ГЛАВА 8. Рок-н-ролл Часть 2
5. Бридж. Электро. История речитативом
Я привез Оксанку к себе домой тем вечером. Привез на раме, потому что не хотел гнать за матушкиной тачкой, оставляя ее хоть на секунду одну. Вернешься, но застанешь ли ее еще на том же месте, где оставил?
Когда-то она уже была здесь - я не подаю виду, что знаю, просто завожу ее в свою комнату. Она мельком смотрит на пианино в гостиной, по ее губам скользит едва заметная улыбка. Так, спокойно, держи себя в руках, будь е-мое, мужчиной. Вечер, ваш вечер только начался, а ты уже готов облизать эти ее губы, слегка подрагивающие в улыбке, и всю ее облизать затем.
Тайна того, как я видел ее у нас, не всю, только часть ее и слышал звуки, извлекаемые ей из Тохиного пианино – моя персональная тайна. Я упиваюсь ей, словно тайком видел ее голой и сейчас распаляюсь, вспоминая. Она – женщина. Она должна стать моей женщиной, и она ею станет. Просто так, без прелюдий, подвалить, сказать: «Пошли, без резинки», - не прокатит. Не даст, да мне и не только это одно надо. Не один-единственный тупой перетрах.
Я хочу ее всю. Хочу надолго, может, навсегда. И трахать хочу ее не один раз и не два. Из всех ее бредовых откровений сегодня я понял, почувствовал, что ей нравится секс. Что она любит трахаться. По крайней мере, мне так показалось. Внезапно понимаю, что мне именно такая нужна - раскрепощенная, безудержная. Чтоб стонала подо мной, еще просила. Заводила меня, но только меня. Да она же меня и заводит. Это хищное чувство, желание схватить, стиснуть, сдавливать, вдавиться в нее и обладать ею.
Сам замечаю, что, пока она рассматривает у меня всякие вымпелы, кубки, медали и плакаты (голых телок поснимал совсем недавно, как чувствовал), мое чувство к ней становится жестче, яростней. Оборачиваясь, она встречается глазами с моим пристальным, почти недобрым взглядом. Нет, так не пойдет, слишком много напрягу для начала. Зачем рисковать фальстарт? Надо как-то переключиться на скорость пониже.
- Вискарь будешь? - спрашиваю пересохшими губами.
Ее подобным вопросом не шокировать:
- Давай.
Приношу из родительского бара остатки «Джек Дэниэлз». Приглашаю ее сесть в кресло, сам же сажусь на кровать напротив нее.
- Чего тебе? Джеки-колу? Джеки-О? «Пур»?
- Давай Джеки-колу.
Чокаемся, отпиваем. По мне раскатывается легкая волна расслабона.
Она все еще в своей косухе.
- Да ты сними, не жарко? - помогаю ей раздеться. А мне нравится.
- Так значит, ты школу заканчиваешь?
Черт, не успел. По моим планам это я задаю вопросы, а она на них отвечает.
- Да, жду результатов аби. Потом - поступать.
- Молодец. Это правильно, - одобрительно кивает она. Мне приятно, что она что-то мое одобряет. – С бундесвером как будешь?
- Не пойду. Цивильдинст буду делать. Мне его разбить будет можно и вклинить между семестрами.
- Круто, что так можно. Да, из русаков мало кто идет поступать. Или сил не хватает, или возможности. Или мозгов нет допереть, что так надо.
- А сама как насчет этого?
- Ну, мне еще годик, пока тринадцатый окончу, но потом и моим родителям придется помучиться с дочкой-студенткой недорезанной. Они и сейчас не в восторге от этих моих планов. Говорят, мол, зачем мне это надо, пока там еще деньги начну зарабатывать и все такое. И уеду от них, а их это грузит. Меня папа вообще называет «лягушка-путешественница», потому что я вечно где-нибудь торчу.
Конечно, а в твоей глухомани и делать больше не фиг, как оттуда свалить. Воспоминание о ее доме и той ночи, когда я был там, поблизости, повергает меня в состояние меланхолии. Я придвинулся к ее жизни вплотную, но до сих пор не стал ее частью.
- Как еще тебя твой папа называет?
- «Непокорная дочь». Он считает, что во мне живет дух противоречия, и не будь его, я могла бы добиться куда большего, как от него, так и в общем. Хотя он меня любит, кажется. Им с мамой тяжело здесь. Они никогда не будут чувствовать себя здесь полноценно. Кроме нас с Димкой, им даже поговорить не с кем. Все родственники как-то разбросанно живут. Да и не особо общаемся мы с ними. Так, по праздникам.
Исследует золотисто-коричневое содержимое своего бокала. Мы давно уже пьем по второй.
- У Димки есть какие-то друзья поблизости. У меня – Ленка, Настюха - всё. А они далековато. В школе я - белая ворона.
- А почему? – спрашиваю – так, для поддержания разговора. Типа ума не приложу.
Хотя ясно, как божий день. Местные – народ сдержанный. А ее эта чрезмерная экспрессивность с одной и робость с другой стороны... Мини-юбочки, в которых в сельской ее местности ходят, разве что, путаны, если они там, конечно, есть. Хотя они и девочки-русачки по мнению местных – одно и то же.
В ответ она улыбается.
- Не знаю. Возможно, завидуют оценкам немного. Я неплохо справляюсь. Еще по национальному признаку, наверное. Тут же одни «колхозы» кругом. Ну, деревни, села. В нашей гимназии я фактически одна такая – русская. Нас тут за три версты видно. Невооруженным глазом. Знаешь, я тоскую по России. Я читаю дома русские книги, фильмы русские люблю до умопомрачения. Родители дома смотрят только русское телевидение. В автобусе еду, а у меня в наушниках - «Наутилусы», «Земфира» или «Би-2». Это - русский рок, - беззлобно поясняет она мне. - И вокруг меня, если б я врубила все это на «громко» - ни одной понимающей рожи. Я не такая, как они все тут. Мне кажется, мне здесь не место. Общения с ребятами не хватает. Чтоб нормальные были, продвинутые, не тупые. И русские.
Я не согласен. Затронув серьезную, занудную тему, она вывела меня из моего одностороннего, похотливого созерцания ее.
Поэтому я готов с ней поспорить:
- Ну, это ты зря. Местные тоже нормальные попадаются. Просто у них менталитет другой. А если пообщаться – поймешь, что они тоже люди, как все. Есть козлы, есть вполне нормальные. Надо просто ко всем относиться изначально ровно.
- У тебя есть друзья среди местных?
- Чтоб прямо друзей – нет, но у меня их и так не особо-то, кроме Санька. У Тохи, например, есть. И девчонка у него – тоже из местных.
- Он же на-русском не говорит, да?
- Не говорит, в ломы ему. Понимает только. Наверное, это связано.
- Связано, конечно. Димка тоже по-русски говорит плохо, а писать-читать вообще почти не может. Потеряешь язык – потеряешь культуру. Возможно, обретешь другую, а может быть и нет, но эту уже точно потеряешь. Ты вообще молодец, что все равно говоришь, - надо же, я уже второй раз «молодец». Это приятно. - Вы же в семье не говорите.
