Дурман

5.0

Первый день после каникул проходит вполне спокойно. Никто не тычет в меня пальцем и не называет сумасшедшей. Кажется, все и правда забыли происшествие на Весеннем фестивале. А может, они его и не заметили? Что, если даже устроив скандал, я все равно осталась невидимкой?

На большой перемене мы с Крис стоим у турников на спортивной площадке и болтаем о всяких глупостях. Я говорю, что не хочу идти в курилку, потому что мне все еще нездоровится. Но на самом деле я не хочу столкнуться там с Тимом.

— Вот сюда смотри, — говорит Крис и тычет в камеру своего телефона. — Да нет же, нет. Сюда.

— Если я смотрю сюда, то взгляд какой-то не такой, — говорю я.

Она стягивает с меня капюшон, обнажая перед всеми кучерявое каре оттенка сирени. А кажется, что обнажает мою душу. И в этот момент мне становится неловко.

— Зачем ты их прячешь?

Ее длинные блондинистые волосы развеваются на ветру и переливаются благородным блеском под лучами апрельского солнца.

— Ай, — отмахиваюсь я и снова натягиваю капюшон, а Крис снова его стягивает.

Она зажимает в ладонях мое лицо и говорит:

— Ты красивая! Моя Сирень!

Но я не верю. Не считаю себя красивой. А на фоне Крис и вовсе превращаюсь в одно темное пятно. Она вытягивает руку с телефоном, и мы улыбаемся в камеру, изображая безграничное счастье. Пока за моей спиной не раздается этот дурацкий голос:

— Эй, девочка с волосами цвета неба!

Фля! Случилось то, чего я так старательно избегала весь день. Тим становится между нами с Крис и кладет на меня левую руку, прижимая к себе. И мы делаем совместное селфи.

— Привет, — говорит он, как всегда чертовски довольный собой. А потом коронным движением сдувает челку с глаза.

Хорошо, что сейчас Тим крепко меня держит, иначе можно запросто улететь. А в момент озарения, что все это иллюзия — грохнуться на землю. Я привстаю на цыпочки, чтобы быть к нему поближе, и всматриваюсь в хитрющие кофейные глаза. Но солнце ослепляет, и я вижу только силуэт. Чего же ты хочешь?

— Ну, привет, — говорю, запрокидывая голову.

Замечаю на его шее татуировку, которую до этого скрывала повязка. Это череп кота со зловещими глазами и усами как у Сальвадора Дали — логотип группы Тима Cheshire Cat. Так странно видеть этот рисунок на нем.

— Красивая прическа, — говорит Тим, и я нутром чувствую, как он смеется.

— Спасибо.

— Вы слышали мою новую песню?

Сделав мимолетный комплимент, он с легкостью переводит стрелки на себя. Ну, конечно, Тим пришел, чтобы послушать, какой он офигенный. Видимо, толпы его фанаток уже недостаточно.

— Ой, да, я послушала, — говорит Крис. — Классная.

Я сжимаю губы и непроизвольно раздуваю щеки от злости. Смотрю на подругу самым убийственным взглядом, какой только могу изобразить. Но Крис лишь загадочно улыбается, наставляет на нас двоих свой телефон и делает снимок. Когда-нибудь я точно ее прибью.

— А ты? — спрашивает Тим, склонив голову настолько близко, что его дурацкая челка касается моего лба. — Ты слушала?

— Не, — вру я. — Еще не успела. Кинь ссылку.

— Так кто же разбил твое рокерское сердечко? — спрашивает Крис, и в этот момент я хочу провалиться сквозь землю.

«Да заткнись ты уже!» — произношу я одними губами. На что Крис так же отвечает: «А что тут какого?» Тоже мне подруга, фля. Хорошо, что Тим стоит справа и не чувствует, как мое сердце готовится к прыжку. Я не хочу знать, о ком эта песня. Не хочу!

И тут появляется Чудик. Он вклинивается в нашу компанию, как будто мы старые друзья и каждый день ведем всякие разные беседы.

— Всем привет, — говорит Чудик, и в нашем узком кругу повисает неловкое молчание.

Ну, по крайней мере, он не сказал: «Добро пожаловать в Ад».

— Ты последние мозги потерял, чудило? — спрашивает Тим, и этот тон меня пугает. Не помню, видела ли я его когда-то таким агрессивным. — Что ты здесь забыл?

— Привет, Софа, — говорит Чудик и смотрит прямо на меня.

Ой-ей.

Молча зарываюсь в подмышку Тима. Просто я не в состоянии выдавить из себя ни единого слова. Что обо мне подумают, если я заговорю с Чудиком? Что подумает Тим? Когда, кажется, между нами все стало налаживаться.

— Ты не понял? — говорит Тим.

Поворачиваю голову, чтобы одним глазком взглянуть, что там происходит. Да, проваливаться сквозь землю — та суперсила, которую бы я выбрала.

— Вали отсюда! — Тим повышает голос, толкает Чудика в грудь, и тот падает на землю, едва не задев головой турник.

Я стараюсь удержать Тима, чтобы он не полез в драку. Но не могу противостоять его силе.

— Не подходи к ней, — говорит Тим, а затем отхаркивается и сплевывает на землю рядом с Чудиком. — Ты меня понял?

Я отворачиваюсь и еще сильнее вжимаюсь в подмышку Тима, вдыхая аромат его кожанки вперемешку с сигаретами. Чувствую себя предателем. Ведь я и есть предатель. Спиной ощущаю, как Чудик встает, отряхивается и говорит, обращаясь ко мне:

— Значит, так ты обращаешься с друзьями? Ну, хорошо.

А потом уходит.

Но вместо этого Чудик молчит. Тим берет меня за руку, и мы уходим первыми.

— Это было странно, — слышу голос Крис. — Он же из твоего класса, да? — спрашивает она у Тима. — А ему вообще можно по улице вот так ходить? Он же опасен.

Нет-нет, все неправильно! Я должна была что-то сказать. Должна была что-то сделать. Вырываю свою руку и отталкиваю Тима, но мой толчок ничего не значит — я слишком мелкая, чтобы сдвинуть его с места.

— Ты придурок! — говорю я.

Тим хватает меня за запястье. Так сильно, что браслет впивается в кожу. Да, он точно знает, куда стоит надавить, чтобы я очнулась. Ведь боль куда красноречивее любых слов.

