Дурман

4.0

Когда на сцену выходит Ника и забирает приз зрительских симпатий, незаметно для посторонних глаз я вонзаю металлический кончик пилочки себе в бедро. Когда на сцену выходит Мия и забирает главный приз, усиливаю нажим. До самого конца Весеннего фестиваля я не подаю вида, что что-то идет не так. Крис поглаживает меня по спине и шепчет что-то типа «в следующий раз». Только я не хочу следующего раза, я хочу сейчас!

А затем происходит то, чего все так сильно боялись — учителя, психолог, Хеллин. После фестиваля я останавливаю в коридоре Сосновского — учителя информатики и по совместительству ответственного за интернет-голосование — и начинаю неистово кричать прямо ему в лицо:

— Вы подделали результаты!

Мой крик заполняет узкий коридор, расходится по школе и эхом отдается в конце Березового острова. Я ору какие-то ругательства, посылаю всех во все известные места и не замечаю, как ладонью ударяю учителя прямо в грудь. Нет, я не перешла границу. Я переехала ее на максимальной скорости Harley-Davidson.

— Вы подделали результаты! — выпаливаю снова и снова, как будто эта фраза может что-то изменить.

Сосновский замирает. Даже мой толчок не выводит его из себя. Стоит и не понимает, что делать. Он знает. Все учителя про меня знают. Поэтому они так осторожны. Никто не хочет оказаться в прощальной записке с пометкой «в моей смерти прошу винить...». А может, они думают, что я способна причинить вред кому-то, кроме себя? Но я просто хочу победить в этом дурацком школьном конкурсе. Хоть раз. Разве лучшие не должны быть первыми?

— Софа, — говорит Сосновский и медленно делает шаг назад. — Все было честно.

— Это подстава! — мой крик переходит в визг.

С Мией все понятно. Ее мама — школьная психологиня. Естественно, первые места всегда будут за ней, ведь членам жюри не нужны проблемы на работе. Но Ника? Нет, за нее не могло проголосовать большинство. Я не знаю, каким влиянием обладает она или ее родители, но точно знаю, что это нечестная победа.

— Никакой подставы нет, — все так же спокойно говорит Сосновский.

— Вы действительно будете убеждать меня, что все голоса за Нику настоящие? Они накручены! Вы их накрутили!

— Зачем мне их накручивать?

— Потому что моя работа лучше! Но вы не хотите этого признать. Ваш конкурс — фальшь, подтасовка, игра для своих. Без денег и связей здесь никому нет места.

Я не вижу, что происходит вокруг, но могу поспорить, что все ошарашены. Представьте, ученица орет на учителя, а он воспринимает это как должное. Да, черт возьми, я сама ошарашена своим поведением, будто внутреннее чудовище наконец-то вырвалось наружу. Меня бы за шкирку и к директору. Вот только кто осмелится?

Они думают, что я сошла с ума. Может, так и есть. Когда долго и безрезультатно бьешься головой о стену, легко можно лишиться рассудка. Меня как будто никто не замечает. За моей спиной пусто. Ни родители, ни друзья, ни учителя — никто не защищает мой талант. Никто не доказывает, что я достойна первого места. Кажется, пришло время сдаться. Признаться, что этот путь не для меня. Что никакой я не художник.

И тут снова звучит эта дурацкая «Right Here Waiting». Песня давит на виски, и я хватаюсь за голову, чтобы заставить ее замолчать. Но становится только хуже. Мелодия стекает по венам в самое сердце и заставляет его пульсировать. Я отпускаю руки, и все вокруг вдруг замолкает, пока сзади не раздается голос:

— Они обвиняют судей в необъективности...

Я оборачиваюсь и прямо перед собой вижу того самого Чудика, который обещал отправить меня в Ад. Он точно обращается ко мне. Но смотрит в другую сторону.