- Нет. Это матушка все. Боялась, что мы не адаптируемся.
- Ясно. Многие так. А наши родители судорожно хватаются за то, чтобы русское не забывать. И я это от них впитала. И вот мучаемся теперь все со своим загрузом, вместо того, чтобы тупо жить. Ведь сколько наших поприезжало, и всем здесь – зашибись. А мы все что-то грузимся. Сами грузимся, а сами же презираем... – она запинается в нерешительности, но потом, тряхнув головой: - вас... вас презираем...
- Кого это – нас?
- Вас, казахстанских... То есть, я не презираю уже больше, да и родители после стольких лет, кажется, доходят потихоньку, но поначалу... это мы называли вас так... Казахстанские... Бескультурные, типа... И без русского... Сами, типа, другие... или лучше... Я же говорю, странная я. Вот, блин... ты в Казахстане историю в школе изучал?
- Не помню.
- Вот проходим мы тут по истории Вторую Мировую... Ведь у нас же... блин... у нас в России... - Красная армия – это ж.. защитники, освободители, не только наши, но и всей Европы от фашизма, так? А тут... Нет, от фашизма-то они отгородились – мысленно, официально, научили их, вдолбили, но вот про Красную армию... Рассказывают нам, как они под Кенигом женщин толпами насиловали, а я... а мне... и кричать им хочется, что все неправда и пропаганда американская, и сквозь землю провалиться охота, забиться под нее, будто это лично я в этом виновата... будто это мои предки там беспредельничали, будто не ссылали никого из моих в сорок первом в Сибирь, как неблагонадежных... Потому что привязана к России, поэтому и больно мне слышать все это и даже не иметь возможности сказать, а, мол, ваши что у нас творили. Потому что для них те – не их уже совсем. А отец у меня в России, при Союзе служил. Вот и мучаемся. Как будто больше других проблем нет.
Как это странно, думаю, загоняться по таким вещам. Как странно принимать на свой счет то, что было так давно. А эти «ваши», «наши»... Разве можно теперь сказать, кто ваши, а кто наши?.. И надо ли вообще в это вникать? Не легче ли на манер местных говорить – да мы тут все демократы-космополиты, и всё, что было, было очень давно. Это наши предки накосячили и в нашем поколении такого бы не случилось. Да уж... Она и вправду очень странная.
- Знаю, странная я, - она будто читает мои мысли. - И в школе у меня косяки из-за моих этих странностей. А русских, мягко говоря, недолюбливают. Ладно, если «просто» на злобу политического дня – вот про Чечню, излюбленное – хоть я и тут сижу, голову вогну и чувствую себя во всем виноватой. А ведь по русскому телику все совсем по-другому рассказывают. Но и помимо того... Вот была у нас дискуссия по этике про миграцию, адаптацию и ассимиляцию и, там, все дела. Ну, один урод прямо в классе говорит, мол, знаю я этих русских переселенцев. Они ж воруют все. Особенно девчонки молодые. В магазин заходят - и тырят, – залпом опустошает свой бокал, какой по счету, не знаю.
- Вот лажа. А ты чего?
- А ничего. Сидела, насупившись, да так и съела. Как в большинстве случаев. Я в школе не вякаю. Характер такой.
- Ты знаешь, - возражаю опять, – это еще на кого нарвешься. Просто бывает так, что человек из-за чего-то на тебя взъестся. Дай, думает, прикопаюсь – а тут по национальному признаку можно. Нет, у меня в школе со всеми отношения ровные. Да и чего делить? Скоро вообще разбежимся, кто куда.
- Я знаю. Поздненько поняла, когда меня уже все привыкли считать за странную. А потом доказать обратное, мол, что ты – не урод, сложно. Да ладно – я. У меня хоть по разговору не слышно. Мне вообще сам бог велел давно адаптироваться и все русское забыть. А родители рот откроют – и подчастую это презрительное, пренебрежительное отношение к ним. А-а-а, мол, русские... Ну, не от всех так, конечно. И все же случается. Мы ведь более десяти лет здесь живем, но родители так и не адаптировались, да и не будет этого никогда. Чувствуют себя здесь чужими. За нас с Димкой хватаются, как за соломинку.
- А вернуться мысли не было? Возвращались же некоторые?
- Возвращались. И многие разочаровывались. Ведь знаешь, в чем прикол? Когда мы бываем в России, я все сильнее ощущаю, что и там мы уже – давным-давно не «свои». Кое-кто меня там спрашивал, мол, как нам – среди фашистов жить? Не знают ни фига, как здесь все. Кое-кто просто завидует, что нам удалось уехать, думает, мы тут, как в раю. А это еще как посмотреть, пахать-то везде надо. Это классно, если после тамошнего ВУЗа удалось переквалифицироваться и устроиться на умственную работу или хотя бы даже продавцом. Некоторым везет меньше, и они тупо ходят убирают. Но дело даже не в отношении к нам – ни там, ни здесь. Просто там жизнь, менталитет людей меняются. Помимо нас. А мы не поспеваем за этими переменами – только глазами хлопаем, раскрывши рот. Живем воспоминаниями, цепляемся за то, что было и ушло безвозвратно. А местные... Они на фамилию не смотрят – она-то «ихняя» у нас. Нет, они ярлык клеят тебе – и все. Выходит, мы и там чужие, и здесь не свои. Кто мы, а?.. – спрашивает почти шепотом, обхватив одной рукой бокал, прижимая его к щеке, беспомощно глядя на меня.
6. Куплет третий. География и – снова в рифму
Мы уже перешли на Джеки «пур», так как кончилась кола – да и так в жилу идет. Вот дососем, и я достану «Абсолют». Уверен, она не откажется.
- Ну, что касается меня – то во мне русского мало, – говорю ей с улыбкой. – Но местным себя тоже не считаю. А вообще, - готовлюсь к тому, что сейчас явно произведу на нее впечатление: – мы – рожденные в СССР.
Ее лицо озаряется улыбкой.
- Знаешь песню ДДТ?
- Знаю. Отец иногда слушает.
- Я их обожаю.
- Не могу сказать, что я тоже, – на что она только улыбается, качает головой.
- А откуда вы, собственно? – спрашивает тогда.
- Из Пятиречки.
- А где это?
- Кустанайский район, село Пятиречное. А вы?
- А мы – жулики ростовские. Из Ростова-на-Дону.
Ну вот и познакомились. Ну вот и обсудили. Что-то башка кругом после всех этих высокофилософских рассуждений.
Не спрашивая, встаю, чтобы налить нам с ней Абсолют и разбавить его тоником, но с огорчением обнаруживаю, что меня слегка пошатнуло. Вот черт. И чего это я так? Не пил, что ли, давно? А-а-а... Только сейчас вспоминаю, что не хавал целый день, ни до, ни после смены. Ладно, подождет.
Протягиваю ей новый бокал с бело-мутной жидкостью. Снова чокаемся. Задерживаю взгляд на ней, когда она отпивает.
Ее красивая, длинная шейка выглядывает из-под ярко-голубого свитера.