— Держись от него подальше, — говорит Тим.

— Да пошел ты!

Я вырываю свою руку, показываю ему средний палец, а затем хватаю Крис, и мы уходим. К флюгеру Тима!

— Просто держись от него подальше! — кричит он нам вслед.

5.1

Пока все на уроках и в туалете никого нет, я достаю красный маркер и на свежевыкрашенной кафельной стене начинаю писать: «Мия — ...» Хлопает дверь, и от неожиданности я роняю маркер. Он катится по полу и останавливается прямо у ее ног.

— Крис, фля! — говорю я и поднимаю маркер. — Напугала меня.

Она подходит к стене и смотрит на незаконченную надпись.

— Ты опять хочешь остаться без интернета на месяц? — спрашивает Крис.

— Я же аккуратно на этот раз.

— Правда? А ничего, что я тебя только что застукала? А если бы зашел кто-то другой?

— Да не парься, — отмахиваюсь я и вывожу грязное словечко до конца.

— Детский сад какой-то!

Крис залезает с ногами на подоконник, вынимает из кармана две помятые сигареты и одну протягивает мне.

— Не, — отказываюсь я, — я уже курила.

Это неправда. Я не курила ни сегодня, ни вчера, ни последние пару недель. Но такое ощущение, как будто курила. Как будто никотин сам пробирается в мои легкие. Или я просто забыла, как держала сигарету?

Крис лишь пожимает плечами и закуривает.

— Так что он тебе сказал?

Что он умер и попал в Ад — проносится у меня в голове. Что он может исполнить мое желание, если я назову его своим другом. Это же так просто. Но свою миссию, кажется, я уже провалила.

— Что он сказал? — повторяет Крис. — Ну, Тим. Что он сказал?

И я возвращаюсь в реальность. Крис уже забыла про Чудика и про странную ситуацию на перемене. Она больше про него не вспоминает, а я не могу перестать думать.

— По поводу? — спрашиваю я.

— Да всего! Ну, тесты там. Почему он спросил ответы именно у тебя?

— Не знаю. Это было уже тыщу лет назад.

— Так мы и не общались с тобой тыщу лет. Что он сказал?

— Спасибо, — говорю я. — Он прислал всего одно слово — спасибо.

— И все? — удивляется Крис. — Какой же придурок. Я думала, что тест был лишь поводом. И он хотел...

— Я тоже так подумала. Но он хотел всего лишь ответы на тест. И как будто я единственная во всей школе, кто может ему помочь. Зачем, Крис, зачем он делает это?

Крис тушит сигарету о белоснежный кафель, оставляя графитовое пятно рядом с моей кровавой надписью. Она обнимает меня, и этого вполне достаточно. Безмолвная поддержка красноречивее тысячи слов. Ох, Крис, моя лучшая подруга, как же много ты про меня не знаешь... А если бы знала, дружила бы со мной? Если бы я сказала, что сделала, была бы достойна твоих объятий?

— Пока ты игнорировала мои сообщения, кое-что произошло, — говорит Крис и показывает снимок парня на своем телефоне. — Макар. Он написал в личку, что ему нравятся мои видео. Ну, и мы разговорились. Он такой лапочка.

Я долго разглядываю фото и никак не могу понять, что в этом парне нашла Крис. У нее много поклонников, вот правда много. Но никто ей не подходит. Она никому не дает даже шанса приблизиться. Так что же зацепило ее в этом, мягко говоря, страшненьком мальчике?

— Ммм, — я подбираю слова, чтобы выразить свое мнение максимально тактично, но, видимо, тактичность не мой конек. — Какой-то он прыщавенький.

— Эй! — кричит Крис и выхватывает телефон. — Нельзя так говорить! Это буллинг. Или шейминг. Что-то типа того.

— Как ты сказала? Були чего?

— Буллинг. То есть травля. Не читала что ли школьные брошюры? Ты принижаешь человека за его внешность. Так делать нельзя. Человек не выбирает, с каким лицом ему родиться. И вообще внешность не главное!

Легко рассуждать о внешности, когда у тебя с ней все в порядке. И не это ли мы все делаем с Чудиком? Да, он чертовски странный. Но заслуживает ли он плевков в свою сторону?

— Просто он слишком страшненький для тебя, — начинаю я оправдываться. — Он тебе не пара.

Крис убирает волосы с лица в тугой хвост и подходит ко мне так близко, что я носом утыкаюсь в ее щеку.

— Смотри, — говорит она. — У меня тоже прыщи. Смотри-смотри. Хорошо разглядела? Так что, я теперь тоже страшилище?

— Нет у тебя никаких прыщей, — смеюсь я и отстраняюсь от подруги. — Не придумывай. Ты красотка!

— Вообще-то у меня есть прыщи!

— Где? Ничего не видно.

— Если тебе ничего не видно, еще не значит, что я не страдаю. Знаешь ли, когда у человека болит желудок или печень, этого тоже не видно. Но, может, хотя бы иногда надо спрашивать о чувствах других?

Крис смотрит на время. Да, наша встреча в туалете слегка затянулась, и я уже представляю, как буду изображать пищевое отравление перед учителем, который обязательно спросит, почему меня так долго не было.

— Ты так ноешь о своих проблемах, Соф. Но почему-то даже не допускаешь мысли, что у других людей тоже есть проблемы. Мир не крутится вокруг тебя, пойми наконец. И будь добрее. Не превращайся сама знаешь в кого.

Когда Крис уходит и оставляет меня наедине со своими мыслями, я отрываю метровый кусок туалетной бумаги, смачиваю его водой из-под крана и стираю свою надпись. Буквы размазываются по кафелю, оставляя кровавый след, и теперь не понятно, что же там было написано.

5.2

Я всматриваюсь в окно Чудика с крыши своего дома. Бордовые занавески колышутся на сквозняке. До чего же блевотный цвет. Надеюсь, что Чудик появится или даст хоть какой-то знак. Но его нет. Только бордовые занавески колышутся в пустой комнате. Я не вижу, но чувствую.

Жду полчаса, потом еще час. Все бесполезно. Нужно признать, что я — очень фиговая подруга. Настолько фиговая, что даже школьный изгой предпочтет остаться в изгнании, чем в моей компании. И то, что Чудик не пришел, вполне ожидаемо. Если бы меня унизили в школе, я бы...

— Наша сделка расторгнута, — говорит Чудик, сгорбившись в проеме полутораметровой двери, что ведет на крышу.

