Сады Ябоневни

И вот Гаспар — первый волхв — идет по свое-

му царству, где над глинобитными кубами домов

возвышаются башни безмолвия, и над ними вьют-

ся пустынные орлы, клюют тела огнепоклонни-

ков, а Гаспар смотрит на это, и смотрит еще на

вечный огонь, которому зороастрийцы поклоня-

ются.

— Горит, огонек, — думает.

И поднимается по многоступенчатой лестнице

к ступенчатым садам, над которыми возвышаются

крыши его роскошного дворца. Там в прохладных

залах Гаспара обступают девушки, павлины и мав-

ры с опахалами из пальмовых листьев. Самая кра-

сивая девушка ведет Гаспара в залу, где дремлют

леопарды, и рассыпаны подушки, и расстелены

шелка под узорчатым балдахином. Девушка эта

скидывает одежду, раздвигает стройные ноги и ка-

сается пальцами распустившихся от желания по-

ловых губ, отнимает пальцы, и за ними тянется

ожерелье из тягучей влаги. Но Гаспар смотрит рас-

сеянно и с недоумением думает о своей разгорев-

шейся плоти. Он видит, что голая наложница пе-

ред ним красива, видит ее звериную похоть, видит

ее груди с большими коричневыми сосками —

будто вот-вот потечет молоко.

Казалось бы, чего тут думать, но Гаспар уходит

растерянный от шелкового ложа, леопардов и жен-

щин, отклоняет девичьи руки, подносящие ему во-

ду и финики, и отправляется к башне безмолвия,

полной костей.

— Совсем сдурел старичок, — шепчутся девуш-

ки во дворце.

Его спутник Бальтазар вернулся из странствий

в свою долину, над которой возвышается корона

белых гор, и если на них смотреть в ясную погоду,

то даже видно, как ветер сдувает снег с заоблач-

ных вершин и легким белым шлейфом уходит

в сторону. А другие горы, которые пониже, такие

высокие, что половину неба закрывают, и на их

коричневых склонах не видно деревьев или почти

не видно, но они там есть. И дворцы Бальтазара

все сплошь черного цвета с деревянными резными

ставнями, и ступы на улицах черные, и алтари чер-

ные, все кровью перемазаны — где козлиной, а где

человеческой.

— Мрачное царство, — думает Бальтазар.

Но во дворце, на разноцветных коврах и подуш-

ках, его ждет царица, и она когда целует Бальтаза-

ра, то он, если глаза закрывает, видит разноцвет-

ную подвижную мозаику вокруг изгибов ее тела,

а тело сияет все, как будто яркий свет сквозь воду

просвечивает, но окружает царицу огонь, и Баль-

тазар вместе с ней тоже сиять начинает, и чувству-

ет, что его царица, как здешняя земля, спокойная

и горячая от подземного огня, и если представить,

что земля, на которой стоит дворец, живая, то

они — Бальтазар и его царица — как две песчинки

на поверхности, только он связывает своей силой

небесные сферы, а она — земные и подземные, и у

него перед глазами небесный белоснежный город

с тонкими шпилями на башнях, а у нее — темные

изваяния из подземной тьмы, аркады и балюстра-

ды, уходящие по спирали куда-то вниз, и над каж-

дой аркадой — сложнейший узор, а под сводами —

танцующие многорукие богини из матового обси-

диана или другого камня, который свет

поглощает.

И вот Бальтазар рассказывает своей царице о пу-

тешествии, и о том, что хочет отказаться от своего

мрачного царства, а его царица говорит ему:

— Не дури. Зачем тебе это?

Бальтазар и сам до конца не понимает зачем,

но говорит упрямо:

— Я так жить отказываюсь. Лучше мне вообще

не жить.

Тогда прекрасная царица идет по черным ули-

цам к алтарю и берет чашу с жертвенной кровью

и пьет из нее, и по ее губам и подбородку кровь те-

чет на ее грудь, а потом на живот. Она пьянеет

совсем и возвращается к Бальтазару, но тот в за-

думчивости, и она пытается его соблазнить, поло-

жив его руку себе на грудь, кровью перемазанную,

но ее царь сам не свой, и хоть тело его реагирует

и огонь он видит, но взгляд его рассеян, и как буд-

то он не замечает ничего.