- Какой твой любимый цвет? - спрашиваю.
- Голубой.
Да я так и знал и не удивлен нисколько. Просто так спросил, сама же ни за что не расскажешь. Я видел тебя, окруженную им, это твой цвет.
- Я вообще все голубое люблю. И море.
На слове «море» голос ее внезапно звучит страстно, мечтательно. Понял уже, помню про море. Но теперь она о другом:
- Ты летом был на море?
- Был.
- А где?
- На Крите.
- Круто, наверное?
- Пойдет. Скукота с предками.
- А мы в Россию ездили к родственникам, а оттуда – на Черное. Там галечный пляж. Но мне это даже больше нравится. Ненавижу песок. Там с неделю был шторм. Но... когда сильные волны – это такой кайф.
Ну-ка, покажи мне твои глаза... Да, вот оно... Вот это взгляд... Страсть, порыв, восторг... Сколько жизни в них... Будут ли они когда-нибудь такими при мысли обо мне? Расскажи мне еще, расскажи о том, что тебе нравится:
- А почему это кайф, когда шторм? – типа, сам я не знаю.
Отпивает еще Абсолюта с тоником, облизывая губы. У нее родимое пятнышко прямо на нижней губе, а я и не замечал раньше.
- Потому что на волнах можно прыгать... Плавать – куда там... Никто не рискует – унесет... Утонешь... Они такие огромные, темные, с гребнями жемчужно-серой пены... Небо тоже серое. Может и дождик накрапывать. Издалека если смотришь на море – прям тебе Апокалипсис. Черно-белые буруны идут на берег, зубья волнорезов кругом, они – об них. Ревут, проглотить хотят – тебя, сушу, все вокруг. Пытаешься зайти в воду - не можешь. Тебя сносит, валит с ног. По ногам тебя долбит галька, будто палками бьют. Потом у меня синяки были. В воду мне папа помогал заходить. Надо пройти немного, чтобы и не слишком глубоко, там волны меньше, и не слишком мелко – перекувырнет на хрен. С меня один раз купальник сорвало. -
И где я был? Лажбек.
- Нет, надо стоять по грудь. Вот идет волна. Приготовились... Нет, не то. Не такая сильная. А знаешь, как я поняла? У нее еще до того, как она дошла до меня, пена появилась. Значит, затухнет, пока дойдет. А я же полного кайфа хочу. Жду свою... Так, кажется, да - вот она! Прыгай! Надо, чтобы она подняла тебя к себе на гребень и пронесла на нем. Вот это – кайф... Кайф... Аж в животе все переворачивается. Как будто и плывешь, и летишь одновременно. И еще одна... И так можно прыгать, пока не посинеешь... Уже давно пора выйти, погреться, но ты не можешь, не можешь покинуть море. Если вместо того, чтобы проехаться на гребне, прыгнешь в пену, то чувствуешь, как она мягко щекочет тебе живот. Вода-то в шторм теплая. Вот такое оно, море, ласковое, страшное... Я люблю его очень...
Она говорила, глядя в потолок расширенными от восхищенного возбуждения глазами, вновь переживая каждую секунду из всего, описываемого ей. А я смотрел, смотрел на нее, смотрел ей в рот, на пятнышко на губе, похожее на большую веснушку, видел все ее плохо видящими глазами, слышал все ее ушами. Не то, чтобы я никогда не прыгал на волнах и не нырял в них, но... Вот с ее слов даже такое простое дело кажется чем-то сказочным. Увлекательным. Если сирены завлекают своим пением, то эта словами завлечет. Хотя другими качествами бог тоже не обделил.
- Там, на море... ты как волосы носила?
На неожиданные вопросы тоже толкает.
- Как щас.
О, да. Русалка с мокрыми косичками. Вся в пене, сигающая на волнах. Выпрыгивающая из темно-серой пучины, выгнувшись назад, подставляя нос свинцовому небу. Пропал я, пропал еще давно. Но только сейчас понял, насколько безнадежно пропал.
Тут я не в силах подавить неконтролируемый звук - это мой желудок возникает, дает о себе знать сердитым урчанием. Нет, не подождет.
- Слушай, давай поесть чего-нибудь приготовим, а то я с работы.
- Да, конечно, – она испугана, ей неловко, что я вместо того, чтобы поесть самому, обслуживал ее.
Я вовсе не хочу, чтобы она так переживала, но быстро понимаю, что наслаждаюсь этим, как дурак. Потому что она вскакивает:
- Кухня где тут у вас?
Да ну, на фиг. Что, готовить мне собралась? Щас у меня стояк будет. Ах, ты ж, хозяюшка моя.
- Там.
Помогаю ей начистить картошки. Делаю это в первый или второй раз в жизни, что она комментирует соответствующими возгласами, потом усылает меня «накрыть на стол», за который в скором времени усаживает. Ем жареную картошку, к которой она еще добавляет яичницу с беконом и помидорами. Ем, запиваю все это водкой-тоник, и мне кажется, что я сейчас сдохну от счастья. Сдохну оттого, что моя девочка кормит меня таким вкуснющим ужином. Что она сегодня здесь со мной. Что посматривает на меня деловито, обхаживает. Что вдруг выдает:
- Да, жаль, ты моего торта не попробовал.
- А какой он у тебя был?
- «Рыжик». Медовый торт.
- М-м-м, вкусный, наверное, - мечтательно протягиваю я с полным ртом и тут же спохватываюсь:
- А ты? Тоже, небось, голодная?
- Да нет, я на Настюхиных посиделках ела. Кроме того, у вас только один стул на кухне, - со смехом заключает она.
Это точно. Родители увезли с собой стулья, оставив мне один.
- Ну, так садись ко мне на колени! – палю я. В конце концов, сколько ж можно вокруг да около. Все, беру, сказал. Беру замуж. Мужа голодным не оставишь.
- Ага, клеишь? – усмехается.
- А хоть и клею, - огрызаюсь. – А ну, садись и ешь. Развезет от вискаря, водяры...
- Еще посмотрим, кого первого.
Все же она - кокетка, завести любит и поэтому, о счастье, вот же охренеть, о небеса, может ли блаженство быть еще большим, чем в тот миг, когда она со смехом садится ко мне на колени, и я с волнением ощущаю, как ее сладкая попка вдавливается в меня. С ог-нем иг-ра-ешь.
Она откладывает себе немножко, хотя мне бы хотелось, чтобы мы ели с ней из одной тарелки, и я кормил бы ее своей вилкой. Ем дальше и одной рукой пытаюсь притянуть ее к себе.
- Так, а ну – отставить! – со смехом отбивается она. – Вот ты раб желудка. Стоит тебя накормить, ты и руки распускаешь.
Не раб желудка. Не желудка.
- Давай. За тебя, - мы с ней опять чокаемся и допиваем остатки водки-тоника. И Абсолюта.
Здесь, при резком хирургическом освещении у нас на кухне вдруг вижу ее руки в ярко-синих рукавчиках до локтя. И как это я раньше не заметил? Да нет, неудивительно. Они совсем белые, синюшные и заметить их можно лишь вблизи.