Чудик мнется возле двери и никак не решается зайти на крышу.

— Я пришел только для того, чтобы сказать, что наша сделка расторгнута.

— Но почему? — спрашиваю я, пытаясь изобразить святую невинность.

Сейчас — самый подходящий момент, чтобы вычеркнуть Чудика из своей жизни. Он больше не будет нести всякую чушь и позорить меня перед друзьями. Но что-то в этом парне не дает мне отпустить его. И я не знаю, то ли это обещание сделать меня звездой, то ли что-то другое.

— Ты еще спрашиваешь?! — кричит Чудик и подходит ближе. — Забыла, как унизила меня утром?

— Но я ничего не сделала. А за поступки Тима отвечать не могу.

— Вот именно, ты ничего не сделала. Этого вполне достаточно, чтобы разочароваться в человеке. Друзья так не поступают.

— Да что ты вообще знаешь о дружбе? У тебя нет друзей!

— У меня есть друг! — и он тут же поправляется: — Был друг. В моей первой жизни.

Слушать эти сказки без смеха просто невозможно. Реинкарнация — допустим, переселение душ — возможно. Но вечная жизнь самоубийц — это что-то новенькое. И если бы так и было, разве не это писали бы на брошюрах для отчаянных? Ведь тот, кто не хочет жить, точно не согласится на такую аферу.

— Ты думаешь, что со мной никто не хочет дружить, потому что я странный? — спрашивает Чудик.

— Разве дело не в этом?

— А может, это я ни с кем не хочу дружить и всячески отталкиваю людей от себя? То, что со мной происходит, напоминает летний лагерь, когда кто-то из сотрудников приезжает со своим ребенком. Первая смена проходит круто. Ты находишь друзей, вы веселитесь и клянетесь в вечной дружбе. Танцуешь свой первый медляк под «The Unforgiven», держишь ее за руку и робко целуешь в щечку. А через 21 день все, кто был тебе дорог, уезжают жить свою жизнь дальше, оставляя тебя в пустоте. На вторую смену приезжают новые ребята, и ты уже осторожничаешь. Потому что через 21 день они тоже тебя покинут. И к четвертой смене ты уже никого к себе не подпускаешь. Не потому, что не хочешь заводить друзей, нет. А потому, что терять близких — самое страшное в жизни. Так лучше совсем их не иметь. Только если в летнем лагере всего четыре, по ощущениям бесконечных, смены. В Аду самоубийцы — это и правда целая вечность. Моя вечность — длинною в 17 лет.

— Так зачем тебе я?

— Затем, что в конечном счете все бессмысленно, если тебе не с кем разделить сегодняшний день.

После секундной паузы Чудик говорит:

— Я думал, что в тебе что-то есть. Хотел помочь вытащить это наружу. Но я ошибся. Ты такая же, как все. А из уникального в тебе — только отпечатки пальцев.

Вспоминаю слова Тима: держись от него подальше. И принимаю этот вызов. Мы должны стать друзьями, как минимум, чтобы насолить этому придурку.

— Неужели я настолько плоха, что даже не заслуживаю второго шанса?

Чудик смеривает меня оценочным взглядом. Видимо, решает: есть во мне что-то или я — пустая трата времени. Настолько пустая, что даже имея впереди вечность, лучше потратить ее на кого-то другого.

— А если ты снова меня обманешь? — спрашивает Чудик.

— Дай свой телефон, — говорю и протягиваю руку.

— Зачем?

— Просто дай свой телефон.

Я беру телефон Чудика и делаю совместное селфи, где улыбаюсь самой счастливой улыбкой, какую только могу изобразить.

— Вот, — говорю, возвращая телефон, — Если я тебя обману, покажи всем это фото. И скажи, что мы друзья. Так тебе точно поверят. Мир? — я боюсь коснуться его, но все равно протягиваю руку, изображая дружелюбие.

Чудик все еще недоверчиво смотрит на меня, а затем жмет мою руку:

— Мир.

Его рука не такая противная, как я представляла. И чем дольше мы стоим, то ли держа друг друга, то ли держась друг за друга, тем тверже я ощущаю землю под ногами. Страх уходит, а вместе с ним и вся моя ненависть.

— Что ж, — говорю я, первая вырываю свою руку и подхожу к папке с рисунками. — Вот. Давай твори свое волшебство. Я хочу первое место на Летнем фестивале и грант Академии искусств.

Чудик идет следом за мной, но не обращает внимания на рисунки. Вместо этого он дотрагивается до моего виска и говорит:

— Пока ты будешь хотеть этим местом, у тебя ничего не получится. И только когда желание зародится здесь, — его рука едва касается моей левой груди, — у тебя все получится.

— И? — спрашиваю я в недоумении.

— Пока это все, что тебе нужно знать.

— В смысле это все? Вот ты меня сейчас облапал, и произойдет какое-то волшебство?

— Волшебство не случается само по себе. Любое волшебство — это дело рук самого человека.

— Так что же мне сделать, чтобы наконец-то победить?

— Писать. Другим способом картина на свет не появится. Поэтому — просто писать. И помнить: прежде чем получится что-то стоящее, сто раз не получится ничего и еще сто раз получится фуфло — и это нормально.

Чудик смотрит на время и говорит, что ему пора. Когда он скрывается в дверном проеме, на меня опять накатывает эта дурацкая «Right Here Waiting». Как будто какой-то дьяволенок специально включает ее в моей голове.

5.3

В классе ИЗО темно и душно. Что-то давит в области груди, и я не могу свободно дышать. Возможно, это всего лишь нехватка кислорода из-за наглухо закрытых окон. А возможно, все дело в охах и вздохах моих одноклассников, что раздаются при смене кадров проектора. Ужас, еще ужас и совсем уж кошмарный ужас. Все это дело рук великих художников. Чертовых гениев, которые смогли рассмотреть прекрасное в безобразном. Или психов, вывернувших свою душу наизнанку.

Мы смотрим не милые подсолнухи Ван Гога, не бушующие моря Айвазовского и даже не романтичных балерин Дега. Нет. Мы смотрим полотна, которые ни один человек в здравом уме не повесит в своей гостиной. Демоны, чудовища, противные старики, уродства, страдания, грехопадение, насилие, убийства, протесты, войны, кровь, смерть... Все это пугает, вызывает жалость и отвращение. У нормального человека. А меня завораживает.

