеча Лили, заводит в кабинет. А потом замечает меня: — Муравская, тебе чего?

— Мы обсуждали нашу встречу, — встревает Лиля и обращается ко мне: — Так что?

Вылететь из школы за пять минут до выпускного было бы максимально глупо. Но еще глупее снова оказаться в кабинете психички Ямшиновой, чья дочь решает свои проблемы через интернет, а не с помощью мамочки-мозгоправа.

— Да, — говорю я. — Я приду. Как обычно.

Когда психологички скрываются в кабинете, я локтем стучу в соседнюю дверь и также локтем нажимаю на ручку, но дверь не открывается.

— Лиль, ну какое помягче? — говорит Ямшинова, снова появляясь в дверях.

Она застывает на пороге с кружками в руках и смотрит вглубь кабинета.

— Ты их видела? — продолжает Ямшинова. — Не дети, а демоны. Приходят все в соплях, в депрессиях. Откуда у них это все? В таком возрасте уже пора брать на себя ответственность. И тогда никаких депрессий не будет. Говорю Мии: ну, и за кого замуж выходить будем?

— Депрессия — это нормально. И не зависит от возраста, — еле слышно доносится голос Лили.

— Ой, не говори ерунды. В наше время ни у кого депрессий не было. Что за поколение?

Она наконец-то закрывает дверь и направляется в сторону туалета. Но неожиданно для самой себя натыкается на меня.

— Что ты хочешь? — спрашивает Ямшинова.

— Сегодня первый день приема конкурсных работ. Вот, — я указываю на картонную упаковку.

— Председатель комиссии ушла на больничный.

— И когда же начнут прием работ?

— Я не знаю.

Фля! Мне предстоит целый день таскаться с этой картиной в руках. Без возможности кому-нибудь ее показать. Это просто невыносимо.

9.1

Я стою на крыше дома по Лавандовой улице и репетирую свою речь, наблюдая, как закатное небо переливается оттенками фуксии и лазури. Значит, завтра будет тепло. Или что-то вроде этого.

— Ты действительно так ему и скажешь? — раздается голос Кота за моей спиной.

— Заткнись! — рявкаю я, не оборачиваясь.

— Так скажешь или нет?

Решаю игнорировать надоедливое животное, но оно не унимается.

— Неужели тебе неинтересно?

— Что же мне должно быть интересно?

— Почему ты слышишь меня.

Еще как интересно. Но вряд ли этот Кот скажет что-то полезное. Иначе уже давно бы все разболтал. В конце концов это я его создала, а значит, Кот будет молчать до последнего мяу.

— Эй, Соф! — кричит Чудик.

Моя заготовленная речь рассыпается на парочку невнятных мыслей. Что я ему скажу? Как я это скажу?

Я оборачиваюсь, скрещиваю руки на груди и нападаю, даже не поздоровавшись.

— Зачем ты обманул меня?

— Я, я, я.

Чудик в замешательстве. Или просто очень хорошо умеет его изображать.

— Я доверяла тебе. А ты... Зачем ты меня обманул?

— Я, я, я.

— Боже, какая же я дура! Я облазила все уголки этого мира, чтобы найти Каролину Истен. А ее нет. Ее просто не существует!

— Как это не существует?

— Хватит придуриваться. Зачем ты сказал другую фамилию? Чтобы я никогда ее не нашла?

— Да.

— Что да?

— Чтобы ты никогда ее не нашла.

Чудик, Чудик. Я опускаю руки и подхожу ближе. Не могу сердиться на него долго.

— Почему? Неужели ты не хочешь с ней встретиться?

— Иногда прошлое должно оставаться в прошлом.

Тянусь за рюкзаком, достаю редакционный фотоаппарат и даю его Чудику.

— Держи. Сегодня ты — фотограф.

Я направляюсь к выходу с крыши. Но не слышу шагов позади себя. Когда оборачиваюсь, Чудик все еще стоит на том же месте с фотоаппаратом в руках.

— Ну, пошли же, — говорю. — Она нас уже ждет.

— Кто?

— Ой, а разве я не сказала? Я нашла Каролину. Простите, Каролину Михальцевич. Так понятнее? Мы идем брать у нее интервью, как юнкоры нашей газеты.

— Ты нашла ее?

— Я нашла ее.

— И как?

— Пусть это будет моей маленькой тайной.

Не хочу сейчас вдаваться в подробности и рассказывать, как просила о помощи отца Крис. И как он дал телефоны социальных служб, которые могут помочь с «героем». И как никто никогда не слышал ни про какую Каролину Истен. И как одна незнакомка на том конце провода, после очередного отказа добавила, что знает другую Каролину — Каролину Михальцевич. Все остальное — это мелочи.

— Почему ты так отчаянно пытаешься меня спасти? — спрашивает Чудик.

Он явно не рад моей находке. Любить человека на протяжении всех своих жизней и не желать его увидеть. Наверное, я просто ничего не понимаю в любви.

— Потому же, — говорю, — почему и ты пытаешься спасти меня. Мы все хотим, чтобы кто-то нас спас. Но вот почему ты не пытаешься ничего изменить? Неужели ты не хочешь выйти из этого замкнутого круга?

— Я, — Чудик закусывает губу, — я думаю, что это было бы слишком просто. Мы идем на сделку с дьяволом. А значит, за жизнь должна быть какая-то плата. Что, если вместо меня умрет кто-то другой? Жизнь за жизнь...

— Мне все равно на других. Лишь бы ты остался здесь. Пошли.

Я открываю дверь в подъезд, жестом приглашая идти за мной.

— Даже, — говорит Чудик, и я спиной чувствую, как он закусывает губу еще сильнее, — даже если это будет Тим?

Хорошо, что я стою спиной, и Чудик не видит того ужаса, что застывает на моем лице.

— Причем здесь вообще Тим? — спрашиваю я, так и не повернувшись.

— Ты не ответила. Ты готова обменять мою жизнь на его?

А теперь поворачиваюсь.

— Я уже сказала. Мне все равно на других.

Лицо Чудика расплывается в улыбке. А в моем резюме появляется еще одна причина отправить меня в Ад за вранье.

— Так, и куда мы идем? — спрашивает он.

— Ты не поверишь.

Мы спускаемся на один этаж, и я останавливаюсь возле квартиры 57. Вижу недоуменное лицо Чудика. Пожимаю плечами — ну да, вот так бывает. А затем нажимаю на дверной звонок. Спустя мгновение дверь открывается. И на пороге появляется та самая Каролина.

Что ж, счастье всегда ближе, чем мы думаем. Все, что мы ищем, находится так близко, что когда мы это обнаруживаем, становится просто смешно.

9.2

— Черный или зеленый? — доносится голос Каролины из кухни.

Весь вечер я шерстила интернет, выясняя, что же такое интервью и как его надо брать. Оказалось, что во время бесед под запись все делают вид, что пьют чай, хотя он лишь остывает, пока люди пытаются спрятать себя за фарфоровыми чашками.

— Какой? — полушепотом спрашиваю у Чудика.

Тот лишь неоднозначно пожимает плечами. Мы слишком любим молочные коктейли, чтобы разбираться в чае.

— Черный, — кричу я за нас обоих.

Даже если черный чай окажется отвратительным пойлом, мы не обязаны его пить. Надо лишь делать вид, что пьешь.

Я обвожу взглядом гостиную, пытаясь выцепить какой-то намек на прошлое. Пусть это будет алтарь, посвященный Чудику или как там его звали. Или хотя бы юношеское фото, потрепанное временем. Мне нужно знать, что она помнит его. Что она любила его. Что она любила только его. И мы еще можем спасти душу Чудика.