- Это чего? – коротко спрашиваю, проводя пальцем по тоненьким, словно ниточки паутинки, бледным полоскам, тянущимся ниже локтей по тыльным сторонам ее рук. Осторожно трогаю, чтобы не спугнуть ее.
- Так, - она нервно пожимает плечами, трясет головой.
Люди, слабые духом, способны лишь самих себя покалечить.
- Расскажи, - прошу вкрадчиво.
- Ну... - она мнется, - ну – хреновато все-таки было, что тебе сказать.
- Из-за него?
- Нет, просто – в общем. У тебя уже было такое, когда ты в такой прострации, что не можешь даже думать? И тем не менее, из тебя все прет, прет... И не знаешь, куда его... Это было в тот самый вечер. Я стояла в ванной и лила себе на голову холодную воду из крана. И это желание - что-нибудь сделать с собой – возникло вдруг из ниоткуда и предстало передо мной. Ну я и нашла в ванной папино лезвие. Старое такое, сейчас такими не пользуются, а у него они почему-то до сих пор лежат. И начала водить им по рукам. Было странно, как сразу начало жечь. Вода капала на царапины, от этого жгло сильней... Нет, я бы никогда не стала резать вены. Не тот характер. Но вот так, чтобы почувствовать реальную боль...
- Оксан...
- А потом я, как последняя идиотка, еще сделала крестообразный надрез на щеке. Пометила себя. Обеспечила себе расспросы со стороны родителей, одноклассников. Даже учителей.
Вглядываюсь – точняк. Вот он, бледненький длинный крестик. Ах ты ж е-мое, а...
- И что ты им сказала?
- Что поцарапалась о куст шиповника.
Мне хочется спустить с нее штаны и выпороть. И на сей раз – ничего эротического. Но этот «куст шиповника» меня добивает окончательно, и я не в силах сдержать нервный смех. Чуть не подавился картошкой. Она говорила спокойно, с охотой, даже увлеченно рассказывая мне подробности своего самоистязания.
- Дура ты.
- Да, знаю, - кивает она.
- Оксана, я серьезно. Ты очень глупая. А ну, посмотри на меня.
Смотрит аж с каким-то любопытством. Вот больная.
- Никогда так больше не делай. Поняла?
Потупив глаза, кивает. Да, с ней не соскучишься. Передыху не дает. А как я тащился от ее потеплевшей попки на моих коленках, каких-то минут пять тому назад смакуя ее ужин. Теперь же впору дрябнуть.
Да, я наелся, но еще не напился. И горько сожалею, что она слезла с моих колен, чтобы убрать со стола посуду.
Мы вновь устраиваемся в моей комнате. Так, есть еще Бакарди и на потом еще какие-то остатки Текилы. Сойдет. Мне нравится бухать с ней.
Она откидывает голову назад и закрывает глаза:
- Так, хватит пить. Устала.
- Что, спать хочешь?
Подливаю ей еще, сам не зная, на какой ответ мне надеяться.
- Да нет, не хочу что-то. Бывает у меня иногда – и вроде недосплю, а заснуть не могу. Бессонница, что ли. Я ж газеты разношу, знаешь? – вскидывается взглядом на меня. - Ну, типа, денег подзаработать и все такое.
Да? А у вас, в вашей глухомани их кто-нибудь выписывает?
- Прикинь, в пол шестого, до того, как в школу, из дома вылазю и – вперед. У нас фонари еще не горят в это время, - помню, как же. – Мне фонарик даже выделили от издательства.
Да, выходит, не один я такой бедненький, с моими «посменно».
Она утапливается в кресло и подносит канареечно-желтую жидкость «Бакарди-О» чуть ли не к самому своему носу. Задумчиво уставившись на грань бокала, скосив глаза, говорит:
- «Ночи» ... - и глухим голосом читает бокалу:
В реки кофейно-черных водах
Бежал мой сон и скрылся где-то
Эй, ночь, куда меня уводишь?
Зачем не сплю я до рассвета
Кто я – лунатик или фея?
Сижу, уставившись в кристаллы
Жидкие, перед их светом млея
Хоть на свету – и всё ж во тьме я
Смакую бодрую усталость
Ты знаешь, ночь, а мне – по кайфу
То есть, по нраву эти глюки
То есть, сны наяву. И арфа
Моя, что хнычет эти звуки
Тупо... Да, но неустанно
Как видно, жить я не устала
Явился новый стих незваный
Навязчивым он грубияном
Вдруг записать себя заставил
Так что же, ночь, к чему ты клонишь?
На что склоняешь ты меня?
Уж как давно во мне все стонет
И молит: «Ляг, тебе пора
Закрыть глаза, заснуть, забыться
Ведь ты же любишь сны смотреть
Тому же, что во снах – не сбыться
Скорее, смыться, то есть, скрыться
Тебе же – жить, любить да петь
Но прежде - сон, тебе он нужен
А ты в кофейный океан
Нырнула... Да, поверишь, хуже
Ты не могла придумать лужи
И твоя бодрость – всё обман
Иди же спать...»
- да, так все стонет
Хоть ночь – нежна, кто-то писал
Да сон (в какой меня не клонит)
Той книги, видно, не читал
Конец придет ли этим бредням?
Сегодня ль он еще придёт?
Еще один лишь стих последний
И всё, и спать, ко снам – вперед
Прощай же, ночь, уж скоро – утро
Я спать пойду, не обессудь
Ты ж – улыбнись еще кому-то
И укради его минуту
А мне – заснуть, заснуть, заснуть
Это тогда из тебя «все перло»? И ты тогда не могла уснуть? И из-за этого написала стихи? Я не знаю, талантлива ли она. Не знаю, нравятся ли мне ее стихи. Не понимаю я в стихах, да и не интересуюсь ими. Кажется, она прочитала мне их не для того, чтобы я ей что-то о них сказал, а так.
Ее взгляд – уже пьяный, косоватый, неуверенный, но глубокий, как любой ее взгляд, выныривает из-за бокала; исподлобья она смотрит на меня.
Я улыбаюсь ей как можно нежней. Приятно, что она поделилась со мной своими стихами. Ведь, небось, из такой глубины, из себя вытащила, не постеснялась.
Она улыбается мне в ответ. А я говорю ей:
- Ты - поэт... поэт... поэ-... тесса...
Она заливается смехом. Веселым - значит, не запорол я.
7. Еще припев. Здесь - музыкальный взрыв
Недоумеваю, когда закончится в моем бокале эта отрава под названием Бакарди-О. На хрена вообще мешать эти гребаные лонгдринки. Чтоб на подольше хватило? Почему не сразу – хлоп, хлоп – все, готово, годишься, пойдем в койку? Отвык я от этого, что ли? От выпивки, в смысле.
Она рассматривает у меня на стене «мангу», нарисованную Тохой. Одно время он этим увлекался. Эту я повесил, потому что здесь вместо полуголых сисястых и жопастых девочек-школьниц начальных классов, пронзающих лазерными мечами ниндзь и чудовищ, нарисован какой-то чувак с тигром.