Снова и снова в классе раздается один и тот же вопрос: «Почему?» Зачем и для чего художники писали эти устрашающие картины? Мнения расходятся. Кто-то утверждает, что художники просто пытались эпатировать публику и привлечь внимание к своей персоне. Кто-то настаивает на психическом здоровье — только сумасшедший будет рисовать мерзоту. Кто-то зачитывает пафосную цитату из интернета, мол, тени помогают ярче воссиять свету.

У меня тоже есть мнение. Но вместо того, чтобы высказать его вслух, я открываю paperblanks, убираю в сторону засушенный бутон фиолетового цветка и в полутьме пишу: мне кажется, что безобразное искусство создается не для того, чтобы наслаждаться, а для того, чтобы задуматься. О том, почему мы отвергает тех, кто не вписывается в стандарты. О том, почему не прощаем ошибок ни себе, ни другим. О том, почему мертвые получают цветов больше, чем живые.

Я кручу в руках засушенный цветок, который сама же убила несколько дней назад. Да, я насильно его сорвала, едва тот распустился, и засунула между страниц блокнота, чтобы он всегда был со мной. По сути, это мертвый бутон. Не увядший, не засохший, не сгнивший. Просто мертвый. Но стал ли он этого безобразным? Нет. Фиолетовый цветок в форме граммофона все так же завораживает и манит своим миндальным ароматом.

В это время Душная, не только наша классная, но также и учитель ИЗО, нажимает на кнопку пульта и на слайде появляется «Сатурн, пожирающий своего сына» Франсиско Гойи. Одно название приводит в ужас и недоумение. Разве можно уничтожить своего же ребенка? Картина и правда жуткая. Голый мерзкий старик зубами раздирает маленькое тельце, по которому стекает кровь. Его фигура огромна и неестественна, его глаза безумны и полны страха. Никто не знает, почему Гойя написал эту и еще 13 фресок цикла «Черные картины». Возможно, все это лишь аллегория — переживания художника из-за неудавшейся Испанской революции. Получается, что искусство помогало ему выразить свои чувства. Только люди этих чувств то ли не поняли, то ли не приняли — картину никто так и не купил. Как будто ты не имеешь права страдать и бояться, как будто ты всегда должен улыбаться и светиться от счастья, засунув печаль в одно место.

Кадр сменяется, и теперь мы смотрим на «Грех» Франциска фон Штука. На первый взгляд здесь нет ничего такого уж мерзкого и устрашающего. Просто обнаженная девушка в депрессивно-мрачных тонах. И только присмотревшись, я замечаю огромного змея, который обвивает женское тело и с вызовом обращается к публике. Эти глазищи готовы растерзать вас в клочья в любой момент, убить взглядом сквозь полотно и даже сквозь проекцию. Но нападает ли змей или всего лишь защищается? И является ли Ева такой уж жертвой? Может быть, именно она и есть главная злодейка... Холод пробегает по спине, а я все равно не могу оторваться от снимка картины. Что же так истерзало душу художника, что он вылил свои переживания вот в это? И я пишу: мы никогда не узнаем, что хотел сказать автор, пока не спросим, что же он чувствовал. И то, что хотел сказать автор, не всегда то, что увидел зритель. Каждый видит свое. Каждый видит по-своему. Каждый видит то, что уже есть у него внутри. Почему-то в этой картине я вижу, как плохие люди притворяются хорошими. Что, если я — плохая? Но при этом выдаю себя за хорошую...

Еще одна смена кадра, и на экране появляется «Женщина в шляпе» Анри Матисса. Картина не пугает и не ужасает. Я вообще не понимаю, как она попала в эту подборку. Просто грустная женщина смотрит вам в душу, и внутри все переворачивается. Ей страшно? Может, ей больно? Или невыносимо одиноко? «Мерзость» картины в том, что женщина — синяя, что для того времени чересчур. Современники Матисса просто не разглядели гениальности и даже пытались отодрать краску. Мне жаль эту женщину. Жаль, что ее никто не понял или не захотел понять. От нас ждут революций и разрыва шаблонов, но как только человек делает что-то иначе, ему говорят, что так делать не стоит. На самом деле, я жалею не женщину на древней картине, прямо сейчас я желаю только себя.

Картины сменяют друг друга, замешивая собой тошнотворный коктейль — это все равно, что посмотреть ужастик на ночь. «Ад» Иеронима Босха, «Уродливая герцогиня» Квентина Массейса, «Времена года» Джузеппе Арчимбольдо. Чем больше их рассматриваешь и вглядываешься в детали, тем больший ужас выходит на поверхность. Может быть, именно так и выглядит прозрение. Мои одноклассники освистывают картины и закатывают глаза, изображая безумие. И тут я понимаю: общество никогда не примет мое истинное искусство. Если даже коллеги не готовы принять другой взгляд на мир.

Страшно не то, что художники изображают ужас. Страшно то, что изнеженная публика просит их этого не делать. Она требует нести в мир добро и позитив, воспитывать в новом поколении чувство прекрасного. Но что делать с той ненавистью, болью и тревогой, что живут внутри человека? Почему я не имею права выразить себя так, как чувствую? Потому что нельзя быть другим, нельзя выделяться. Если хочешь быть принятым. И я продолжаю ломать себя во имя признания. Вонзаю острые ногти в бедро, чтобы ненависти во мне стало хоть на капельку меньше.

Когда родителям впервые показали мои страшные рисунки, они воскликнули что-то вроде: «О боже, какой кошмар, а мы и не знали». Все это враки. Они не то чтобы знали, из-за этого, по сути, я и оказалась в хеллинке. Родители надеялись, что здесь меня научат рисовать красиво. Что я потянусь к прекрасному и выброшу из головы своих чудищ. Знали бы они, какой набросок я делаю прямо сейчас: обнаженная Венера восседает на ракушке, а ей на подносе морские чудища протягивают отрубленную голову мужчины, который ее предал. Такие дела.

Душная включает свет, и тот с непривычки больно бьет по глазам. Класс оживляется, но это еще не конец.