— Чай готов, — говорит Каролина и ставит чашки на журнальный столик.

Она садится напротив, и я тут же включаю диктофон на телефоне. Красная полоска несется по экрану, хотя никто еще ничего не говорит.

— Подождите, — говорит Каролина, указывая рукой на телефон. — Можно пока выключить?

Я нажимаю на стоп, и красная полоска исчезает.

— Расскажите, о чем будет эта статья?

О мой Босх....

— О вас, о людях, которые жили в Березовом острове и могут рассказать, каким город был раньше, — повторяю я то же самое, что и по телефону.

— Но почему я? Никак не могу взять в толк. Моя жизнь прошла обычнее некуда.

— А вот это уже моя задача: найти в простом человеке героя, — цитирую я книгу по журналистике.

— И почему все же я?

— В кружке вязания, — да, именно там я ее и отыскала, — сказали, что вы интересный рассказчик. Вы прожили в Березовом острове всю жизнь и многое знаете о нашем городе. Это вы сделали? — спрашиваю я, указывая на лукошко для кота.

— Да, какая-то новомодная пряжа. Удивительно просто. В моей молодости такого не было. Да и спицы тут не нужны. Представляете? Просто вяжешь руками и все. Чудеса!

Я подхожу ближе и кручу лукошко в руках.

— Красиво.

Не то чтобы я восхищалась рукоделием и особенно мастерством Каролины, нет. Я тяну время и пытаюсь собраться с духом.

Возвращаюсь на диван и делаю маленький глоток чая. Фля, я и забыла, что чай — всего лишь декорация. Просто у меня, правда, пересохло во рту.

Снова нажимаю на запись и пытаюсь задать первый вопрос.

Вы любили Чудика? Вы любили кого-нибудь, кроме Чудика? Что произошло на той крыше?

Но я не могу спрашивать об этом. Не сейчас. Сначала нужно поболтать о погоде и прочей чепухе, чтобы собеседник расслабился и впустил тебя в свою душу. Острые вопросы всегда задают в конце, когда терять уже нечего. По крайней мере, так пишут в интернете.

— Эммм... Расскажите немного о себе, — выпаливаю я самый дурацкий вопрос, который только можно задать человеку.

Никогда, никогда не просите никого рассказать немного о себе — это тоже из интернета. Но ничего другого мне просто не приходит в голову.

— Не считаю себя каким-то важным человеком, чтобы рассказывать о себе, — смеется Каролина, сверкая золотыми зубами, и делает глоток чая.

Бабушка — приходит мне в голову. Она такого же возраста, как бабушка. Как была бы бабушка.

— Вы родились в Березовом острове? — начинаю я совсем издалека.

— Да. И было это, кажется, миллион лет назад, — Каролина снова смеется.

— Не такая уж вы и старая, — я тоже смеюсь. — Что вы помните о детстве в Березовом острове?

Пока Каролина предается воспоминаниям, я наблюдаю за Чудиком. Он должен не сводить с нее глаз, жадно хватать каждую секунду рядом. Иначе какая же эта любовь на все жизни? Но Чудик уставился в точку на ковре и боится даже пошевелится.

Может быть, он не хочет себя выдать. Но именно это мне и нужно. Я жду, что их взгляды пересекутся. Каролина заглянет в глаза Чудика и узнает его. Она не поверит, что такое вообще возможно — встретить свою любовь спустя столько лет. Но ничего такого не происходит.

Я прерываю интервью и прошу Каролину немного попозировать для фото. И нет, без фото статья не сможет выйти. И нет, старых фото будет недостаточно.

Чудик наводит объектив редакционного фотоаппарата на Каролину. Их взгляды наконец-то встречаются. Ну же! Узнай его! Ничего... Фля!

Мы снова усаживаемся на диван и я продолжаю интервью.

— Вы помните свою первую любовь?

— Конечно, — отвечает Каролина. — Разве ее можно забыть?

— Кто это был?

— Мальчик из моей школы.

— Как его звали?

Я задерживаю дыхание.

— А... А... Как же его звали-то... Что-то память совсем меня подводит. Вот видите, все-таки можно забыть. Хотя тогда эта любовь казалось мне самой большой драмой в жизни. Как же его звали-то... А... А... Кажется, его звали...

— Артур? — не выдерживаю я.

— Да, определенно это был Артур. Как вы узнали?

И я снова начинаю дышать. Чудик сказал, что его первое имя Артур. В газете было написано про Артура. Все сходится. Я нашла ту самую Каролину. Из-за которой встретила Чудика или благодаря которой — пока не понятно.

— Но почему вы называете эту любовь самой большой драмой в жизни?

— Мы можем выключить диктофон? Не хочу, чтобы это вообще где-то фигурировало.

— Да, конечно.

Я нажимаю на кнопку стоп и поворачиваюсь к Чудику. Он тоже смотрит на меня. Неужели, есть еще один секрет?

— Артур погиб, когда мы были совсем юны. Ему едва исполнилось 17.

Да, думаю я про себя, 17 лет и 13 дней.

— Он упал с крыши, — говорит Каролина. — Прямо на моих глазах.

— Но ведь это был несчастный случай, — говорю я. — Ведь так?

— Я сказала следователям, что он дурачился и просто потерял равновесие. Других свидетелей не было, поэтому все сошлись на том, что имел место несчастный случай.

— А на самом деле?

— На самом деле мне потребовалось очень много времени, чтобы забыть тот вечер. А вы расковыряли кое-как зажившую рану. Пожалуйста, давайте на этом закончим нашу встречу.

— Так что же случилось на той крыше? — я не собираюсь отступать.

— Вы действительно хотите это знать?

Я киваю.

— Это я! Я его толкнула!

— Неправда! — неожиданно подает голос Чудик. — Все было не так! Он сам прыгнул.

Вот теперь я понимаю, почему Чудик выбрал меня. Потому что мы слишком похожи с Каролиной. Простим кого угодно, но никогда в жизни не простим себя.

— Вас там не было, молодой человек, — говорит Каролина, поворачиваясь к Чудику.

Сейчас она его узнает...

Но она его не узнает...

А как же глаза?

— Так это было самоубийство? — спрашиваю я, обращаясь одновременно ко всем.

— Я сказала ему прыгнуть, и он, дурак, прыгнул. Мои слова толкнули его. Если бы я промолчала, он был бы жив.

— Если бы он был жив, — вдруг говорю я. — Если бы вы сейчас его встретили, что бы вы ему сказали?

— Прости, — говорит Каролина, глядя на Чудика.

А затем поворачивается ко мне:

— Я бы сказала ему прости. Я не имела права распоряжаться чужими желаниями, чужими выборами, чужой жизнью. Но я слишком поздно это поняла. Мы были ослеплены этой детской любовью и думали, что она навсегда. А в жизни больше любви, чем одна. Но это понимаешь только со временем. Я была замужем три раза и каждого мужчину любила ровно настолько, насколько вообще могла кого-нибудь любить.

— Хорошо, что сейчас у нас есть психологи и мы умеем разговаривать, — говорю я с легкой улыбкой.

И никому не нужно умирать, чтобы познать жизнь.

— Если бы мы умели разговаривать, — говорит Каролина, — у нас бы не было этих историй.

В тишине мы допиваем остывший чай и прощаемся. А я обещаю показать интервью перед публикацией.

9.3

Мы с Чудиком выходим из подъезда дома на Лавандовой улице, когда на Березовый остров уже опускаются сумерки. Я так намучилась на этом фальшивом интервью, что теперь еле переставляю ноги. Нужно как-то сохранить последние силы, ведь завтра мне предстоит встреча с Лилей.