Показывает на него своим бокалом с канареечным Бакарди-О:
- Прикольно. Я хотела сделать себе татуировку. Тигр, ломающий лилию. А кругом – мое имя китайскими иероглифами.
Так, понятно. А мне тебя заломать охота. Сломать, подмять под себя, навалиться на тебя всем телом, а ты чтоб только пищала, попискивала подо мной. А я бы беспощадно тебя шпилил, упиваясь этими твоими писками.
Допивая (ну, наконец-то), говорю:
- Так манга – это ж японское!
- А пофигу. Я и анимэшки люблю. Но только «взрослые», чтоб со смыслом.
- Они все со смыслом, - утверждаю я, потому что и вправду так думаю. – А тебе какие нравятся?
- Хайяо Миядзаки – все без исключения. «Принцесса Мононоке», например. Тема такая – дикая, романтическая – ну и добрая, как все у него. А музыка-то в его анимэ! Кстати, а чего это мы у тебя без музыки сидим?
А, давай. Музыка – это хорошо.
Включаю ей мой обычный плейлист, состоящий, в основном, из кисляка, который надо слушать громко. Ну, есть там еще и трэнс, но от него клонит в сон. Слушаем ATB „Let U go". А че, вполне красивенькая, романтическая мелодия?
Короче, ее не прикалывает. Она сидит со скучающим видом, уткнувшись в кресло:
- Мн-да... Мне тоже нравится ATB... А вот если я свой музон тебе поставлю?
Пожимаю плечами: - Можно.
Пока я вожусь с солью и лимончиками, она достает из своего рюкзака диск – видимо, один из тех, что «играют в ее ушах в автобусе».
После ревуще-ноющего интро электрогитары слышу надтреснутый, хрипловатый, пьяно-плачущий мужской голос, который начинает надрывно выть про то, что он «знает, что вена» его «эрогенная зона». Далее следует душераздирающий рассказ о том, что он «уже пел об игле и шприце», а теперь «хрипло играет на нервах больного ребенка-а-а-а»...
А-а-а – это точно. Ума не приложу, чем эти стенания лучше моих вполне цивилизованных треков. И как они должны помочь мне довести девушку до нужной мне кондиции. Потому что спаивать ее до бесчувствия, а потом иметь пьяную я тоже не хочу.
Говорю ей честно:
- Слушай, это – бред какой-то. Он будто только что из Афганистана вернулся.
- Так это же Чиж! – возмущается она. – А ты че – вон, только такое слушаешь?
- Ну почему, если музыка нормальная, могу послушать и что-нибудь роковое.
- Что, например?
- Не знаю.
- Вот мне нравится и русское, и всякое, например...
- Про че поют? Ты поясняй сразу.
- Ладно. Значит, я люблю из американского: Нирвану – сиэттловский грандж, сплошной надрыв, не вылезающий из «под кайфом»; у них даже анплаггд-версии могу слушать, Аэросмит – это как целый мир, тут кайфовать можно, как от всего вместе взятого, так и по отдельности от: его голосового диапазона, тембра, экспрессии, мелодий их цепляющих, слишком красивых, чтобы быть тупым, долбящим роком, гитары, что живет своей жизнью и такое вытворяет, аранжировок, заводящих с полпинка, и все это при всей своей гениальности настолько нравится миллионам, что их можно было бы обозвать мейнстримом, для которого они слишком «плохие», грязные и порочные - но насколько влекущие!
Произнеся «влекущие», она приоткрывает рот, а в глазах ее – не знаю, влечение, что ли? Мне, короче, от «этого» жарко становится.
Она вошла во вкус:
- Оффспринг - скорость, басы, рвущие гитары, ноль вокальных данных - и все же из-за них я мечтала научиться кататься на скейте, потому что это – круть, круть, круть. Грин Дэй – о, моя отдельная любовь. Мелодика вокала – он у него такой классный, надтреснутый и певучий - и гармонии такие мажорные, жизнеутверждающие, но панковские, социальнокритичные тексты так и режут, стонут, надламывают душу, словно городское, тусклое белое небо отражается в лужах мазута.
Да это страсть, возбуждение самые настоящие у нее в глазах, в голосе... Знали б они... все эти... как их там...
- Мне и британское нравится... бритпоп – Оэйсис... они – те еще скоты, конечно, нарики последние... но музон их... о-о-о... это рок-н-ролл, чувак, реальный рок-н-ролл, вот что это такое... просто, чисто, без направлений, отклонений, черт знает, чего... и при том современно и круто... и подсаживаешься четко на их музыку... они грызутся с Блёр – это весело... этакое противостояние современных битлов с современными стоунами... но Блёр мне тоже нравится, Гарбэдж – труба она, а не телка, сильная, опасная, сексуальная, со страстным голосом, хоть и считаю, что он у нее не ахти какой, но зато сколько экспрессии, душой поет, -
- Это ты такой себя видишь?
- Что ты! Куда мне до нее! Она же икона ходячая! И по правде отрывная, а я только корчу из себя...
Надо же, а самооценка - верняк...
- А из нашего – весь русский рок фактически. Еще Агату люблю – они особняком стоят и от них можно либо тащиться, либо не тащиться, середины быть не может. Сплин слушаю – даже Ленку к ним приучила, потому что они еще наиболее попсовые по сравнению со всем, что я слушаю. А Цоя или ДДТ вообще могу слушать всегда, везде и в любом состоянии. Про них даже сказать мне нечего, что бы ни сказала – все равно будет мало и не то, не то, не такие они.
Блин, послушать бы что-нибудь из этого, что ли. А то пустозвон какой-то, так - одни названия.
А она продолжает свои мысли вслух. Ей явно не с кем ими обмениваться. Настюха, по моим сведениям, таким не балуется, а Ленка – меня удивляет, что она ее вообще к чему-то из этого «приучила», ведь она явно с трудом понимает слова сих песен, на русском говорит и то скромно.
- Нет, мне и из старых тоже некоторое нравится. ПикНик, например. Крематорий. Кузьмина люблю очень, особенной любовью. Вот слушаю какую-нибудь музыку, разную, любую, много всего, а потом включу Кузьмина и понимаю, что все остальное – НЕ ТО. А еще иногда слушаю... совсем другое..., например, Высоцкого. Твой папа никогда не слушал Высоцкого?
- Кого?
- Понятно, - сдается она, особо, впрочем, не парясь. – Значит, русское тебе вообще не предлагать?
Пожимаю плечами.
https://youtu.be/eAZfC0epjz4
(Со смиренным вздохом): - Ладно. Ой, да я же забыла про «перцев»! Так, тогда послушаем «перцев». Ты со мной?
- Э - да, наверное...
Блин, да она - про музыку... Соображаю уже туго, что ли?
Достает из рюкзака еще один диск.
- Послушай, ты чего, все это всегда с собой таскаешь?
- Ес-тес-с-с-на, - цедит она сквозь зубы и возится с установкой. - Так, ну теперь - слушай.
