Тульпа

Я стала рассеянной, грубой, невнимательной. До нового года я практически не выходила из дома — даже на репетиции. Телефон постоянно вибрировал: ребята из группы писали одно и то же, почти как мольбу: «Лия, ты где? Мы без тебя не можем собрать сет!» Я смотрела на экран и бросала его на подушку, как виноватого. Мне было всё равно, как мы сыграем перед пьяной, скачущей толпой. Я просто… утонула. Иногда казалось, что глубина эта зовёт меня сильнее, чем музыка.

Дни превратились в липкое месиво. Я лежала в кровати, не ела, забыла про душ, не прикасалась к инструменту, который когда-то был моим продолжением. Книги пылились на полке. Даже свет от окна стал невыносим: он резал глаза, напоминая, что снаружи есть жизнь, которая мне больше не интересна. Я закрыла окна плотными шторами, погрузив комнату в искусственный сумрак — уютную темноту, где можно было хотя бы на время притвориться, что меня нет.

Родители думали, что я заболела. Они шептались в коридоре — я слышала их сквозь приоткрытую дверь:

— Может, врача вызвать? — тревожный мамин шёпот.
— Да подожди. Пусть отлежится, — устало отвечал папа.

Иногда приносили еду, ставили тарелку на край стола и сразу уходили, как от заразной. Я притворялась спящей. Дело было не в температуре и не в кашле. Меня разъедало другое — невидимое, вязкое. Оно обволакивало изнутри густым дымом и медленно вытаскивало душу. Я лежала в темноте, слушала собственное тяжёлое дыхание, считала удары сердца и сомневалась: жива ли ещё.

Этот Новый год оказался самым мерзким в моей жизни. Мы сыграли отвратительно.

Глеб за барабанами то и дело сбивался с ритма. Я отчаянно жестикулировала ему: «Соберись!», но он упрямо смотрел мимо меня, как будто играл в пустом зале — один, в своём мире.

Вера взяла микрофон и взвыла так фальшиво, что у меня зубы свело.
— Тише, тише! — прошипела я, но её голос только крепчал, хрипел, ломался.

Мне хотелось зажать себе уши не только от боли, но и от жгучего стыда. Я заранее знала, что ничего хорошего не выйдет — ещё задолго до концерта мне было всё равно. Но даже я не представляла, что будет настолько плохо.

После концерта мы вывалились на улицу. Морозный пар вырывался изо рта, гитары глухо гремели в чехлах. Внутри ещё орал чей-то бит, но нас он уже не касался.

— Ну круто выступили, чё, — скривилась Вера, натягивая тяжёлую косуху на худенькие плечи. — Позор на весь зал.

— Ты сама в микрофон орала как бешеная! Тебе что, ухо прищемили? — огрызнулась я.

— А ты где была весь месяц? — Вера шагнула ближе, глаза метали искры. — Мы новые песни толком не отрепетировали. Ты не приходила, материал не скинула — и нам пришлось ковыряться вслепую!

— Да ладно, — хрипло вставил Глеб, раскручивая палочку в пальцах. — Я сбивался, потому что рядом не было тебя. Обычно ты считаешь вместе со мной, держишь ритм. А сейчас — провал полный.

— Я вам что, костыль?! — сорвалось у меня. — Может, сами научитесь играть, а не висеть на мне?!

— Очень удобно, ага, — Вера резко развернулась. Короткие белые волосы очертили круг в воздухе. — Ты забила, а крайними сделала нас.

— Забила?! — у меня пересохло во рту. — Если бы не я, этой группы вообще бы не было! Я таскала вас на сцены, я песни писала, я всё…

— Да никто не отрицает! — Глеб хлопнул палочками по железной мусорке — та оглушающе зазвенела. — Но если ты не приходишь на репетиции, всё летит к чёрту. Мы не твой аккомпанемент, поняла?