Лилия. Перекатываю это имя из левого полушария в правое. Лилия. Насколько я помню, в нашем городе нет улицы Лилейной. Или есть? Да и какой в этом смысл? Порой мне кажется, что кто-то нарочно рассыпал картинку и теперь мне надо находить паззлы, чтобы вновь ее собрать.

Возле горки на детской площадке мне чудится образ Тима. Я узнаю его высокую фигуру с развивающейся челкой на ветру и красным огоньком тлеющей сигареты в руках. Он смотрит в окна, пытаясь что-то в них рассмотреть. Нет, это не Тим. Мне просто все это чудится, как обычно.

— Так, и что теперь? — спрашивает Чудик.

Я не знаю. У меня нет четкого ответа: сработало или не сработало. Знать наверняка мы будем только через 13 дней после дня рождения Чудика в следующем месяце. Но я не могу отнять у него надежду, поэтому спокойно отвечаю:

— Ждать.

— Просто ждать?

— Ждать и жить. Сколько бы нам не осталось.

— Тебе легко говорить. У тебя вся жизнь впереди. А у меня? Месяц?

— Ты вообще не хотел идти на эту встречу и делать хоть что-то, чтобы сбежать из своего Ада! А теперь я же и виновата.

— Ну, а теперь хочу.

— Скажи это еще раз.

— Я хочу.

— Что ты хочешь?

— Я хочу жить.

— Громче. Не слышу.

— Я хочу жить! — повторяет Чудик более громким и низким голосом.

— Не слышу.

— Я хочу жить!!! — кричит Чудик.

— Что-что?

— Я хочу жить!!!

И его вопль наполняет всю улицу, если не город.

— Вот психи, — быстро бросает в нашу сторону мужчина, прогуливающийся с мопсом.

Когда эйфория спадает, я спрашиваю:

— И что же заставило тебя изменить свое мнение?

— Ты.

— Я?

— Я понял, что ни в одной жизни больше не встречу такого друга. Никто и никогда не делал для меня ничего подобного.

— Ой, вечная жизнь тебя ничему не учит. Как нет одной любви на всю жизнь, так и друзей одних на всю жизнь не бывает. Люди приходят и уходят — это нормально. Бестолочь ты.

Чудик протягивает редакционный фотоаппарат, который я тут же собираюсь положить в рюкзак. Но что-то, какая неведомая сила, не дает мне успокоится. Я хочу знать наверняка.

— Вот фля, — как будто бы случайно вырывается у меня.

— Что такое?

— Кажется, я забыла свой paperblanks у Каролины. Подожди меня здесь. Пока мы недалеко ушли, я быстренько сбегаю.

Чудик, как послушный щенок, остается ждать меня там, где я его тормознула. А я...

— Выбрось сигарету, — говорю я и выбиваю окурок из рук Тима.

Все-таки мне не показалось. Возможно, крыша моя и едет. Но только не в этот раз.

— Ты больная что ли? — отвечает Тим.

Он подбирает окурок с земли, тушит его, а затем несет в урну. Возвращается, открывает пачку и закуривает новую сигарету.

— Курение убивает, — говорю я.

Та самая, что еще два месяца назад затягивалась в школьной курилке.

— Поверь, я и сам прекрасно справляюсь с этой задачей.

Тим затягивается и продолжает стоять, оперевшись плечом о пластмассовую горку. Он смотрит в окна. И делает вид, что меня здесь нет.

— Ты следишь за нами? — спрашиваю я.

— С чего бы это мне следить за вами?

— Не знаю. Ты мне скажи.

— Я не слежу за вами.

— Тогда что ты здесь делаешь?

— Это не твое дело, — огрызается он.

Я представляю, как Тим поворачивается ко мне, подходит близко-близко и убирает с лица кудрявую прядь. Ага, вот так шаблонно, как в подростковом кино.

— Почему ты отталкиваешь меня? — полушепотом спрашиваю я, пока рука Тима скользит по моим волосам.

— Потому что я берегу твое сердце, — томно отвечает он, обволакивая меня своим горячим дыханием. — Твое. Понимаешь? Не свое.

А затем Тим...

Впрочем, этот сопливый диалог так и остается лишь в моей голове. Не дождавшись никакого ответа, я просто ухожу с детской площадки.

Придурок.

Догоняю Чудика и, пока он не видит, достаю paperblanks из рюкзака.

— Нашла, — верчу перед его носом и засовываю обратно в рюкзак.

— Как она? — спрашивает Чудик.

— Кто?

— Ну, Каролина. Кто же еще?

— А, Каролина. Да, нормально.

— Ты думаешь, мы правильно поступили, что пришли к ней.

— Не знаю, правильно или нет. Но у нас, возможно, был шанс вытащить тебя из Ада. И было бы глупо им не воспользоваться. Тем более, петь ты отказался.

— Никаких петь, пожалуйста!

— Вот видишь.

— Знаешь, — говорит Чудик после того, как мы несколько минут идем в молчании, — мне показалось, что там был Тим.

— Где там?

— Ну там, возле дома Каролины. На детской площадке.

— Правда? Я не заметила.

Чувствую, как кто-то уже начал греть для меня место в Аду.

9.4

В кабинете Лили стоит невыносимая жара. Капельки пота стекают по спине, и мокрая футболка неприятно прилипает к телу. Лето наступает стремительно, начиная обратный отсчет. Тик-так. Тик-так.

— Спасибо, что пришла, — с этой фразы Лиля начинает нашу встречу.

Луч солнца пробивается сквозь задернутые жалюзи и бьет мне прямо по глазам. Я щурюсь.

— Это чистая формальность, — отвечаю я, прикрывая лицо рукой. — Не хочу вылететь из школы из-за такой ерунды.

Лиля подходит к окну и поправляет жалюзи.

— Так нормально? — спрашивает она.

Я убираю руку от лица, давая понять, что теперь нормально.

Лиля садится за стол и говорит:

— Но мне, правда, интересно узнать, что происходит на самом деле.Ты можешь рассказать мне все что угодно. Все, что тебя тревожит. Я здесь, чтобы помочь тебе.

— Почему в Березовом острове нет Лилейной улицы? — спрашиваю я.

— Что?

— Ну, есть Лавандовая, Розовая, Сиреневая, Кипарисовая, Репейная, Гвоздичная. Но почему нет Лилейной? И кто вообще придумал давать улицам цветочные названия? Причем здесь цветы?

— Ты хочешь поговорить об этом?

— То есть вы не знаете.

— Давай откроем интернет и вместе поищим ответ.

— Ха, — вырывается у меня. — Проблема взрослых в том, что вы даже не пытаетесь нас понять. Вы считаете подростков тупыми и ни на что не способными. Но мы есть. Со своими желаниями и мнениями, как бы они вам не нравились.

Я замолкаю. Но не дождавшись реплики Лили, говорю:

— Я уже загуглила.

— И?

— Это всего лишь традиция. Какая-то дурацкая традиция.

— Хочешь еще что-то обсудить?

— Ну, конечно, а вы дадите мне умный совет, как жить мою жизнь. Спасибо, но у меня уже есть мама и ее советы.

— Я уже говорила тебе на первой встрече, что психолог не дает советов и не склоняет к решениям. Он просто слушает, чтобы понять, почему мысли в голове человека сложились таким образом — разрушающим. Хороший психолог сделает так, что ты до всего дойдешь самостоятельно.

— А вы хороший психолог?

— Хочется верить, что да.

— Ваши пациенты кончали жизнь самоубийством?

— Нет.

— Звучит как-то не очень обнадеживающе. И все же... Почему вы решили стать психологом?