Внимаю нежным, спокойным, струящимся из ниоткуда и наводняющим комнату звукам, извлекаемым Джоном Фрушанте из электрогитары, пока Антоха Кидис гортанно-глухо и задумчиво бубнит нам с Оксанкой про то, что обрел-таки свой компрессик для перевязки ран, нанесенных ему героином, и влюбляюсь потихоньку в эту доселе незнакомую, вернее, игнорируемую мной музыку.
То было первый мой тет-а-тет с "перцами", до этого, услышав по радио или увидев на муз-каналах, я их постоянно переключал и не воспринимал вообще никак. А сегодня – то ли ди-джейн мне попалась такая убедительная, то ли созрел я тогда, дорос до кроссовера?
Тот шрам, вот бы тебе его увидеть,
Всезнайка, язва ты.
Закрой глаза, тебя я поцелую,
Ведь только птиц,
На небе этом одиноком вижу я лишь только птиц
На небе этом одиноком вижу я лишь только птиц
На небе этом одиноком вижу я лишь только птиц
перевод
«Scar tissue»
© Copyright by Red Hot Chili Peppers
Половины слов я не понимал, не понял бы даже и на трезвую голову и владей я английским гораздо лучше, чем владел тогда.
Но эти звуки - Джон их просто плавил, а выплавляя, отправлял в пространство, в каком они звенели еще некоторое время. А Кидис - певец он не бог весть какой - в своем этом певческом несовершенстве под звуки эти был абсолютно идеален и пел под них так, что щемило абсолютно везде. И не слышать, не слушать этой волшебной музыки, игнорировать ее не представлялось возможным даже, заткнув уши.
Я влюблялся и в малопонятный мне текст, гармонировавший в моих ушах с музыкой. И плывшие на меня магические звуки приятно плавили мозги, окутывали волшебным, тонким, светящимся, прозрачным покрывалом. Голубоватым, так ли мне показалось? Мелодию сопровождал абсолютно отпадный, "фирменный" фанки-бит «перцев», создаваемый ритм-гитарой, под фирменными же пальцами Джона, басом Фли и ударной установкой, повергающий в состояние расслабона и немереного кайфа. Нет, я не знал тогда, что слушаю шедевр, но инстинктивно почувствовал и понял это.
Она внимательно наблюдает за мной, утопившись в кресло, не проронив ни звука.
- Ну че, вставило? - смеется, когда песня этаким замедленным «ахом» и гулом оканчивается, и я понимаю, что ей очень хотелось, чтобы «ее» музыка мне понравилась.
- Круто, - охотно признаю я. - Дашь пережечь?
- Не вопрос, - сияет она, уже явно счастливая. Вот как это для нее было важно.
А самому вдруг захотелось признаться ей, что под эту музыку охотно посмотрел бы стриптиз в ее исполнении. Да ну ее, она ж шуток не понимает. Испортит еще весь кайф мгновения.
Но она его все равно портит, протягивая многозначительно:
- Конечно, от такой музыки наверно пиначит больше, если слушать ее под дурью. Или чем-нибудь пожестче...
- А ты, типа, пробовала? - спрашиваю ее вызывающе, раздосадованный ее неумением улавливать, что в этот момент она все запорола.
И тут же мысленно умоляю ее: «Только не ври! Ну пожалуйста - не ври! Мы же с тобой оба прекрасно знаем, что нигде и никогда никакой дури ты не пробовала. И вряд ли попробуешь. Вряд ли переступишь через грань одной затяжечки. А жесткач - это вообще не твое. Дух у тебя не тот. Не бунтарский, как бы там папаша твой тебя ни честил. И ещё одна маленькая, но существенная деталь: несмотря ни на что, у тебя есть мозги. Да, они есть, я это понял окончательно, как бы ты ни лепила всем эту тупую показуху, посмотрите, мол, на меня, какая я безбашенная оторва, вы меня еще не знаете... Да знаю я тебя, милая, знаю. По сути своей ты – девочка-пай, на поистине рискованное не пойдешь - не перепрыгнешь через «козла», уж я-то вижу. И все твои рывки туда, к запретному, куда так манит твою романтическую натуру – всего лишь американские горки. С пристегиванием, с креплением. И даже с дядечкой, проверяющим перед каждой поездкой, все ли прочно и надежно застегнуто. И никаких тебе прыжков банджи. А и не надо. Ведь так лучше. Пойми, мне это больше нравится. Катайся себе, а я внизу подежурю. А потом встречу тебя с распростертыми, всю такую навеселе - мол, привет, родная, дрябнула адреналинчику? Наглоталась? Разогрелась – со мной поделишься, а? Пойдем теперь вместе кайф ловить. Безопасный такой, хороший. Он знаешь, какой бывает? Нет? А я научу – офигеешь.»
Ну так как?
- Нет.
Да, вот оно. Нет. Нет - вот честный ответ на мой вопрос, пробовала ли она. Молодец. Поперли дальше, может, сделаем из тебя человека, а из нас - пару. Пару человеков. Так, гоню я что-то. По ходу, хватит уже бухать, у меня же еще планы.
8. Импровизация. Гитарное соло
Она полулежит в кресле, тыкая пальцем в обшивку, проводит по ней причудливые, витиеватые линии. Глаза то закрывает, то открывает. Сейчас уснет. Тыкается носом в спинку: - А оно удобное...
- Оксан... а... это... у тебя есть сейчас кто-нибудь?
Она оживает, просыпается из своего транса, глядя на меня с явным удивлением.
- Да нет. Стала бы я тут с тобой зависать...
Ну так от Длинного гульнула же - или я это только что вслух произнес, пьянь недорезанная? Видимо - да, потому что она возражает:
- Там это было совсем другое. И мы только целовались.
Ох, уж эти мне различия. Ладно, понял. «Сама», типа. А хоть бы и нет. Я, бляха, один такой замечательный и ты это поймешь. Так, теперь спроси меня. Спроси – буравлю ее взглядом.
- А «у тебя есть сейчас кто-нибудь»? – передразнивая, в тон мне спрашивает она.
Вместо ответа я широко улыбаюсь озорной, перекошенной улыбкой, качаю головой. Стараюсь изображать на лице страсть и обольстительность. Наглостью своей очаровать.
- А то тебя, помнится, подобные мелочи тоже не останавливали...
Помнится... что ей там еще помнится... Интересно, она понимает, что я ее сейчас хочу? Не думаю. А я хочу душно и по-пьяному необузданно. Смотрю на нее тяжело, мутно, ем ее взглядом, под которым она и не думает ежиться, а лишь смотрит в ответ.
- Оксан... - выдавливаю, двигаясь к ней.
Текилу высосали всю. Да и будет, нормалек. Пора переходить к следующему отделению. Созрел я. Давно. Просто сейчас сдерживать это нет больше никакой возможности.
- Нет.
На сей раз это ответ на вопрос, которого я не задавал, но который, тем не менее, сам вылез из меня и расположился между нами в воздухе.
В ее взгляде нет страха, скорее, усталость и что-то похожее на разочарование. И понимает ли она, что сама же только что поставила мне музыку, под которую прекрасно можно было бы заняться сексом?
- Ну Оксан...
- Я же сказала: нет.
Смотрит на меня в упор.