— В «Поэтике» Аристотель писал, что «безобразное» тоже способно вызвать эстетическое наслаждение, — говорит Душная. — Только проявляется оно через выброс отрицательных эмоций. В китайской философии «безобразное» и «прекрасное» равны по своему значению, потому что у всего есть две стороны, и они не могут существовать друг без друга. Авангард XX века говорит нам, что мы все разные и это здорово. Чем больше различий — тем больше у нас свободы. Так что безобразное искусство тоже имеет право на существование и не нужно его бояться. Ведь если бы не было безобразного, люди бы не знали, как выглядит прекрасное. Вопросы?

Мия тут же вскидывает руку и, не дожидаясь ответа, встает.

— Если наше творчество — это продолжение нас самих, — говорит Мия, на что учитель кивает. — И если человек изображает чудовищ и... — Мия запинается, но учитель все равно кивает. — Является ли он сам чудовищем? — наконец задает вопрос Мия и оборачивается на меня, отчего я ломаю карандаш.

К горлу подступает ком, а сердце начинается бешено биться, пытаясь выскочить из груди. Но никто этого не замечает. Тайна все еще остается тайной, как бы Мия не старалась намекать о ней налево и направо. В ожидании ответа я вжимаюсь в спинку стула и обхватываю себя руками, вонзая в кожу острые обломки карандаша. Просто хочу знать: являюсь ли я чудовищем... И вместе с тем боюсь этого знания.

— Хороший вопрос, — говорит Душная.

Собираясь с мыслями, Душная смотрит на меня и одаривает самым жалостливым взглядом. Но она не успевает сказать ни слова. Звонок на перемену в одну секунду превращает класс в царство хаоса, да и всем, честно говоря, до флюгера на это ваше безобразное искусство — мои одноклассники уверены, что среди нас нет чокнутого Гойи.

Вижу облегчение на лице Душной. Не знаю, что она собиралась сказать. Знаю, она рада, что говорить не пришлось.

5.4

После уроков мы с Чудиком встречаемся в «Библиотеке». Я выбрала самый дальний столик, но планировка кафе все равно не позволяет укрыться от других посетителей. В любой момент сюда могут зайти мои знакомые, и у меня будет три секунды, чтобы сползти под стол и избежать позора. Я скрещиваю пальцы с внутренней мольбой о том, чтобы никого не встретить хотя бы сегодня. Просто мне нужно еще немножечко времени, чтобы осознать, что моей репутации вот-вот придет конец.

Мы сидим друг напротив друга и пока молчим. Не знаю, о чем вообще можно говорить с Чудиком. И чтобы заполнить эту неловкую паузу, я сербаю через трубочку молочного «Гоголя» со вкусом швейцарского шоколада — мол, прости, мой рот занят, не могу сейчас говорить.

— Так ты это... — начинает Чудик, я останавливаюсь, и в воздухе повисает тишина. — Хочешь узнать обо мне все?

Честно, вообще ничего не хочу знать. Потому что я ему не верю и не хочу верить. Ну не существует никакого Ада, и человек не может помнить все свои жизни! Но я должна играть роль друга, поэтому делаю многозначительный кивок головой, и он продолжает.

— Только сначала пообещай, — говорит Чудик. — Пообещай, что поверишь каждому моему слову.

Я кладу правую руку на левую грудь и говорю максимально серьезно:

— Клянусь!

А сама думаю: как бы не заржать.

Может, он просто хочет выговориться? А я не вовремя попалась под руку.

— Ты же знаешь, как работает Рай и Ад? — спрашивает Чудик.

— Примерно.

— Так вот. Забудь все, что ты знаешь. Я ничего не смогу рассказать про Рай, но Ад... Просто поверь... Ада стоит бояться не потому, что здесь больно. А потому, что одиноко.

Я поджимаю губы и стараюсь не рассмеяться.

— Когда человек кончает жизнь самоубийством, его душу не отправляют в Чистилище, его не судят, не дают даже шанса покаяться. Он моментально попадает в Ад. Без всякой очереди и ожиданий.

Округляю глаза, имитируя удивление.

— Ага. И это еще не все. Как только ты умираешь, сразу же зарождаешься в новый эмбрион и начинаешь жизнь сначала. И ты все помнишь. Все. Свою прошлую жизнь. Все свои прошлые жизни. Представь, ты — маленький зародыш и все понимаешь, только сказать не можешь. Ты рождаешься в новой семье, растешь и видишь, как по тебе скорбят прошлые родители. Наблюдаешь, как умирают все, кого ты когда-то знал. А достигая возраста, в котором было совершено самоубийство, ты умираешь и все начинается сначала. Понимаешь, я никогда не стану старше. Никогда не женюсь. У меня никогда не будет детей. Я так и останусь вечным подростком. Вот почему самоубийство — это не выход, а вход. Вход в вечный Ад на Земле.

— Ага, — только и произношу я, пытаясь переварить информацию.

— Просто так уйти из жизни в любой момент, когда ты устал или стало скучно или кто-то обидел, было бы слишком легко. Ведь жизнь — это не книга, которую можно захлопнуть, закинуть на дальнюю полку и взять другую.

И премию «фантаст года» получает...

— Жизнь — не твоя игра. И если тебе захочется изменить правила, придется платить по счетам.

Пожалуйста, заткнись уже!

— У вечной жизни есть всего один плюс, — Чудик обводит рукой «Библиотеку» с ее книжными стеллажами. — Хватит времени, чтобы прочитать все книги, посмотреть все фильмы и послушать всю музыку.

— Так это уже три плюса, — говорю я неожиданно для самой себя.

— Ты мне веришь?

И я молчу.

— Ты мне веришь?

В этот момент в кафе заходит младшая сестра Крис. Алина сразу же меня замечает и машет рукой. Фля! Она пробирается сквозь столики и книжные стеллажи, а я медленно сползаю под стол.

— Привет, — говорит Алина и улыбается.

Она переводит взгляд на Чудика, и улыбка моментально сходит с ее лица.

— Привет, — отвечаю я как можно спокойнее и на этом замолкаю.

— Наверное, я лучше пойду, — говорит смущенная Алина и склоняется над моим ухом: — Дай знак, если тебя держат здесь насильно.

— Все в порядке, — отвечаю я. — Правда.

Алина садится за столик поблизости и время от времени поглядывает в нашу сторону. А я не выдерживаю и наконец задаю вопрос, который волнует меня еще с того дня на крыше:

— Почему ты рассказываешь все это мне? Есть ученые, священники там, еще кто-то. Зачем мне это знать?

Ведь я не собираюсь заканчивать жизнь самоубийством!