— Потому что когда-то я была подростком и мне тоже нужна была помощь. Но тогда мне не к кому было обратиться. Я никому не могла доверить свои секреты, чтобы не получить в ответ осуждение и непрошенные советы. Иногда задача другого человека просто выслушать. Но люди почему-то думают, что они обязательно должны рассказать, как тебе правильно поступить. Я согласна с тобой, взрослые никогда не воспринимали подростков всерьез. И сейчас мало что изменилось. Поэтому я здесь. Чтобы у вас был человек, который скажет, что с вами все в порядке.

Молчу. Не хочу, чтобы Лиля подумала, что сейчас мы станем подружками, и я вдруг начну ей доверять.

— Есть что-то такое, что бы ты хотела мне рассказать?

Не отвечаю. Просто смотрю на рисунок Венеры позади нее, впиваясь пальцами в подлокотники кресла.

— Ты можешь начать говорить, когда будешь готова. Я не тороплю.

Я подхожу к окну, раздвигаю пожелтевшие от времени жалюзи и всматриваюсь в даль. Представляю, что одна в комнате. Как будто никакой Лили здесь нет. И я просто разговариваю сама с собой или какими-то невидимыми духами. Не знаю сколько проходит времени, прежде чем я решаюсь заговорить.

— Есть один парень... — я продолжаю смотреть в окно.

— Так, — говорит Лиля. — Как его зовут?

И я снова погружаюсь в молчание. Но не потому, что боюсь назвать имя. Не потому, что Лиля растрезвонит о нем на весь свет и люди начнут надо мной смеяться. Просто я не знаю, какое именно имя назвать.

— Тим, — говорю наконец, — его зовут Тим. То есть Тимур. Но для всех он просто Тим.

— Самый красивый мальчик в школе, да? — спрашивает Лиля.

Я резко поворачиваю голову в ее сторону и начинаю хохотать.

— Красивый? — переспрашиваю.

Не могу остановить хохот еще несколько минут.

— Да нет, — говорю, успокоившись. — Он был обычным парнем. Ничем не выделялся, никак не привлекал внимания. Я даже не знала, что он вообще существует. А потом Тим выкрасил волосы в гранатовый цвет, надел косуху с узкими джинсами и пришел вот так в школу. Почему-то помню, как мы с Крис стояли у окна на перемене, и вдруг вошел он. Тогда я, возможно, не впервые увидела его, но точно впервые заметила. Все заметили. Пошли слухи, что он создал свою рок-группу — Cheshire Cat. Ну, девчонки и попадали.

— А ты?

— А я нет. Рокерский прикид, гранатовые волосы и чуб как у Элвиса Пресли — все это было смешно. Он выглядел так нелепо, когда строил из себя крутого парня. И вообще Тим никогда не был в моем вкусе. Рок? Кто сейчас вообще слушает рок? Это же что-то старперское.

— Но потом что-то изменилось?

— Что-то изменилось, да.

Я делаю паузу. Могу ли я доверять Лиле? Должна ли я ей рассказать все, как есть? Сможет ли она мне помочь или посмеется над очередным тупым страданием тупого подростка?

— На летних каникулах моя подруга уехала в гости к родственникам на все три месяца. И я осталась совершенно одна в Березовом острове. Только я, бумага и набор цветных маркеров. Дома находиться было невозможно... — я осекаюсь.

Сейчас Лиля спросит, что же такого происходило дома, что я хотела оттуда сбежать. И мне снова придется врать, скрывая вечные скандалы родителей. Но она молча слушает, и я продолжаю.

— Воооот. На набережной есть площадка со ступеньками. Там красиво и обычно никого нет. И я стала ходить туда рисовать. В тишине, покое, одиночестве. Пока однажды не пришел Тим со своей группой. Они поставили усилитель, стойку для микрофона и начали петь, собирая вокруг себя толпу фанатов. Ох, как же я тогда злилась. Мне хотелось подойти и крикнуть: «Убирайтесь отсюда! Я первая заняла это место». Но тогда бы сказали, что я — сумасшедшая. Ведь нельзя же занять место в парке. Они пришли на следующий день и еще чрез день. Эти концерты на набережной превратились в новую традицию, собирая все больше народа.

— И ты перестала ходить рисовать на набережную?

— Еще чего! Почему это я должна менять свои планы? Я приходила, когда там еще никого не было, садилась на ступеньки и погружалась в рисунок. Как будто впадала в какой-то транс. Потому что потом поднимала голову и с удивлением замечала, что вокруг меня толпа людей, которая слушает музыку. Как они здесь появились? Когда? Почему я не заметила? Тогда я собирала вещи и уходила домой. Все равно уже наступали сумерки, а у меня начинали болеть глаза.

— Не понимаю. Так как же вы начали общаться с Тимом?

— Я как раз к этому иду.

Меня не раздражает, что Лиля постоянно встревает в рассказ и задает вопросы. Она не просто кивает, создавая иллюзию внимания, а действительно слушает и слышит.

— В один из летних дней на набережной я рисовала русалку, которую проткнули рыболовным крючком. Как вдруг над головой прозвучало: «Нарисуешь логотип для нашей группы?» Я подняла голову вверх и увидела только черное пятно, потому что солнце било мне прямо в глаз. «Что?» — переспросила я. Он сел рядом со мной на ступеньку и взял мой рисунок. И тут я поняла, что это был Тим. Видимо, они только пришли, потому что зрителей еще не было.

«Ну, ты же рисуешь, — сказал Тим и смахнул челку с глаз. — Нарисуй логотип для нашей группы. Может, кота и все такое. До жути круто рисуешь». Я забрала у него свою русалку и вместо спасибо сказала: «Твои волосы больше не гранатовые». «Вообще-то краска вымылась еще полгода назад, — ответил Тим. — Ты с какой планеты?» «У меня своя персональная планета», — я пыталась пошутить, но с юмором у меня не очень. «Почему ты всегда уходишь с концерта? Тебе не нравится наша музыка?» — спросил он. Что? Все это время Тим видел, как я вставала и уходила? В этой толпе? Безумие какое-то.

— И что ты ему ответила?

— Я лишь многозначительно пожала плечами. Мы еще немного поболтали о всякой ерунде, и он взял с меня обещание сегодня остаться. И я осталась. Удивительно, но мне понравилось. Я сделала набросок логотипа на скорую руку — жуткий череп кота с усами Сальвадора Дали.

В ушах начинает звенеть «Right Here Waiting», и это сбивает с рассказа. Пожалуйста, только не сейчас. Я останавливаюсь и погружаюсь в молчание, жду, когда безумный трек закончится или кто-то остановит пластинку.

— Показала Тиму? — своим вопросом Лиля вытаскивает меня из музыкального Ада.

Если сказать ей, что я постоянно слышу одну и ту же песню, она попытается помочь мне или сразу отправит в психушку?

— Что показала? — переспрашиваю я, уже позабыв о чем только что шла речь.

— Рисунок.

— А, это. Да, показала. Он тогда сказал: «Жуть какая. Офигеть». Тим опубликовал логотип на страничке группы. Только я попросила, чтобы он не указывал, что это я его нарисовала.

— Почему?

— Потому что не хотела. Не хочу — разве это недостаточное объяснение? Но людям почему-то всегда нужно знать причину. Как можно объяснить почему ты чувствуешь то, что чувствуешь? Приходится врать и оправдываться за свои желания. Нельзя просто так сказать подруге, что не хочешь идти гулять. Вот просто не хочешь. Она начнет задавать миллион вопросов, да еще и обидится, подумав, что ты ее больше не любишь. Проще сказать, что у тебя температура и поэтому ты не можешь пойти с ней гулять. И тогда никаких вопросов не возникает. А в это время ты не не можешь, ты просто не хочешь.

— Ты права. И молодец, что умеешь прислушиваться к своим желаниям. Так, что было дальше? С Тимом. Мне не терпится узнать.