Как – нет? Я хочу так мучительно и соображаю так мутно, что до меня даже не сразу доходит, что это – стоп-кран. ОБЛОМ. Самый настоящий. А кто намекал, что перепихнуться любит? А теперь – нет?
Постой-постой, а к чему тогда все это было, копошится во мне злой, недовольный вопрос... Ты тут перед ней, как дурак. Ну да, типа, звал ее «поговорить», но кто ж на это ведется-то?
«Она ведется» - отвечает мне сейчас же другой голос, монотонный и спокойный. «У нее на этот счет, как обычно, какие-то свои заскоки.»
- Окса-а-а-ночка...
На жалость давануть, что ли? Мол, такой вот я весь тут, парень – хоть куда, сгораю от желания, ну давай, ну что тебе стоит? Сама же сказала: почему не быть сексу, если все хорошо между двумя взрослыми людьми? Хорошо же между нами? А?
Она подтверждает мои предположения относительно заскоков:
- Андрей, если ты будешь докапываться, я в подъезд уйду. Там до утра пережду.
Правильно. Там не страшно. Ах, стерва. Да и сам дурак. Зачем было до такого доводить. Ладно, ладно, допер. Подождет это. Пытаюсь перевести все в более безобидное русло. Потому что никуда, ни в какой подъезд я ее отпускать не собираюсь. Один раз уже запорол по пьяне тогда, с танцами в Уил, второго раза быть не должно.
- Глупая... я ж просто обнять тебя хотел... - говорю ей тихо, подхожу и правда обнимаю. Сначала насильно, потом она поддается. Уже от этого хорошо мне. Приручать тебя придется, да что поделаешь – мог предположить, на что иду.
От горячего ее тела, которое угадываю сквозь одежду, стараюсь погладить, урвать, что получится, меня бьет уже знакомая мне лихорадка. Вот оно, вот.
Она втягивает воздух, поэтому вместо округлостей у меня под руками ее ребра. Да ей тоже хорошо. Мне же вставляет от нее в моих руках, от нее, уткнувшейся в мою грудь. Ух, упрямая какая... Колючка... Когда уже перестанешь ершиться, привыкнешь к моим рукам... Ну вспомни их, вспомни ... Насильно поднимаю ее лицо за подбородок.
– Ниче не будет, если сама не захочешь, - шепчу ей, обдавая ее алкогольные пары своими.
Она кивает, опустив глаза, а я заставляю ее их на меня поднять. Продолжаю улыбаться, не сводить с нее глаз, словно это не она меня своими гипнотизирует, а я – ее. Потом, пользуясь тем, что она немного раcслабилась и обмякла, легонечко касаюсь губами ее губ. О-о-ох-х-х... вот же оно опять, и как тут держать себя в руках?.. Будь мужиком и все будет, твержу сам себе.
– Спать давай, а? – улыбаюсь как можно ласковее, нежнее в ее смущенные, упрямые глаза.
Она кивает. Ну слава богу, хоть так.
– Только... можно еще раз? – прошу ее смиренно, легонько провожу одним пальцем по ее лицу, глажу косички, наматывая их кончики на пальцы.
Пользуясь тем, что не получил решительного отпора, привлекаю ее к себе опять. Жадно впиваюсь в ее губы, вталкиваю язык к ней в рот, опять - почти насильно, почти против ее воли, сладостно смиряю ее, чувствуя ее податливость, проникая как можно глубже в нее – да, да, она поддается мне, отдается моим страстным поцелуям. А, чем черт не шутит – мои руки скользят под ее упругую попку, нет, не хочу через штаны, влезаю в них – да-а-а, вот она там, сладкая, теплая, голенькая, и я ловлю этот долгожданный кайф, сжимая ее, еще, еще... Как она напрягается, и сколько же лет я о ней мечтал.
Поднимаю на руки, потом опускаю ее на кровать – нет, не катит, укоризненно вертит головой мой упрямый котенок. Изгибается, однако, вот засранка, пока я целую ее шею, плечи, залезаю под свитерок, под лифчик и ласкаю то маленькое, теплое, нежное, мягкое, что успеваю там нащупать, вжимаю в себя живот, задохнусь, на хрен, когда чувствую, как что-то еще меньшее, твердое и упругое тыкается в мои ладони, щекочет их. Пытаюсь расстегнуть ее штаны... - но она вырывается, маленькая моя... сучка... сладкая, сочная, горячая сучка... упрямая, как осел.
Устали оба, как черти, пьяные в жопу. А тут еще стояк этот гребаный, несмотря на все бухло. Злит, долбит меня все это. Но мне, типа, сказали «нет», я ж, типа, подчиняться должен, терпеливо ждать, когда этой маленькой, упрямой стерве заблагорассудится... дать мне. Долбаным маятником кидает меня между нежностью и грубостью.
- Ладно, понял, понял, - стараюсь шептать, чтобы не услышала злость у меня в голосе. – Ложиться давай.
- Я у Антона лягу, - протестует она. - Ты не отстанешь. У вас тут полно пустых комнат.
- Оксан, я ж не зверь какой-нибудь. Я обещал.
Я больше жизни хочу, чтобы она сейчас спала рядом со мной, в моей постели. Больше жизни. Где ей спать – вопрос решенный.
9. Фэйд-аут
Какое счастье, что она, видимо, не признает спанья в одежде:
- Дай мне какую-нибудь твою футболку.
Я даю ей что-то поменьше, покороче. Она натаскивает на себя мою командную, от Эр-Эс-Фау, которую я носил лет в тринадцать, снимает под ней лифчик. Трусиков мне не показывает. Я уже в кровати, пожираю оттуда пьяным взглядом каждое ее движение, остренькие выпуклости сосков, выпирающие из-под моей футболки, которой хочу оказаться в этот момент. Они что – всегда у нее твердые или только сейчас? Так я возбудил ее? Да или нет? Косички она лишь слегка ослабляет, не расплетает.
- Иди ко мне... - мямлю я. – Иди спать.
Она ложится в мою постель, поворачивается ко мне попкой, сворачивается калачиком. Я обнимаю ее, глажу спинку и попку, целомудренно стараясь на залезать в трусики или под футболку, а то, знаю, лишат всего сладкого сразу и насовсем.
Мазохист хренов, обдаюсь этим жаром, упиваюсь им. Горячее, нежное, полуголое тело самой желанной девушки на Земле прямо здесь, рядом со мной, в моих руках, почти подо мной, а мне не разрешают насладиться им, войти в него и сделать ее, эту девушку, моей женщиной.
Тихо, но так, чтобы она слышала, печально вздыхаю, целую ее шею, прижимаюсь к ней лицом. Ну невозможно оторваться от нее. Просто нет сил.
- Оксаночка...
- Андрей, давай спать, а? Знаешь, как я устала, - сонный, глухой голос откуда-то из подушки...
- Хорошо. Только обними меня.
- «Только обнять»? – оборачивается, передразнивает уже немного раздраженно.
Зачем спросила? Зачем нарываешься? Сама виновата.
- Нет, не только. Еще поцелуй. Сама, - смотрю на нее вызывающе.