— ... в нелюбви к ним, — продолжает Чудик. — Они с пеной у рта доказывают, что хакеры взломали сервер и накрутили голоса. Но это всего лишь оправдание. Ведь на самом деле они просто не заслуживают быть ни первыми, ни вторыми. В выигрыше остается тот, кто не считает себя проигравшим. Вернувшись домой без медалей и дипломов, он продолжает работать над собой, чтобы стать лучшим в следующий раз. — Чудик переводит взгляд на меня и добавляет: — Так почему же ты не можешь признать, что ты не лучшая?

Не понимаю, почему никогда раньше я не сталкивалась с Чудиком, а в последний месяц он то и дело появляется в моей жизни. Какое вообще ему дело? Я привстаю на цыпочки, чтобы дотянуться до его лица и кричу:

— Потому что я и есть лучшая!

Затем толкаю Чудика в грудь и прохожу мимо самой гордой походкой, на которую способна в этот момент. А когда никто не видит, бросаюсь бежать.

4.1

Спустя пару минут я обнаруживаю себя в школьном туалете с растекшимся каялом под глазами. Васильковые кляксы вперемешку со слезами стекают по щекам. Я включаю кран, брызгаю в лицо холодной водой и пытаюсь прийти в себя. Но внутренний мандраж не отпускает. Все это было как будто не со мной. Нет, я не могла устроить истерику, не могла наорать на учителя. Что-то вселилось в меня и завладело рассудком. Точно, это заклятие. Мия наложила его, чтобы я позорилась как можно чаще.

В помутненном состоянии я совсем забыла о Тиме. Был ли он в толпе зевак? Видел ли меня такой? Я хочу провалиться сквозь землю и больше никогда не появляться в школе. Сейчас — лучшее время, чтобы исчезнуть. Какое позорище! Фля, фля, фля! — кричу внутри себя и оттягиваю волосы оттенка глицинии, сжимая пальцы в кулаки. Я хочу их выдрать. Все, до последнего волоска.

Еще раз провожу влажными руками по лицу и выключаю воду. Смотрю на себя в забрызганное зеркало и пытаюсь понять, что со мной не так. Почему я не могу быть нормальной? И где вообще эта грань нормальности?

Перевожу взгляд на туалетную стену и среди прочего художества сразу замечаю надпись кровавым маркером: «Муравская — ...» Ну, сами знаете кто. Мия! Уверена, что это ее рук дело. Открываю рюкзак в поисках чего-нибудь пишущего, достаю помаду и сочным сливовым штрихом закрашиваю свою фамилию. Затем бросаю металлический флакончик обратно в рюкзак и замираю. Тонкий звук продолжает звенеть в ушах. Что там? Я выворачиваю содержимое рюкзака прямо на пол и обнаруживаю ножницы.

Пока телефон разрывается от сообщений Крис, я дрожащей рукой беру ножницы, подхожу к зеркалу, зажимаю пальцами прядь волос, считаю до трех и одним резким движением отрезаю свои кучеряшки. А затем еще и еще. Я режу их с таким остервенением, что не обращаю внимания ни на красоту прически, ни на тот момент, когда дверь открывается и в туалет заходит Крис.

— Что ты творишь?! — кричит она, выхватывает ножницы и обнимает.

Крис сжимает меня в объятиях так сильно, что начинает тошнить. Я отталкиваю подругу, забираю ножницы и отрезаю последнюю прядь.

— Все в порядке, — говорю, как ни в чем не бывало.

Она не должна видеть моих слез. Никто не должен. Но идеальная Крис особенно. Нет, я не такая, я не плакса. Я сильная. Мне все по флюгеру.

— Ну, как тебе? — спрашиваю, улыбаясь и взбивая оставшиеся волосы руками.

— Я же вижу, что не все в порядке.

Крис топчется по ошметкам моих волос и укоризненно смотрит, скрестив руки на груди. Ее глаза подведены аккуратной кошачьей стрелкой, блондинистые локоны нежно обрамляют кукольное лицо. Я представляю, как она достает свой телефон, включает камеру и говорит: «А это моя жалкая подружка. Я дружу с ней, потому что больше никто не хочет. Я такая молодец, что помогаю ущербным. Но, к счастью, все скоро закончится: я уеду учиться в свой престижный университет, а эта неудачница будет подметать дворы Березового острова. Ха-ха-ха». И всем, абсолютно всем понравится это видео.