— Да и черт с тобой, — шипит пьяная царица

и напивается до беспамятства.

А Бальтазар в задумчивости идет в сумеречные

храмы, возвышающиеся в горной долине, и засы-

пает там, и видит сон, в котором звезда освещает

землю и, в принципе, могла бы Царство утвердить,

но вместо этого падает через все небо, оставив

след-историю, и для того, чтобы Царство востор-

жествовало, нужно каждому найти свой путь

и смирить себя, и вообще.

А третий волхв — Даня Нараян — вернулся об-

ратно из долгого путешествия в свой маленький

городок и понял, кажется, на мгновение, что хочет

сказать ему это странное существо, похожее на не-

бесную грибницу, часть света которой поймана

в обезьяньем теле, и у бедного животного вылезли

все волосы от этого, только на голове остались

и еще кое-где, хотя есть поволосатее люди, конеч-

но почти как обезьяны, шерстью заросшие, а есть

такие, которые специально бреют себе голову,

вроде буддийских монахов. Как, например, тот мо-

нах в пустом маленьком храме, рядом с которым

стояла старая, почерневшая от времени ступа,

покрытая барельефами, и кое-где лепнина отколо-

лась даже, и статуи, как бы влившиеся в ступу,

смотрят пустыми глазами, и женщины-птицы

с грудью тоже смотрят, и олени, внимающие Буд-

де, и демоны, похожие на летучих мышей, — все

они наблюдают за одиноким монахом очень вни-

мательно. А он — сухощавый старик в марлевой

маске — метет непраздничный крохотный двор,

сквозь плиты которого прорастает сорная трава.

Метет себе и как будто не замечает змееподобных

хищных нагов-охранников, и розовые ядовитые

цветы тоже не замечает, и строительный мусор.

Но ступа все равно выглядит нарядно, и наш мо-

нах это знает, но все равно виду не показывает.