Она ошеломлена наглостью, а я продолжаю упрямо:
- Да! И если мне понравится, я разрешу тебе... остаться в моей кровати. Ведь тебе тоже хорошо со мной? Я же вижу. Или боишься?
Кажется, провокация, взятие на понт – правильная тактика, если хочешь чего-то добиться от Оксанки. Она обнимает меня, потом тихонько, нежно целует в губы, а я, подхватывая этот первый ее поцелуй, подаренный мне, по обыкновению вхожу языком в ее ротик. Она гладит мою грудь, ее пальчики скользят вверх по моей шее, ласкают мое лицо, я поглаживаю ее попку и даже тихонько ласкаю груди под футболкой в надежде, что она не заметит и не начнет вырываться.
Она замечает, но не вырывается все равно. Нет, она дрожит, она трепещет от моих прикосновений к ее маленьким, нежным бугорочкам. Закрыв глаза, тихонько стонет, когда я обхватываю их всеми ладонями... легко, легонечко сжимаю их, большими пальцами глажу, тру, обрисовываю твердые, восставшие сосочки, тыкающиеся мне в ладони. Закрываю глаза и воображаю, что ласкаю, осторожно делаю женщиной совсем юную девочку, срываю хрупкий, нежный, но уже благоухающий цветок. А она такая и есть для меня – мой цветочек, шепчу мысленно. Колючий только, зараза.
Мы целуемся долго, потому что я держу себя в руках, в тисках, из последних сил обуздывая ревущего ревом зверя. Я задыхаюсь от того, что она не разрешает мне выпустить этого зверя наружу, не дает мне трахнуть себя, напиться ее медового сока, источаемого ее сладким, пьяным, разгоряченным телом. Упираюсь в нее стояком, перебарываю желание просто изнасиловать ее, уже в процессе доказать ей, что ей не может быть со мной как-то иначе, а лишь хорошо, фантастически сладко, незабываемо прекрасно. Некая стрелка во мне постоянно колеблется между наслаждением близостью с ней и злой похотью, жгучей обидой на нее за ее тупое упрямство. Еще у меня, у нас головы идут кругом от немереного количества выпитого.
Уткнувшись друг в друга, она - устало, я – обиженно, бормочем друг другу, она: - Спокойной ночи... - я: - Спокойной... коза...
В объятиях друг у друга мы засыпаем.
Дай войти
Андрюхино хулиганство в рифмоплетной форме
ритм, как в "Странные дни" Машины Времени
Девчонка, ты – с другой планеты
Тебя хотел сотню лет
Ты из зимы кидаешь в лето
Чтоб сказать жестко «нет»
Ты разогреешь своим драйвом
Дав коленом под зад
Лови... держи
Ты мой горячий отпад
ПРИПЕВ
Твой рок-н-ролл, детка
Поставь мне твой рок-н-ролл
Вот я пришел, детка
И всё в тебе нашел
Возьми меня тоже
И у себя приюти
Я так хочу... можно...
Дай... дай... ну дай...
Детка, дай мне войти
Не хлопай глазками, родная
А меня спаси
Меня не зелье опьяняет
А слова твои
Ты любишь море, любишь песни
А я сам не свой
Давай... снимай
С себя cвой стресс со мной
ПРИПЕВ
Твой рок-н-ролл, детка
Хочу твой рок-н-ролл
Вот я пришел, детка
И всё в тебе нашел
Возьми меня тоже
И у себя приюти
Я так хочу... можно...
Дай... дай... я сказал, дай
Войти
Оксанкин ответ
«Ты думаешь, я такая?»
Губы спросили меня
Их я сомкнул, лаская
И крепче ее обнял
«Ты веришь, что я такая?»
Спросили меня глаза
Тонул я, в их свете купаясь
И ничего не сказал
«Ты знаешь ли, я не такая»
(Слова ее - молния)
«Как мог ты, меня не зная
Как мог ты, себя не зная
Как мог ты, любви не зная
Думать, что понимаешь
Верить, что разгадаешь
Надеяться, что узнаешь... поймешь, какая... я?»
***
Саундтрек-ретроспектива
Red Hot Chili Peppers – Scar tissue
Red Hot Chili Peppers - Dosed
Чиж и Со. – Эрогенная зона
ATB – Let U Go 1998
DDТ – Рожденный в СССР
***
Андрюхин словарик к Главе 8 Рок-н-ролл Часть 2
абитур, аби - здесь: заключительный экзамен в гимназии, сдача которого является обязательным для допуска к учебе в ВУЗе
анимэшки - здесь: японские мультипликационные фильмы
Бад Карлсхайм Bad Carlsheim, вымышленный город, в европейской стране, в которой происходит действие, место жительства родителей Андрея
Бакарди-О - популярный микс-дринк, алкогольный напиток, получаемый в результате смешивания рома марки «Бакарди» с апельсиновым соком
бридж - здесь: часть современного музыкального произведения, служащая своего рода переходом или связующим элементом между куплетами или куплетом и припевом
бундесвер - федеральная армия
гимназия - вид школы с обучением до 12-го или 13-го класса, выпускник допускается к учебе в ВУЗе
Джеки-кола, Джеки-О - популярные алкогольные микс-дринки, получаемые в результате смешивания виски марки «Джек Дэниэлз» с колой или апельсиновым соком
Джон Фрушанте - бывший соло-гитарист рок-группы Red Hot Chili Peppers
ди-джейн - DJane, ди-джей женского пола
интро - здесь: вступление в песне
Йети - Yeti, здесь: марка горного велосипеда
Кидис, Антоха Кидис - Энтони Кидис, солист и лидер рок-группы Red Hot Chili Peppers
кроссовер - направление в современной музыке, в которой происходит смешение нескольких стилей, например, рок, поп и хип-хоп, здесь: стиль, в частности представляемый рок-группой Red Hot Chili Peppers
лонгдринк - алкогольный коктейль большого объема
манги - манга, японские комиксы
пур - «чистый», здесь: неразбавленный крепкий алкогольный напиток
Пятиречка - вообще-то: Пятиреченое, вымышленное село в Кустанайском районе, Казахстан
райзебюро - Reisebuero, турагенство
русак, русачка - здесь: русскоязычный/-ая переселенец/переселенка с постсоветского пространства, преимущественно из России, Казахстана, а также других республик бывшего СССР
Стивен Тайлер - солист и лидер рок-группы Aerosmith
фанки-бит - здесь: ритмическое, зажигательное исполнение
федеральная земля - панрегиональная единица, государство-член федерации – страны, в которой происходит действие
ферайн - Verein, здесь: спортивная ассоциация
Фли - Flea, «блоха», артистический псевдоним бас-гитариста группы Red Hot Chili Peppers
фэйд-аут - сведение громкости звучания на нет в конце музыкального произведения
Хайяо Миядзаки - японский режиссер, создатель мультипликационных фильмов
халё - hallo, привет
цивильдинст, циви - альтернативная служба взамен срочной службы в армии
Эр-Эс-Фау - RSV Bad Carlsheim 1882 e. V., вымышленная ассоциация по велоспорту в г. Бад Карлсхайм, основанная в 1882 г.