— Софа?

Я собираю вещи с пола и запихиваю обратно в рюкзак, а затем ладонью касаюсь огненного лба.

— Просто, кажется, я заболела, — говорю я и падаю в объятия Крис.

4.2

На весенних каникулах я притворяюсь больной и не иду на факультативы по ИЗО. В надежде, что за неделю мой позор забудется, я валяюсь в постели, периодически макая градусник в горячий чай для поддержания легенды, и часами пялюсь на фиолетовый цветок на подоконнике в поиске вдохновения. Все бутоны-граммофоны распустились и вместо музыки источают сладкий аромат, который теперь проник в каждую клеточку комнаты.

Днем, пока родители на работе, я выбираюсь на крышу нашего дома и в лучах теплого мартовского солнца ищу вдохновение там. По правде говоря, это единственное место, где мне бывает спокойно. Здесь, на самом краю девятиэтажного мира, никто меня не найдет, даже если вдруг очень сильно захочет.

Крис шлет сообщения. Но я ни на одно не отвечаю. А потому что не надо лезть ко мне со своим «все будет хорошо». Ей никогда не понять, что такое провал. Все, что задумывает Крис, всегда получается. Зачем она вообще дружит с такой неудачницей, как я?

Смотрю на белый лист, пытаясь его загипнотизировать или хотя бы призвать на помощь высшие силы. Осталась всего одна попытка, чтобы создать нечто грандиозное. Последняя возможность выиграть грант на обучение в Академии искусств. Но если внутри разъедающая пустота, чем я могу поделиться с миром?

Я подхожу к дальнему краю крыши. Сжимаю кулаки, чтобы острые ногти вдавились в кожу и мозг переключился на боль физическую. А затем разворачиваюсь и бегу. Останавливаюсь возле края, схватившись за парапет, и просто смотрю вниз. У меня кружится голова, что-то давит в груди, а в животе — ощущение тошноты. Чувствую, как подгибаются коленки, и я вот-вот упаду. Нужно всего лишь отпустить руки и медленно сползти по парапету обратно на крышу. Но я не могу. Мои пальцы крепко вжимаются в ржавый металл, жадно хватаясь за жизнь.

— Не делай этого! — раздается знакомый голос за моей спиной.

И я оборачиваюсь. Так и есть — это Чудик. Он подходит ближе, словно коп из американского фильма, спасающий очередного психа, и тянет руку вперед.

— Не делай этого, — повторяет Чудик. — Пойми: самоубийство — это не выход. Самоубийство — это вход.

Ну вот, еще один человек всерьез решил, что я не хочу больше жить. С другой стороны, подыграть этому чокнутому — неплохой способ развлечься.

— Почему ты меня останавливаешь? — спрашиваю я.

— Потому что самоубийство — это не выход, — повторяет он. — Самоубийство — это вход.

— И куда же ведет этот вход?

— В Ад, — на полном серьезе отвечает Чудик, и ни одна мышца на его лице не вздрагивает. — Взойдя на парапет и сделав шаг вперед, ты переступишь порог Ада. Другого Ада.

— Какого такого другого Ада?

— Прошу, сначала отойди от парапета, и я все расскажу.

Пока я не смотрю вниз, мое дыхание успокаивается, голова перестает кружиться, и я легко разжимаю пальцы, отпуская металлическую опору. Главное — не смотреть вниз. Я отхожу от парапета, делаю шаг навстречу Чудику, смотрю ему прямо в глаза и не замечаю, как наступаю на белый лист бумаги для акварели.

— Ну, — говорю я и скрещиваю руки на груди.