Чудик начинает безудержно хохотать, чем привлекает и без того ненужное внимание посетителей кафе. И я закрываю лицо руками, чтобы не видеть этих осуждающих взглядов.

— Софа... — говорит он, успокоившись.

Чудик впервые произносит мое имя. И я не понимаю, почему так странно слышать свое имя его голосом.

— Ты думаешь, я не пытался? Да первым моим словом во второй жизни было — Ад! Когда вместо мама и папа из меня посыпались смерть, вечная жизнь, моих родителей лишили родительских прав, а меня отправили в псих-интернат. В следующий раз я был умнее и заговорил на эту тему, когда мне исполнилось 14. Но и тогда меня сочли психом. Раз за разом меня отправляли в лечебницу. И знаешь, больше я туда не хочу. Мне плевать на человечество. Не хочу больше его спасать. Я хочу жить нормальную жизнь. Хотя бы свои законные 17 лет.

— Но почему-то тебе не плевать на меня.

— Да.

— И почему?

— Потому что я знаю, что ты поверишь.

— А что, если я не верю тебе?

— Ты поверишь. Рано или поздно, но ты поверишь мне по-настоящему. А пока...

Чудик берет в рот трубочку и сербает молочного «Ремарка» со вкусом банана или что-то вроде того.

— Что пока? — спрашиваю я и наклоняюсь вперед.

Он трубочкой соскребает со стенок остатки молочной пены и говорит:

— Перестань меня стесняться. Я такой же человек, как и все. А не какой-нибудь дьяволенок из Преисподней.

— Мне нужны доказательства!

Я открываю paperblanks и не замечаю, как фиолетовый цветок падает на пол. Чудик наклоняется, подбирает засушенный бутон и крутит его в руках, а потом протягивает мне.

— Красивый, — говорит он.

Засовываю цветок обратно между страниц. А затем беру ручку и готовлюсь записывать.

— Мне нужны доказательства, — повторяю я свое требование.

— Какие доказательства?

— Любые. Имена, например. И как это все случилось... Как ты умер?

Не могу поверить, что я действительно задаю эти вопросы. Как ты умер? Разве можно такое спрашивать у живого человека?

— Ну?

Чудик делает паузу. Возможно, он не ожидал, что я захочу узнать подробности, и сейчас будет придумывать истории на ходу.

— Меня зовут Артур Гордей. Впервые я родился 5 апреля 1948 года. Здесь, в Березовом острове. Я всегда рождаюсь в этом городе и никогда не могу из него уехать. У меня была самая обычная семья: мама — бухгалтер, папа — экономист. Я учился в выпускном классе и собирался поступать на медицинский. Родители возлагали на меня большие надежды, но я здорово всех подвел, когда прыгнул с крыши. После этого секундная темнота, а затем я — в чьей-то утробе. Во второй раз я родился 16 декабря 1965 года в совершенно незнакомой семье простых работяг. Меня назвали Богдан, Богдан Левчук, и любили как родного, хотя я знал, что это не так. Как только я начал говорить и рассказывать про Ад, моих родителей лишили родительских прав, а меня отправили в псих-интернат. В 17 лет и 13 дней (именно столько мне было, когда я спрыгнул с крыши), мое сердце остановилось, и я снова оказался в утробе. В третий раз я появился на свет 15 августа 1983 года. Это была образованная интеллигентная семья, они должны были ко мне прислушаться. Но вместо этого мои родители своими же руками упекли собственного сына, Льва Николаева, в психинтернат. А в 17 лет и 13 дней у меня снова остановилось сердце. Ну а дальше — очередная утроба и 7 июня 2001 года на свет появился уже тот, кто сейчас сидит перед тобой. Достаточно доказательств?

Я записываю все имена и даты, а затем мысленно произвожу нехитрые подсчеты. 17 лет и 13 дней. 7 июня. То есть если это все правда, у Чудика осталось не больше трех месяцев. Если это правда. Но вместо этого я спрашиваю о другом:

— Почему этот город?

— Я не знаю! — голос Чудика срывается на крик и все вокруг вдруг оборачиваются.

И я шепчу им губами:

— Все в порядке.

А затем снова смотрю на Чудика.

— Я не знаю, — говорит он чуть слышно и склоняется ближе ко мне. — У меня нет инструкций. Никто не объясняет, что происходит, что мне нужно делать, как правильно жить эту вечность. И главное — могу ли я что-то изменить. Эта фигня просто случается со мной. И никто не хочет меня услышать. Даже если моя миссия — остановить все самоубийства этого мира, я успешно ее провалил.

— А как же я?

Я просто пытаюсь его приободрить. Ведь Чудик не знает, что я не собиралась ничего такого с собой делать.

— Ты спас меня.

— Ну да, — говорит он так, как будто это «спасение» вообще ничего не значит.

— Из-за чего ты спрыгнул?

Не понимаю, что такого должно случиться в жизни, чтобы человек совершил самоубийство. Разве оно может стать решением всех проблем?

— Из-за любви.

— Глупость какая, — смеюсь я, — совершить самоубийство из-за любви.

Я смотрю на список людей, которые уже давно умерли. А может, никогда и не жили. Что стоило Чудику выдумать все эти истории? Как я проверю правдивость его слов? Пока никаких идей. Но я притворяюсь, что верю.

— Знаешь, — говорю, — иногда я представляю, что на других Планетах по телевизору показывают нашу жизнь как сериал. А каждый человек — это главный герой собственного шоу. Поэтому я думаю, что бы такого сделать, чтобы инопланетянам было интересно следить за моей жизнью, чтобы они не переключали канал. Мне кажется, нам всем надо жить так, как будто кто-то смотрит на нас ради удовольствия. Кто-то далекий ищет поддержки, понимания и просто хочет знать, что он не один такой придурок во Вселенной. Я ошибаюсь и терплю крах каждый день, да, но ради своих зрителей продолжаю пробовать еще и еще, чтобы они тоже не сдавались.

Чудик наклоняется так близко, что мы чуть не касаемся лбами — в последний момент я успеваю отпрянуть. Но затем немного поддаюсь вперед, чтобы он смог прошептать на ухо:

— Никому больше не рассказывай. Твой сериал из психушки не будет таким рейтинговым.

И мы смеемся. Как будто и правда старые добрые друзья.

5.5

Крис заплетает колосок из моих остриженных волос, после чего подносит зеркало.