— Каждый день, когда приходила группа, Тим подходил ко мне поздороваться. И мы немного болтали о всяком. Сначала я не придавала этому никакого значения. Ну, подходит, ну и что. А потом стала задаваться вопросом: почему? Почему он походит? Почему он подходит ко мне? Пока ребята настраивали инструменты, Тим давал мне один наушник, и мы слушали музыку из его плейлиста. Старый, престарый рок. Я и групп таких не знала. А теперь жить без них не могу.

Вопросы внутри меня нарастали все больше. Почему он ко мне подходит? Зачем? Для чего? Ответов не было. И я воображала всякое. Этот браслет, — я показываю руку с толстым кожаным браслетом, — это его. Он снял его со своей руки и надел на мою, спрятав шрамы. От плойки, — как бы напоминаю я.

— Он спросил, откуда они?

— Нет. И слова не сказал. Но мне кажется, — я вспоминаю слова его последней песни, — он и так все знал. Он тогда сказал: «А теперь ты мне должна что-нибудь дать. Для равновесия». Я стянула с волос резинку-пружинку и протянула ее Тиму — это все, что было у меня с собой. Он обхватил резинкой челку, которая постоянно падала на глаза, и посмеялся. А потом надел ее на запястье вместо кожаного браслета.

Я закинула в плеер песни Cheshire Cat и слушала их на репите. Целыми днями думала только о том, чтобы поскорей наступил вечер и я снова увидела Тима. Как он поправляет челку, как смеется, как нагибается к микрофонной стойке. А еще перекручивает гитару через себя, как настоящий рокер из тех древних времен. Он пытался освоить этот трюк при мне, и это было очень смешно.

Я сходила с ума. Буквально. Что-то вселилось в меня, что-то заставило поверить в то, что я могла и правда ему понравиться. Что он подходил ко мне не просто так. К концу лета я изменилась. Стала носить черную одежду с черепами и слушать музыку из прошлого. Мне хотелось подходить ему.

— Подожди, я не понимаю. Так между вами что-то было?

— Ни-че-го. Мы просто общались. Он никогда не приглашал меня на свидания, никогда не говорил о своих чувствах, никогда не приводил в свою компанию. Однажды, уже в самом конце августа, когда по вечерам стало холодать, Тим накинул на меня свою куртку. И как-то так наклонился, как будто хотел поцеловать.

— Иии?

— А я увернулась. Мне стало так стыдно за этот момент, что я больше не приходила на набережную. Не хотела с ним столкнуться, не хотела этой неловкости. Мы перестали общаться. А в школе Тим делал вид, что и вовсе меня не знает.

— Он тебе нравился?

— Сначала нет. Но потом мне показалось, что да. И даже очень.

— Тогда почему же ты увернулась? Почему не дала себя поцеловать?

— Потому что это было не по-настоящему.

— Что ты имеешь в виду?

— Это больная фантазия всех девчонок. Что однажды ее вот такую заметит тот самый парень, за которым бегает вся школа. Что она такая особенная, что выделяется из толпы. Долбанные подростковые фильмы заставляют нас поверить в эту ложь. Но в реальной жизни так не бывает.

— Но что, если он заметил тебя не потому, что ты особенная. А потому, что ты делаешь что-то особенное. Разве не так?

— Вот только я не делала ничего особенного.

— Ты делала то, что тебе нравится. Этого достаточно, чтобы выделяться из толпы.

— Нет. Скорее всего он поспорил с кем-нибудь из друзей, что сможет обольстить любую дурочку.

— Знакомый сюжет. Ох уж, эти подростковые фильмы. Они заставляют поверить, что нас нельзя полюбить просто так.

— Меня нельзя.

— Почему же?

— Я не заслуживаю любви.

— Почему ты в этом так уверена?

— Потому что я...

Вспоминаю Каролину и снова поражаюсь нашей похожести.

— Я — убийца, — говорю я, и в этот момент дверь в кабинет распахивается, а на пороге появляется мама.

Не удивлюсь, если мама подслушивала через замочную скважину и прискакала, услышав слово убийца.

— Вы уже все? — спрашивает мама, не обращая внимания на ошарашенную моим признанием психологиню.

Бедная, бедная Лиля. Теперь она не сможет спать ночами, мучаясь вопросом: кого же кокнула ее чокнутая пациентка?

— Нет, — говорит Лиля. — Я не могу сейчас отпустить Софу.

— Я слишком устала, не хочу больше говорить, — отвечаю я.

— У нас наметился прогресс, поэтому я хочу провести внеочередную консультацию и как можно скорее, — не унимается любопытная Лиля.

Лиля заглядывает в ежедневник и находит в своем расписании для меня окошко. Я знаю, что она будет делать все это время. Ее мозг будет заполнять информационный пробел, пытаясь представить, как же все так вышло. И мне ее совсем не жаль.

Лиля через стол наклоняется ко мне и шепчет последнее напутствие:

— О некоторых чувствах легче писать, чем говорить.

9.5

Я проверяю сообщения, пока Душная второй раз проходит по салону автобуса и пересчитывает присутствующих. Жду, что Лиля будет писать, сгорая от любопытства. Но телефон молчит.

— У меня по списку все, — кричит классная «музыкантов» из начала автобуса.

— У меня тоже, — кричит Душная в ответ, дойдя до конца салона, где как раз сидим мы с Чудиком.

Всю нашу параллель рассадили по трем автобусам. И так получилось, что «художники» оказались вместе с «музыкантами». Экскурсия на стекольный завод — наша последняя поездка в качестве школьников. И попытка администрации школы занять выпускников хоть чем-то. В программе — рождение из раскаленного пламени стеклянных произведений искусства. Давно хотела на это посмотреть.

— Можем ехать, — говорит Душная, и водитель закрывает двери.

Я привстаю и обвожу взглядом салон.

— Кого-то ищешь? — спрашивает Чудик.

Тима нет. Почему в автобусе нет Тима?

— Проверяю, насколько далеко Мия, — говорю я и сажусь обратно. — Не хочу даже голос ее слышать.

— Вы опять поссорились?

— Кажется, мы родились сразу в ссоре.

— Так, почему вы не ладите?

— Не знаю.

— У всего есть причина.

Но я, правда, не знаю. Хочется верить, что Мия просто видит во мне сильную конкурентку и поэтому ведет себя как последняя овца.

Я надеваю наушники, включаю The Rose и устремляю взгляд в окно, наблюдая, как мимо проносятся унылые здания Березового острова.

Почему нет Тима? Может, он заболел? Или...

Чудик подбивает меня локтем, а когда я оборачиваюсь, кивает на экран моего телефона. Он улыбается. Потому что я слушаю The Rose. Ну, а как не очароваться вокалом У Сона, обволакивающим сердце теплым одеяло? И я улыбаюсь Чудику в ответ.

Мы останавливаемся на красный свет светофора, и я стягиваю наушники.

— Вот здесь мой папа работает, — говорю Чудику и указываю на складские помещения, недавно переделанные под офисы в стиле лофт — отдельная достопримечательность нашего захудалого городишки.

— Это ж другой конец города получается, — говорит Чудик.

— Ага. Поэтому на машине чаще ездит папа.

— Подожди. Это конец города?

— Да.

— А стекольный завод где?

— За городом.

Автобус трогается.

— Ты не понимаешь? — спрашивает Чудик.

— Нет.

— За городом. Не понимаешь?

Я мотаю головой. И вот тут, когда глаза Чудика вылезают из глазниц, ноздри извергают огненное пламя, до меня доходит. О мой Босх... Но уже поздно. Грудь Чудика разрывается ровно посередине, и из его тела выходит скелет. Костлявой рукой он хватает меня за горло и сдавливает, ломая позвоночник.