— Ад, он на Земле. Нет никакого подземного царства, котлов и чертей, которые перемешивают суп из тебя. Люди вокруг — вот кто настоящие черти. И они сделают все, чтобы твое пребывание в Аду стало невыносимым. Души грешников рождаются снова и снова, чтобы страдать и все свои жизни мучиться от боли. За что мне это? Что такого я совершил? Почему я? Они не знают, не понимают — и это часть наказания. Ад на Земле. Просто когда ты живешь, ты знаешь, что рано или поздно это закончится. А после смерти понимаешь: это навечно.

— Кажется, что-то подобное было в «Гоблине». Самоубийцы становятся Жнецами Смерти. Странно, но они же забывают свою прошлую жизнь...

— Мы не в корейской дораме. Это все по-настоящему: Ад на Земле. Но самоубийцы не становятся никакими Жнецами Смерти. Они просто живут вечно, перерождаясь снова и снова.

— Все, с меня довольно, — говорю я, разворачиваюсь и подхожу к парапету, просто не смотрю вниз.

Чудик становится рядом, будто боится, что я вот-вот сигану.

— Самоубийцы попадают в Ад без очереди. Шаг в пропасть — бум — и ты начинаешь жизнь сначала. Никакой комнаты ожидания. Никакого суда и заседания, на котором проанализируют твою жизнь и решат, чего ты заслуживаешь. Никакой надежды на Рай. Никакого шанса. Ты просто сразу попадаешь в Ад и помнишь каждую секунду всего.

— И ты знаешь это, потому что... — я поворачиваю голову в его сторону и замолкаю.

Чудик выдерживает длинную паузу. Драматично, как в кино или телешоу перед объявлением победителя. А затем говорит:

— ... 54 года назад я... В общем, не важно, как это произошло. Я лишил себя жизни и за это расплачиваюсь вечностью.

— Прости, но ничего глупее я еще не слышала.

На меня накатывает приступ смеха. Может быть, я и ку-ку, но не настолько, чтобы поверить в такую бредовую историю.

— Тебе сколько? — спрашиваю. — 17?

— Почти.

— И давно тебе почти 17? — не думала, что когда-нибудь смогу задать этот киношный вопрос в реальном мире.

— Мне почти 17 уже четвертый раз. И я не вампир, если что.

— Но все равно звучит бредово. Не находишь?

— Я и не надеялся, что ты мне поверишь.

— Тогда зачем это все рассказываешь?

— Чтобы ты не лишала себя жизни. Чтобы не повторила моей ошибки. Поверь, Ад — это отстой.

— Ты странный, — говорю я и поднимаю с пола бетонной крыши уже не белый лист для акварели — на нем отпечаток моего ботинка. Кажется, это лучшее, что я сотворила за последнее время.

Я рву бумагу в клочья и бросаю с крыши. Ветер подхватывает обрывки моей гениальности и разносит их по двору.

— Уходи, — говорю Чудику, — я не собираюсь заканчивать жизнь самоубийством.

Я складываю маркеры в пенал и поднимаю с земли папку для акварели. Родители вот-вот вернутся с работы, а значит, надо успеть залезть в постель и снова изображать недомогание.

— Забавно, правда? — говорит Чудик и садится на бетон рядом со мной. — Люди ищут смерти, а в наказание получают вечную жизнь.

Вздрагиваю от неожиданности, и порыв ветра выхватывает папку из моих рук. Я думала, что этот псих уже ушел.

— Почему ты все еще здесь?

Чудик поднимает рисунки, что рассыпались по грязному бетону, и вертит в руках то одной, то другой стороной.

— Твои работы... — говорит он.

— Да, они ничтожны, ты как-то уже говорил об этом.

И я снова вспоминаю Весенний фестиваль. Как кричала на учителя. Как отрезала волосы. Как притворно улыбалась перед Крис.

— Ты знаешь, что я живу в доме напротив? — Чудик резко меняет тему.

— Я даже не знала о твоем существовании. И предпочла бы не знать и дальше.

Я рассчитываю, что моя грубость его оттолкнет. Что Чудик уйдет и больше никогда в жизни не подойдет даже на три метра. Но по какой-то непонятной мне причине он не уходит.