— Ну, — говорит она, — все не так уж и плохо.

Сиреневые кудри выбиваются из прически и топорщатся в разные стороны. А «хвостик» едва доходит до плеч. Еще никогда в жизни я не выглядела настолько ужасно.

— Это полный отстой, — говорю я, стягиваю резинку и кручу головой туда-сюда, пока прическа не распадается.

Крис помогает распутать кудряшки, а затем проводит мягкой щеткой по волосам.

— Но цвет-то ничего, — говорит она. — Да?

— Ага. Если меня засунуть в куст сирени, я легко с ним сольюсь.

Волосы Крис всегда прямые и уложены в аккуратную прическу, даже распущенные они ведут себя как надо, а не как хотят. Ее одежда выглажена и сидит точно по фигуре. А танцевальные движения отточены до нельзя. Здесь, в ее идеальной комнате, все разложено по порядку и у каждой вещи есть свое место. Если сейчас ворвется фотограф из «AD Magazine», ничего не придется менять и поправлять. Щелчок камеры — и снимок можно сразу отправлять на обложку интерьерного журнала. Но что меня больше всего раздражает — Крис совсем не старается. Она просто делает. Даже ее дурацкий блог, в котором она теперь рассказывает о макияже, становится популярнее.

— Готова? — спрашивает Крис.

Она держит швейную иголку и ватный диск, смоченный спиртом. Крис думает, что я боюсь. Но это не так. Меня не страшит ни физическая боль, ни то, что что-то может пойти не так.

— Давай уже сделаем это, — говорю я и убираю волосы с левого уха.

Крис протягивает полотенце, и я зажимаю его в зубах, на случай если будет невыносимо больно. Но иголка входит так легко и быстро, что я вообще ничего не чувствую. И только когда капелька крови падает на рукав байки, понимаю, что все готово. Крис берет «гвоздик-сердечко» и бережно вдевает в новую дырку. И мы меняемся местами.

— Только не попади в ту точку, — говорит Крис и останавливает мою руку, когда я собираюсь протереть ухо спиртом.

— Не бойся, — отвечаю я, хотя делаю это впервые, а вся наша подготовка — это картинки из интернета.

— Легко говорить. Это ты у нас бесстрашная.

Крис зажимает полотенце в зубах и закрывает глаза, как будто это спасет от боли. Я нежно ввожу иголку в мочку уха, а затем вдеваю второй «гвоздик-сердечко». Крис чуть-чуть взвизгивает, и по ее щеке скатывается слеза. Но вообще держится она молодцом.

Мы клянемся, что будем лучшими подругами вечно. И даже взрослая жизнь, что вот-вот случится, не сможет нас разлучить.

В момент дружеских объятий и розовых соплей в комнату заходит Алина и застывает в дверях.

— Что здесь происходит? — спрашивает она.

Алина хоть и младше нас, но совсем не глупа. Она смотрит на окровавленную иголку, а затем на обнимающихся нас — и все понимает.

— Ох, и влетит тебе от мамы! — говорит Алина.

— Ты не посмеешь ей сказать, — Крис вырывается из моих объятий и угрожает пальцем сестре.

— А что тут говорить? И так же все видно.

Алина бросает Крис ее полосатый свитер, а сама плюхается на кровать и рукой тянется к моей папке для акварели. Она тоже учится в классе ИЗО и, пожалуй, единственная, кто интересуется моими рисунками.

— Есть что-нибудь новенькое?

Но я успеваю перехватить папку, прежде чем Алина ее откроет. Там незаконченная Венера на ракушке с отрубленной головой на подносе. Не хочу, чтобы кто-нибудь когда-нибудь увидел этот рисунок.

— Нет, — говорю я. — Пока ничего нет.

— До выпускного осталось совсем мало времени, — говорит кэп-Алина.

— Я знаю.

Понимаю, что у меня пока нет даже идеи для своей лучшей работы.

— Думаешь, Мия опять выиграет?

— Я не знаю.

Крис, которая стоит скрестив руки, не выдерживает и стягивает сестру с кровати.

— Уходи.Ты нам мешаешь.

— Секретики? — дразнит ее Алина.

Но Крис лишь рукой указывает на дверь.

— Кстааааааати, — Алина таааак дооолго протягивает это слово и смотрит при этом на меня, что мне становится ясно, что сейчас будет. — А что это ты делала в «Библиотеке»?

Я держу лицо и не подаю вида, что она застала меня врасплох.

— Как это что? — говорю своим самым уверенным голосом, но понимаю, что он уже дрожит. — Пила молочный коктейль. В моем возрасте это разрешено.

— Алина! — Крис хватает сестру за шкирку и пытается выпихнуть из комнаты. — Иди уже со своими дурацкими вопросами.

— Но с кем ты пила молочный коктейль?! — то ли спрашивает, то ли утверждает Алина.

Крис тут же затаскивает сестру обратно в комнату и усаживает на кровать рядом со мной. Она скрещивает руки на груди и ждет объяснений. Но мы обе молчим и робко смотрим друг на друга.

— Ты была на свидании с Тимом и ничего мне не сказала? — спрашивает Крис.

— Оу-оу! — говорит Алина и смотрит на меня. — С Тимом? Ты и Тим? Как такое вообще возможно?

Да, никто никогда в жизни не поверит, что я могла бы понравиться Тиму. Честно, я и сама в это не верю и никогда не верила. Поэтому вряд ли та песня посвящена мне.

— Так ты была не с Тимом? — спрашивает Крис.

Я опускаю голову вниз и закрываю лицо руками. Не хочу встретиться взглядом с подругой, не хочу, чтобы она меня осуждала. И еще больше не хочу ей врать. Но этого не избежать.

— Так с кем же ты была? — спрашивает Крис.

— Она была с этим... — отвечает вместо меня Алина. — Ну как там его... С шизиком. Который учится с Тимом.

— Ты была на свидании с Чудиком?

— Нет! — кричу я и наконец-то поднимаю глаза на подругу. — Это было не свидание!

— Ну, кажется, мне пора, — говорит Алина, вскакивает с кровати и выбегает из комнаты.

— Мы с тобой еще поговорим, — кричит Крис вслед сестре, а затем обращается ко мне: — Только что мы поклялись ничего не скрывать друг от друга, а ты...

— Это не то, что ты думаешь, — пытаюсь оправдаться я.