— Остановите автобус! — кричу я, подрываясь с места.

Но меня никто не слышит. Я перелезаю через задыхающегося Чудика и бросаюсь в начало автобуса.

— Остановииииииите!

Водитель резко тормозит, и меня отбрасывает вперед, размазывая по салону. Все в порядке. Я только немного ушиблась.

Чудик выбегает в открытую дверь и скрывается в ближайших кустах.

— Что случилось? — спрашивает Душная, помогая мне подняться.

— Чу... Дане, — я поворачиваюсь в сторону открытой двери, — стало плохо.

Вместе с нашими классными я выхожу из автобуса, остальных просят оставаться на своих местах.

— Все в порядке? — спрашивает классная Чудика, когда тот выползает из кустов.

Буквально выползает.

— Кажется, у меня что-то с желудком, — отвечает Чудик и демонстративно стонет: — Аааа.

— Я вызываю скорую.

— Нет!

Чудик вскакивает с земли и подходит к нам.

— Не надо скорую. Мне уже чуть лучше.

— Но тебе не стоит ехать на экскурсию в таком состоянии, а назад мы уже не успеем тебя отвезти. И было бы неплохо показаться врачу.

— Мой папа вот здесь работает, — внезапно мне в голову приходит гениальная идея. — Он нас отвезет. Мне бы тоже не помешало показаться врачу после падения, — я дотрагиваюсь до руки и делаю так же демонстративно: — Аааа.

Пока мы ждем папу, классные дают наставления. Сначала нам нужно зайти в школьный медкабинет и рассказать о случившемся. Там окажут первую помощь, а если понадобится значительное медицинское вмешательство, то перенаправят в больницу. А затем нужно зайти к директору и написать объяснительную, почему мы не поехали на экскурсию. Если после этого с нами что-то случится, это уже будет не ответственность школы.

— Все нормально? — спрашивает папа, глядя в зеркало заднего вида.

Мы с Чудиком переглядываемся на заднем сиденье, а затем синхронно киваем — все нормально. Чудика больше не мучают приступы ни диареи, ни тошноты. И моя рука, спасибо Босху, перестала болеть. Изображать больных больше не нужно, ведь на экскурсию нас все равно не вернут.

В медкабинете Чудику дают какие-то лекарства для пищеварения, которые он покорно принимает. Хуже ведь не станет? А мне выдают мазь от ушиба, чтобы убрать синяк, который уже разросся до неприличных размеров. Признаков перелома нет, но если боль не уйдет, лучше сделать рентген.

— Что это было? — спрашиваю я у Чудика, пока мы идем в кабинет директора. — В автобусе. Я думала, ты коньки отбросишь.

— Это похоже... Не знаю, на что. Как будто все внутренние органы разбухают и пытаются вырваться наружу через кожу. Так происходит каждый раз, когда я пытаюсь пересечь границу Березового острова. Говорю же, я заперт в этом городе.

— Но ты сказал диарея...

— А что я должен был сказать? Сердечный приступ? Чтобы сразу же вызвали скорую и выяснили, что никакого приступа нет? Диарея — выручает в любой ситуации. Никто не хочет, чтобы рядом с ними кто-то обосрался в буквальном смысле.

Мы заходим в приемную директора и натыкаемся на Тима. Он протягивает секретарю объяснительную и уже направляется к выходу.

— А ты почему не поехал на экскурсию? — спрашиваю я.

— Он никогда не ездит на экскурсии, — влезает в наш разговор секретарь.

— И почему? — я поворачиваюсь к секретарю, потому что понимаю, что Тим разговаривать не намерен.

— Ну, на этот раз, — она опускает голову и читает объяснительную, — у него болит горло. Вместо развлечений будет сидеть дома и делать ингаляции, чтобы восстановить голос.

Тим пожимает плечами и слегка улыбается, показывая, что не может говорить.

— И что, каждый раз причины разные? — спрашиваю я у секретаря, не отводя глаз от Тима.

— Насколько я помню, они даже ни разу не повторялись.

— Похоже на психосоматику, — в разговор вступает Чудик, начитавшийся психологических пабликов. — Что же, Тим, тебя так страшит в этих поездках, если тело выбирает заболеть?

Тим показывает Чудику средний палец и молча удаляется. Иногда мне кажется, что из этих двоих получилась бы отличная пара.

После школы я прошу папу отвезти нас в «Библиотеку». И он отвозит. В городскую центральную. А затем достает из бардачка две шоколадные конфеты «Беловежская пуща» с яблочным пюре и протягивает нам:

— Это зайчик из леса передал.

Пожалуй, не стоит говорить ему, что я уже выпускаюсь из средней школы. Ведь папа все еще думает, что мне восемь, и я все так же верю в зайчиков и лисичек, которые передают сладости из леса.

Я чувствую, как Чудику неловко в нашей компании. Конечно, он не подает вида, но все читается в глазах. Как бы я не ворчала на отца, он здесь, он рядом и пытается вести себя по-отцовски. А Чудик уже забыл, когда в последний раз слышал голос отца хотя бы по телефону. В список смертных грехов я бы добавила еще один пункт: бросил своего ребенка.

Мы с Чудиком отпускаем папу обратно на работу и просто идем до кафе пешком. Чтобы выпить по молочному коктейлю и немного поболтать. Раз уж нам выпал такой шанс — законно прогулять школу. И этот солнечный день.

Я проверяю сообщения. От Лили по-прежнему ничего нет.

9.6

Не понимаю, сколько уже времени блуждаю по больничным коридорам. Четыре этажа здания хитро сплетены между собой, как будто строил его большой фанат Дедала. И вот-вот из-за угла выскочит чудовище-людоед Минотавр. А дальше — просто тьма.

Вверх-вниз, вверх-вниз. И ничего. В коридорах пусто, даже не у кого спросить про выход. Как я вообще здесь оказалась? Не помню. В голове туман.

До меня доносятся обрывки разговора санитарок.

— Представляешь, взял и задушил!

— Да уж. Он — чудовище!

И я вспоминаю. Теперь я помню все.

Бабушка, папина мама, лежала здесь в реанимации без сознания. Ее жизнь вела обратный отсчет. 3, 2, 1... Она должна была умереть. Но вместо этого открыла глаза и вдохнула так глубоко, как жадно глотают жизнь едва появившиеся на свет младенцы. Тогда папа взял подушку и накрыл ей бабушкино лицо. Потому что она должна была умереть.

Санитарки замечают меня и сразу же замолкают. По их осуждающим взглядам ясно: они знают, кто я. Я — дочь убийцы. Я не совершила ничего плохо, но до конца жизни буду ходить с этим ярлыком.

Спустя всего мгновение я оказываюсь в какой-то темной комнате с низкими потолками. Здесь идет собрание. А в центре — мой папа. Несколько людей, которые еще не отвернулись от нашей семьи, слушают его речь. А я не слышу. Наблюдаю со стороны и не могу произнести ни слова. Ярость пожирает изнутри и хочется орать во все горло: я ни в чем не виновата, это все он.

Я просыпаюсь в классе истории искусств и еще несколько секунд пытаюсь вернуться в сознание. Фух, папа никого не убивал. Это приносит огромное облегчение.

В классе царит тишина и полумрак. Пока я дремала на задней парте, одноклассников увлекла документалка про Кносский лабиринт и битву Тесея с Минотавром. Минотавр родился с телом человека и головой быка. И за это уродство его заперли в лабиринте, из которого нет выхода. Его маман, Пасифая, залазила в деревянную корову и таким образом соблазняла быка. А говорят еще, что это мы — потерянное поколение. И все из-за телефонов.