— Вон там бордовые занавески на двенадцатом этаже, — говорит Чудик и показывает на окно дома напротив.

Даже не собираюсь смотреть в ту сторону.

— И что?

— Я часто вижу, как ты приходишь сюда. Рисуешь. Но чаще всего просто стоишь и смотришь вниз. Всегда думаю: неужели никто не понимает, что задумала эта девчонка?

Почему-то люди думают, что знают меня лучше, чем я сама. И почему-то считают, что обязательно должны сказать все обо мне. Поэтому я молчу и слушаю очередную версию о себе. Которая не имеет ничего общего с реальностью.

— Ты изо всех сил стараешься. Результат так себе, будем честными. И каждый раз, когда я вижу тебя на этой крыше, меня посещает мысль: может, сегодня?

Значит, так это выглядит со стороны? Моя попытка что-то создать напоминает скорее разрушение, нежели творение. А я всего лишь хотела написать картину. Картину, благодаря которой все это окажется не зря.

Меня пугает, что кто-то за мной наблюдает. Меня пугает, что этот кто-то — странный Чудик. Он перебирает мои рисунки. Рассматривает, как будто эксперт и вообще хоть что-то понимает в искусстве. Но я-то знаю, что он — никто. И я не обязана слушать того, кто сам ничего не сделал в своей жалкой жизни.

— Это не плохо, — говорит Чудик и протягивает мне рисунки. — Просто в этом нет тебя.

— Ой, все! — кричу я и выхватываю свои рисунки. — Вали уже и больше никогда не подходи ко мне.

— А что, если у меня есть то, что тебе нужно?

— У тебя есть то, что я хочу?

— То, что тебе нужно.

— Говори яснее. Ты можешь повлиять на кого-то в школьном жюри, и я получу первое место?

— Не совсем так. Но первое место ты получишь.

— И взамен ты хочешь мою...

— ... душу.

Он произносит это настолько пафосно, что, возможно, именно в этот момент я начинаю верить. Душу за славу? Душу за признание? Душу за вечную жизнь в истории? Да, пожалуйста, возьми сразу две. В моей душе нет ничего особенно. Ничего такого, что стоило бы оберегать. Она жестока, завистлива, ревнива.

Но серьезность сходит с его лица, и Чудик смеется. Он хохочет, а когда немного успокаивается, говорит:

— Не нужна мне твоя душа.

— Чего же ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты назвала меня своим другом. Просто выслушай мою историю и поверь в нее. Это, правда, все реально! Но никто никогда не верил мне. Меня всегда считали ненормальным. Каждому человеку нужен кто-то, кто встанет на его сторону. Встань на мою. Прошу.

— Но ты ненормальный! Ты — псих! Тебе надо к врачу.

— Я думал, ты особенная. Но ошибся. Ты такая же как все. Это не обвинение, нет, скорее разочарование. Прости, значит, я не смогу тебе помочь. И больше не подойду даже на три метра.

Признаться всем, что я дружу с Чудиком — упасть в глазах всей школы. Со мной перестанут общаться. Вся школа отвернется от меня, как когда-то отвернулась от Чудика. С другой стороны, никто и никогда не говорил, что у меня может получиться.

Итак, что мы имеем: я создаю потрясающую картину, выигрываю грант на поступление в Академию искусств и осуществляю мечту стать художником, но теряю всех своих друзей. Или: продолжаю греться в лучах славы Крис и терпеть неудачи.

— Постой, — говорю я. — Что конкретно мне нужно сделать? Просто поверить в твои слова?

— Поверить по-настоящему. Безусловно.

Знать бы еще, что такое безусловно.

— Ты просишь о невозможном. Сам бы поверил?

— Я бы нет. Но ты — не я.

Стою в раздумье еще одну минуту. Неужели я не смогу притвориться чьим-то другом ради своего искусства? Нужно всего-то делать вид, что слушаешь, и кивать головой в нужных местах.

— Ну, давай, — говорю я.