Это если вспомнить белые ступы Ват Суан Док

и как колокольчики звенят на ветру на крыше хра-

ма, и еще вспомнить, сколько людей на праздники

вокруг собирается, когда ночное небо теплеет от

летящих оранжевых фонариков, которые сотнями

взлетают из рук счастливых людей, и кое-где за-

пускают салют, поют или тихо беседуют под дере-

вьями у спокойный каналов, полных рыбы. Вот

если все это вспомнить, то в это время наша ступа

стоит одиноко, и грудастые птицы с женскими ли-

цами замерли, полные красоты, но некому на них

любоваться, и шпиль ступы поблескивает разно-

цветными стеклышками в городской ночи, а за

стенами — улица, залитая белым холодным све-

том. И если идешь по ней ночью, то из-за света фо-

нарей иногда кажется, что в воздухе стоит рассе-

янный дрожащий туман, и он и есть истинная

природа вещей, которые видятся тебе во сне, а ты

почти всегда один в этом сне, и тебе это нравит-

ся — быть человеком, который видит сон о без-

людных улицах, круглосуточных магазинах с хо-

лодным кофе и затихших дорогах, у которых на

берегу канала ты ложишься на прохладную камен-

ную лавочку, куришь, слушаешь только тебе слыш-

ную музыку, пьешь свой кофе со льдом, и к тебе

подходит бирманский парень-бродяга, который

очень вежливо спрашивает сигаретку, и ты протя-

гиваешь ему несколько сигарет, но не все, конеч-

но, чтобы всем было удобно и хорошо, а он, удив-

ленный не столько количеством сигарет, сколько

участием в твоем взгляде, кланяется тебе со сло-

женными чуть выше груди руками и уходит с не-

много согревшимся сердцем в пространство свое-

го одиночества, оставляя в одиночестве тебя, а ты

думаешь об одинокой, всеми забытой почернев-

шей ступе, самой необычной и красивой в Чианг-

мае, но почему-то не популярной, к которой как

ни придешь — не увидишь никого, кроме единс-

твенного монаха в марлевой маске, который тебя

не замечает даже, пока двор метет, и тебе пред-

ставляются суровые дзен-мастера с бамбуковыми

палками, которые лупят своих учеников за всякие

глупости. Но потом ты думаешь еще вот о чем —

вдруг монах этот из бедной какой-нибудь семьи

и почти не жил с родителями, а из воспоминаний

детства у него осталась пара образов, вроде хижи-

ны в джунглях и старой бабушки, у которой корич-

невое от загара лицо и глубокие морщины, и ба-

бушка эта готовит восхитительно пахнущий рыб-

ный рисовый суп, очень простой, но с голодухи

очень вкусный, и, кажется, кроме риса и рыбы,

в нем и нет больше ничего, но как же вкусно, черт

возьми! А потом деревня попадает на орбиту нар-

котрафика, пульсирующего по артериям Золотого

Треугольника, и со временем совсем исчезает, пре-

вратившись в перевалочный пункт для солдат нар-

кобарона Кун Са, а монах наш становится скиталь-

цем, просит милостыню, и женщины рядом с ним

нет, но не потому, что он идет на духовный подвиг,

а просто потому, что нет денег, и душа не зажила

еще после смерти близких, и ничего делать толком

не получается, даже молиться, а точнее, медити-

ровать. Потом наш монах становится монахом

и видит в монастырях всякое — суровую дисцип-

лину, неравенство, разврат. Но сам он, возможно,

до сих пор травмирован и считает свою жизнь пус-

той, но идти ему особо некуда, если честно. Он

иногда закрывается где-нибудь в келье и лежит не-

подвижно, глядя в потолок часами, и ему нравится

мести этот двор рядом со старой, всеми покинутой

ступой, на углах которой расселись птицы с женс-

кими грудями, и иногда как будто ветер откуда-то

приносит запах рыбного супа.

Хорошо ли это и надо ли что-то менять? Если

часть света этой огромной небесной грибницы

была поймана в старом высохшем теле, которое

все еще как величайшая драгоценность видит

плиты, через которые пробивается трава, слышит

тихо клацающие на ветру колокольчики, вдыхает

запах улиц и запах рыбного супа, и в этом теле,

как в многоступенчатом субургане, гнездятся та-

инственные существа, и движутся образы змее-

подобных водных чудовищ с кривыми острыми

зубами и безукоризненными инстинктами убий-

цы, чье существование на этой земле полностью

посвящено насилию и чья единственная доброде-

тель — быть быстрым, незаметным, сильным

и безжалостным, — такие вот чудовища. Но

в этом теле есть ведь и прекрасные женщины-не-

божители в коронах, и кроткие олени, и малень-

кая птичка. И если это так, то разве наш монах

несчастен в своей неприкаянности? И пусть че-

рез него, может быть, не проходит так уж много

общего для всех света, который иногда выража-

ется в материальных благах, знаниях или здоро-

вом потомстве, и ему вроде бы ничего не остает-

ся, кроме как мести этот двор и тихо безвестно

умереть. Он прекрасно знает, что никогда не по-

лучит статусного веера-опахала и его фотогра-

фию не повесят на стену в храме. Но что тогда?

Разве он не видел здешнего величия? Не чувство-

вал разве боли и любви, не мел ли двор, в конце

концов? И так уж хуже праздничной многолюд-

ной ночи та ночь, в которой человек остается на-

едине с собой и тихим шелестом деревьев в полу-

мраке? Сидит и думает про монахов, и ступы,

и рыб в канале, на которых по вечерам охотится

городская беднота, а потом кто-то продает эту же

рыбу, только жаренную на маленьких передвиж-

ных тележках-жаровнях, или даже суп рыбный

варит.

И может быть, несправедливости и травмы, ко-

торые нельзя поправить, а только с ними смирить-

ся — они как разные краски в общей палитре или

разные русла для одного и того же света, и если от-

крыть все шлюзы, а это рано или поздно должно

произойти, то свет затопит все твое естество и ста-

нет необъятным спокойным океаном, высвобо-

дившимся из своих берегов. И то, что казалось

важным, когда записывалась личная история, ока-

жется всего-навсего прочитанной вслух историей.

И не имеет значения, бреешь ли ты голову или все

твое тело волосатое, как у обезьяны.