Но виноват ли Минотавр, что родился чудовищем? Нет. Мы не выбираем ни внешность, ни родителей. И тем более не несем ответственность за чужие поступки. Вот только легче от этого не становится. Потому что обществу начхать на то, что есть вещи, которые мы не выбираем.

— Можно выйти? — спрашиваю я учителя и, не дожидаясь ответа, направляюсь к двери.

— Муравская, сядь на место, скоро будет звонок с урока.

— Меня сейчас вырвет.

— Ой все, иди.

Диарея и рвота — всегда срабатывает.

Я выбегаю из класса и тут же натыкаюсь на Алину. Она как будто караулила меня, чтобы...

— Привет, — выдавливаю я из себя.

Без лишних разговоров Алина толкает меня в грудь, и я падаю на стену.

— Да что с тобой такое? — возмущаюсь я, потирая локоть, которым стукнулась о бетон.

— Ты действительно очень фиговая подруга, — наконец говорит Алина. — Как ты могла бросить Крис в такой тяжелый момент?

— Понятия не имею, о чем ты.

— Я и говорю: ты очень фиговая подруга. Даже не знаешь, что происходит с твоим близким человеком!

— Да что случилось-то?

— Что случилось? Ты правда хочешь знать, что случилось? Крис чуть не умерла. Вот что случилось.

Я медленно сползаю по стенке, впиваясь ногтями в кожу головы. И плюхаюсь на пол, не чувствуя обжигающего холода бетона.

— Нет... Что... Как... — мне не хватает слов, чтобы выразить свои чувства. А может, чувств у меня больше нет. Только огромная дыра где-то в области желудка.

— Ты знаешь, почему Крис больше не хотела жить?

Алина нависает надо мной своей огромной фигурой.

— Нет.

Я задираю голову вверх. Так, что глаза вот-вот вылезут из глазниц.

— Я же говорю: ты очень фиговая подруга.

Алина шмыгает носом. Это лучший момент, чтобы харкнуть мне в лицо. И я бы даже не стала сопротивляться. Потому что заслуживаю этого. Но Алина так не считает.

— Какой бы фиговой подругой ты не была, — говорит она и протягивает мне ключ от квартиры, — ты очень нужна ей.

Едва раздается звонок с урока, как школьный коридор наполняется орущими подростками. А я продолжаю сидеть на полу, прислонившись спиной к стенке. Не замечаю, как Алина растворяется в толпе. А была ли она вообще? Или мне опять все почудилось?

Разжимаю кулак. Ключ. Это ключ от квартиры Алины и Крис. А моя лучшая подруга чуть не умерла. И это не сон.

Возвращаюсь в класс, хватаю рюкзак и бегу по школьному коридору, расталкивая всех, кто попадается на пути. Мне придется прогулять математику и контрольную по русскому. Но какая уже разница, когда я и так уличена во всех смертных грехах?

9.7

Медленно вставляю ключ в замочную скважину и проворачиваю два раза максимально тихо, чтобы не выдать себя. Стянув кеды, захожу в квартиру, притворяю за собой дверь, нажимаю до упора ручку и только после этого закрываю дверь.

Большое зеркало в прихожей заклеено листами «Буйка», и это сразу же бросается в глаза. Как будто здесь кто-то умер и суеверные родственники боятся, что его душа заблудится в зазеркалье. Выглядит довольно жутко.

Подхожу к комнате Крис и тянусь к ручке, чтобы открыть дверь. А потом вспоминаю, что сама терпеть не могу, когда входят без стука. И три раза тихонько ударяю костяшками по двери. У нас никогда не было особо шифра, чтобы понимать, кто стоит на той стороне. Впрочем, сейчас он бы мне точно не помог.

Не дождавшись ответа, я открываю дверь и застываю на пороге. Может, в этой квартире и нет сейчас покойника, но один зомби точно есть.

Крис лежит под одеялом и как зачарованная смотрит на экран ноутбука, который стоит у нее на коленях и тарахтит жизнерадостными голосами актеров дубляжа. Ее глаза не движутся. Она тупо пялится в одну точку. И даже не замечает, когда я захожу.

Блондинистые волосы собраны в небрежный пучок на макушке, а сальные отросшие корни поблескивают в солнечных лучах, еле-еле пробивающихся через зашторенное окно. Но больше всего меня поражает ее лицо — пылающее алым огнем, оно усыпанно ранами в запекшейся крови.

— Крис... — шепчу я и подхожу к кровати.

Она, все так же не двигаясь, переводит на меня взгляд.

— Уходи, — выталкивает из себя Крис как будто из последних сил.

— Даже не проси и не умоляй. Я больше никогда не уйду. Слышишь? Никогда!

Я держусь, сохраняя каменное лицо. Ведь кто-то из нас должен оставаться адекватным. Но, увы, это не я. Чертовы сантименты кого угодно доконают. И я, уже рыдая, бросаюсь обнимать подругу. Даже представить не могу, что ее могло не стать.

— Ну, перестань, — говорит Крис, зажатая в моих объятиях. — Никто же не умер.

— Да как ты вообще можешь так шутить?

Я ослабляю хватку. Хочу дотронуться ладонью до лица Крис, но она отталкивает мою руку и отстраняется.

— Не надо, — говорит Крис. — Мне больно.

Кожа Крис похожа на корку дряхлого апельсина. С огромными кратерами прыщавых вулканов, воспалениями и шрамами. Я не знала, что ее состояние настолько плохое. Не замечала или не хотела замечать. Для меня Крис всегда была идеальной. Только сейчас, после того как в моей жизни появился Чудик, понимаю, что ее внешность никогда не имела для меня значения, потому что я видела ту самую настоящую Крис.

— Прости, — шепчу я. — Я должна была заметить.

— Но ты не заметила.

В памяти отматываю время назад. Все, чем делилась со мной Крис, превратилось в шум воды. Я не помню ни слова. Как будто наших разговоров и не было вовсе. Или мы говорили только обо мне?

Все это время Крис отталкивала от себя парней, потому что думала, что их испугает ее кожа. Она услышала достаточно оскорблений в блоге и боялась услышать то же самое от того, кто бы ей понравился.

У Крис, у Чудика, у меня — у всех нас разные проблемы. Но мы все считаем себя чудовищами.

— Почему ты не сказала? — спрашиваю я.

— Я пыталась.... Но ты зациклена только на своих проблемах.

Мы всегда говорили только обо мне...

— Но ты выглядела обычной, — я не понимаю, как могла не заметить перемен в Крис. — Все так же улыбалась.

— Посмотри, где мы живем. Покажешь, что тебе плохо, и тебя просто добьют. Все пройдет. Ой, ну что ты переживаешь? Это лучшие годы твоей жизни, наслаждайся. Это всего лишь этап, гормоны, не та фаза луны. А в Африке дети голодают. Скажи спасибо, что руки-ноги целы. Какой стресс? Откуда у тебя вообще может быть стресс? Займись делом, иди учись. Проще натянуть на лицо счастливую улыбку, чем выслушивать эти упреки.

— Стоит прямо сказать, что тебе плохо, так тебя сразу же назовут показушником. Смотрите, да она же просто пытается привлечь внимание.

— Вот именно! Мы — всего лишь дети. Нас вообще за людей не считают. Зачем слушать детей? Зачем с ними договариваться, советоваться, учитывать их мнение? Наши проблемы считаются неважными и несерьезными. А вместо разговоров мы получаем только приказы. Я знаю, что я дура и поступила неправильно. Но я просто хотела, чтобы все это поскорее закончилось. Вот и все.

— Это из-за? — я обвожу указательным пальцем контур своего лица, не решаясь сказать слово кожа.