Я не знаю, о чем думает Крис. Но это точно не то, что происходит на самом деле. И если я скажу правду, она просто не поверит.

Крис садится рядом и кладет руку мне на колено. Она такая понимающая и все прощающая, хоть с виду и кажется супер крутой девчонкой, которой нет дела до всякого сброда. И от этого тошнит. Потому что я не заслуживаю такой подруги.

— Соф, что происходит? В последнее время ты ведешь себя дико странно.

— Я не могу тебе сказать. Сейчас не могу. Но, — я делаю паузу, потому что именно сейчас мне в голову приходит гениальная идея, — мне нужна твоя помощь.

Она не задает лишних вопросов. Она просто спрашивает:

— Какая?

— Мне нужен архив нашей газеты, — я поднимаю на нее жалостливые глаза. — Старые выпуски «Буйка» оцифрованы?

— Насколько старые?

— Мне нужны все выпуски за последние 70 лет.

— Пфф... Папа не очень-то любит рассказывать о работе. Но если они и есть, то ты сможешь получить доступ в библиотеке или редакции газеты.

— Но мне нужно сейчас.

— Неееееет.

Крис понимает, к чему я клоню. И ей не нравится эта идея. Мне тоже не нравится, но я хочу узнать все немедленно.

— Мне, правда, очень надо.

— Я не полезу в компьютер отца.

— Ну, пожалуйста...

— Это как-то связано с этим Чудиком?

И я молча киваю. Крис смотрит на часы, а затем ни слова не говоря ведет меня в кабинет отца. Она запускает компьютер и через удаленный доступ подключается к архиву редакции.

— Если не получится с танцами, пойду в хакеры, — говорит Крис и пускает меня к монитору. — У тебя есть не больше 15 минут. Родители вот-вот вернутся.

— Я уже говорила, что ты самая лучшая подруга на свете?

— Не подлизывайся. И давай сделаем так, чтобы у моих родителей сегодня был только один повод наказать меня.

Я открываю paperblanks, нахожу записи имен и по очереди вбиваю их в поисковой строке. Не знаю, что конкретно надеюсь здесь найти. И найду ли вообще хоть что-то.

По запросу «Артур Гордей» поиск выдает всего один материал, датированный апрелем 1964 года. Я смотрю на дату в своем блокноте — да, все сходится, по словам Чудика, именно в этом году он умер. В короткой заметке говорится о ЧП на крыше средней школы — ученик сорвался и упал. Здесь ни слова о самоубийстве, свидетель, имя которого остается неизвестным, утверждает, что парень был пьян и сорвался. На черно-белом фото запечатлен тот самый Артур. У меня нет времени его рассматривать, но я сразу отмечаю, что с Чудиком у него нет ничего общего. Отправляю заметку на печать и сразу же вбиваю новый запрос — «Богдан Левчук».

Такой мальчик действительно был. Я нахожу две заметки, и они обе о возбуждении уголовных дел. В первой речь о жестоком обращении с ребенком и лишении родительских прав. Во второй — о халатном обращении персонала псих-интерната, повлекшем смерть подростка. Я быстро пробегаю глазами последний текст: 17-летний Богдан скончался от сердечной недостаточности, но в его медкарте не было никаких записей о проблемах с сердцем, проводится расследование о неоказании медицинской помощи. На черно-белом фото совершенно другой парень, у него нет ничего общего ни с Артуром, ни с Чудиком. Смотрю на дату в заметке — декабрь 1982 года, и на дату в блокноте — август 1983. Я не отсчитываю на пальцах девять месяцев, а сразу же отправляю заметки на печать — сейчас нет времени.

Следующий запрос — «Лев Николаев». Экран заполоняет бесконечное количество ссылок. Кажется, про этого парня писали слишком часто в местной газете. Я нахожу последнюю — за июнь 2001 года — и открываю ее в новом окне. 17-летний Богдан, наследник самого влиятельного бизнесмена Березового острова, скончался в психинтернате, где безуспешно лечился от наркозависимости. Предварительный диагноз — сердечная недостаточность. Я бросаю беглый взгляд на фото парня и сразу же отправляю заметку на печать.

— Давай быстрее, — подгоняет меня Крис, но я ее не слышу.

Я раскладываю на полу распечатанные заметки и всматриваюсь в черно-белые фотографии. Между ними должно быть что-то общее. Но все эти парни настолько разные, что... хотя, подождите... Глаза! Я не вижу цвета, но у них всех совершенно одинаковый взгляд! Это не может быть случайностью...

— Боже, — говорю я и протягиваю Крис распечатки. — Это один и тот же человек!

Крис смотрит на меня как на умалишенную, и это понятно. Точно так же я смотрела на Чудика, когда он сочинял свою историю. Вот только он не сочинял.

— Что вы здесь делаете? — раздается голос отца Крис, и мы оборачиваемся.

Кажется, мы настолько увлеклись расследованием, что не услышали ни стука входной двери, ни того, как он появился на пороге кабинета. А что, если он все знает? Что, если отец Крис давно провел свое расследование и теперь скрывает информацию?

— Кристина? — он поворачивается к дочери и скрещивает руки на груди. — Я жду объяснений.

Крис бледнеет и теряется в словах. Этого не должно было произойти. Мне нужна веская причина, чтобы спасти подругу. Я хватаю распечатанные заметки с пола и сую их отцу Крис прямо в лицо.

— Это один человек! — кричу я, действительно как умалишенная. — Вы же знали, что это один и тот же человек?!

Крис оттаскивает меня от отца и отбирает распечатки. Она крепко обнимает меня за плечи, чтобы я успокоилась и прекратила истерику.

— Так вы мне объясните, что здесь происходит?

Подруга бросает на меня многозначительный взгляд, а затем поворачивается к отцу:

— Софа хочет написать статью для газеты.

Чтооооо???

— Она увлеклась расследованиями и хочет откопать сенсацию в Березовом острове. Ты ей поможешь, папочка? Ты же самый лучший редактор!

— Главный редактор вообще-то, — поправляет Крис ее отец.

— Ты самый лучший главный редактор!

И мне ничего не остается, как покорно кивнуть головой, лишь бы не подводить подругу. Отец Крис смягчается. Он что-то щелкает в компьютере, видимо, проверяет, чтобы дурные девчонки ничего не сломали. И мы вместе идем пить чай с эклерами. А я все думаю про глаза на черно-белых снимках — как же сильно они похожи.