— Из-за прыщей? Да. Прикинь, можно захотеть лишить себя жизни из-за прыщей. Наверное, так себе причина.

Я хочу сказать, что это мелочи, все пройдет и вообще значение внешности сильно преувеличено. Но понимаю, что именно из-за этих слов она и решилась на страшное. Окружающие (и я в их числе) не принимали не прыщи, а право Крис на переживание по поводу этих прыщей.

— Литература и кино заставляют нас комплексовать из-за своей внешности, — говорит Крис. — У главной героини никогда нет прыщей — она идеальна. Но когда на сцену выходит злодей, лицо, изуродованное прыщами, ранами, шрамами — почему-то первое, что приходит в голову авторам. Ведь так проще. Они специально рисуют образ чудовища, потому что красивый человек не может сотворить ничего дурного — он ангел. Для красивых открыты все дороги, остальным нужно постараться.

— Ты красивая, — выпаливаю я и только потом соображаю, что это как раз то, что Крис не хочет слышать. — Ты для меня всегда была красивой. И сейчас продолжаешь быть красивой. Правда.

Крис усмехается. А я накрываю ладонью ее ледяную руку.

— То, какой ты человек, — говорю я, — перекрывает любые прыщи на этом свете. Да, возможно, при первой встрече новый знакомый обратит на них внимание. Но пообщавшись с тобой, он просто перестанет их видеть. Потому что личность сильнее внешней оболочки.

Крис не сдерживает слез, и я крепко сжимаю ее в объятиях.

— Как ты это сделала? — спрашиваю я.

Если бы я решилась умереть, что бы сделала? Пожалуй, точно не стала бы прыгать с крыши.

— Таблетки, — отвечает Крис. — Выпила всю упаковку.

Где она вообще его взяла? Такие лекарства выписывают по рецепту и прячут подальше от детей.

— Но не хочу, чтобы ты считала меня психом. Я не то чтобы хотела умереть. Я просто хотела, чтобы эта боль прекратилась. Тебе не понять.

— Я понимаю.

Думаю, пришло время признаться.

Достаю телефон и нахожу папку со своими рисунками. Протягиваю телефон Крис. Она листает картинки трупов, чудовищ и скелетов, едва заметно приподнимая брови. Не потому, что это жутко. Просто неожиданно. Иногда кажется, что знаешь каждую клеточку человека. А потом оказывается, что ничего и не знаешь. Крис впервые видит рисунки моей темной стороны. И я наконец-то решаюсь рассказать все, как есть.

— В 8 классе я опаздывала на урок и в коридоре столкнулась с классухой, с Душной. Моя папка для акварели упала и из нее посыпались рисунки. Страшные, пугающие взрослого человека рисунки застелили пол. Так, я оказалась в кабинете школьного психолога. Она вызвала родителей и сказала им, что у меня есть склонность к суициду и мне нужна помощь. Раз в неделю я стала ходить на задушевные разговоры, которые были всего лишь формальностью. Никто не собирался мне помогать. Они лишь делали видимость, на случай, если бы я что-то сотворила с собой. Тогда бы они сказали: «Мы сделали все, что смогли. Но этот пациент оказался неизлечим».

Это был компромисс. Хеллину было проще исключить меня из школы. Зачем ему марать честь своей хеллинки ученицей-психопаткой с суицидальными наклонностями? Я — чудовище. Мне не место среди нормальных детей. В любой момент могу сорваться и причинить кому-нибудь вред. Но родителям как-то удалось договориться, заключив меня в психологическую тюрьму. Так что, когда я говорю, что понимаю, я действительно понимаю.

— Почему ты мне ничего не говорила?

— Я думала, что если кто-то узнает, я навсегда стану изгоем. Ты бы просто перестала со мной общаться. А я не хотела тебя терять.

— Давай ты не будешь решать за меня, — Крис обиженно скрещивает руки на груди. — Очень хочется быть человеком, с которым подруга поделится самым сокровенным. А не промолчит, делая вид, что все хорошо. Я чувствую себя ненужной в твоей жизни. Что со мной не так, если самый близкий человек боится рассказать мне о своих переживаниях? Как будто я какой-то монстр, который набросится с осуждением.

— Ты права.

Я протягиваю мизинец, и наши пальцы переплетаются.

— Мирись, мирись, мирись и больше не дерись, — шепчем мы в унисон, как в детстве.

— А что ты думаешь об этих рисунках? — спрашиваю я. — Они настолько ужасны?

Крис еще раз перелистывает снимки в телефоне, а я замираю в ожидании.

— Ужас в глазах смотрящего, — подытоживает она.

— Разве не красота?

— И ужас тоже. Это училкам надо бы к психологам походить, а не тебе. Если только... Ты же не хочешь покончить с собой?

— Сколько бы раз я не думала о самоубийстве, никогда не думала о нем всерьез. Не составляла план и не представляла, как это произойдет. Мои фантазии всегда ограничивались рыдающими родственниками и сожалением окружающих.

— А сейчас?

— Ну, а сейчас мне нужно позаботиться о своей лучшей...

— ... и единственной!

— ... и единственной подруге. А это веская причина, чтобы задержаться на этом свете.

— Аналогично, — смеется Крис.

Наконец-то я вижу ее улыбку.

— Давай, я приготовлю нам напитки и мы вместе посмотрим...

Только сейчас я бросаю взгляд на экран ноутбука и замечаю на нем «Друзей». Это эпизод, где герои смотрят кассету с выпускного бала.

— Не знаю, есть ли что-то в холодильнике, — говорит Крис.

— Я посмотрю. А ты лежи отдыхай.

Спустя минут пять я возвращаюсь с двумя бокалами.

— Представляю вам самый популярный и неповторимый коктейль пикл! — говорю я, протягивая бокал Крис.

— Что это? — спрашивает Крис, принюхиваясь к напитку.

— Это пикл.

— Но из чего он?

— Сначала попробуй.

Крис делает несколько глотков.

— Мм, довольно необычно, какой-то сливочный привкус. Так из чего он?

— Пикл — пепси и молоко.

— Да ладно?

— Ага, у нас в «Библиотеке» сейчас такой делают.

— Прикольно.

Я усаживаюсь на кровать рядом с Крис, и мы погружаемся в «Друзей».

— Когда-нибудь мы станем такими же старыми, — говорит Крис.

— Главное, чтобы мы остались такими же друзьями.

— Так и будет.

Крис поправляет мои кучеряшки цвета сакуры, кладет голову мне на плечо, и я перестаю впиваться пальцами в стеклянный бокал с пиклом.

А затем Крис говорит:

— Ты же вернешь коробку с моими вещами?

— Даже не мечтай об этом.

— Ну хотя бы кружку с BTS? — умоляет она.

— Только не кружку.

Конечно же, я все ей верну. Может быть. Но кружку вряд ли.

9.8

Проворочившись в постели полночи, я встаю и зажигаю настольную лампу. Яркий свет ударяет по глазам, и я зажмуриваюсь.

Захожу в соцсети, пролистываю новостные ленты. Ничего нового нет. Все спят, а не постят фоточки веселой жизни.

Подхожу к Bon Jovi и склоняюсь над его чарующими бутонами. Втягиваю ноздрями миндальный аромат. Кажется, будто бы мир растворяется, а я лечу на подводной лодке где-то по Луне.

О некоторых чувствах легче писать, чем говорить.

Достаю из папки для акварели новый лист и усаживаюсь за стол. Я выковыриваю из себя воспоминания, отдаю все бумаге, ничего не оставляя в памяти.

Все то, о чем хотелось бы закричать во все горло, теперь орет акварельным переливом на бумаге. И я засыпаю.