Слова били больнее фальшивых нот. И ведь чёрт возьми, в их логике было железо: если фронтмен забил на репы, с чего бы остальным напрягаться?

Мы ещё пару минут огрызались, но потом все выдохлись. Мороз пробирал до костей, и ссора постепенно превратилась в глухое ворчание.

— Ладно, — буркнула Вера, закуривая и пряча руки в карманы. — Дальше так не потянет. Если хочешь быть фронтменом — приходи. Если нет — скажи честно, и будем решать без тебя.

Я кивнула, глядя в снег под ногами. В голове отчётливо зазвучали слова: «терпение, провалы и труды — всё это лишь шаги, а не катастрофа. Без них нет роста, без них всё бессмысленно». Эти слова кололи, но и отрезвляли.

— Я больше не пропущу ни одной репетиции, — выдавила я.

Глеб только кивнул, а Вера скептически прищурилась, но промолчала.

***

Зайдя в квартиру Ярослава, я едва сдерживала слёзы. Меня встретила Рита в шикарном красном платье на бретельках. От неё пахло ванилью и вишней. Я же оделась как на прогулку: простая чёрная футболка и рваные синие джинсы. Мы обнялись и обменялись подарками.

— Смотри, какие обои! — щебетала Рита, заводя меня за руку в комнату. — Я сама выбирала, зелёненькие! Сюда ещё линолеум положим, новый стол нам папа мой купит! Я уже жду не дождусь, когда здесь красиво станет!

Она закружилась посреди комнаты.

— Смотри, что мне Ярик подарил!

Перед моими глазами мелькнула коробка с новым телефоном в изящной руке Риты с красными ногтями. Она счастливо рассмеялась:

Она говорила быстро, сияла глазами, а я кивала и улыбалась так, чтобы не дрогнуло лицо. Сердце сжималось — я видела перед собой ту же комнату, но в памяти всплывало совсем другое утро: чужая девушка, чужая ложь, и моё молчание.

Во мне даже зашевелилось сомнение: а была ли та ночь на самом деле? Может, это всего лишь сон, галлюцинация после алкоголя? Может, у него вообще есть брат-близнец, и всё случившееся — нелепое недоразумение?.. Пранк? Я хваталась за любые объяснения, как утопающий за соломинку.

Но иллюзии рассыпались, как дым. Смех в коридоре стих, хлопнула дверь — все вышли покурить. В комнате стало тихо.  Мы остались вдвоём.

Он медленно достал что-то из кармана джинсов и протянул мне. Холодный металл коснулся моей ладони. Я узнала её сразу — моя серёжка, серебряный крестик на тонкой цепочке. Пальцы дрогнули, будто хотели оттолкнуть её.

Он лишь покачал головой. И в его колючих зелёных глазах, как в немом кино, вспыхнуло одно-единственное слово: молчи.

— Что это за фигня, Ярик? — прошипела я сквозь зубы, чувствуя, как сердце гулко бьётся где-то в горле. — Ты же сказал, что расстанешься!

— Тсс, — он усмехнулся краем губ. — Только не говори, что собираешься прямо сейчас ей что-то выкладывать. При всех? Серьёзно? Во-первых, она тебе не поверит. У тебя никаких доказательств нет, кроме твоих слов. Представь, как глупо ты будешь выглядеть.

Я сжала крестик в ладони так, что он впился в кожу.

— Во-вторых, — продолжал он, будто преподаватель, объясняющий очевидное, — у нас с ней всё отлично, как видишь. Она счастливая, настроение супер. Ты что, правда хочешь это всё испортить? Лучшей подруге? Ну не тупи, Лия.

В тот момент я больше всего на свете хотела испариться. Раствориться. Превратиться в пепел.

Домой я вернулась только под утро. Родителей всё ещё не было — застряли у родственников. Первым делом я сняла с уха оставшуюся серёжку и швырнула обе в мусорное ведро. Металл глухо звякнул, и в комнате стало ещё тише, чем было.

Потом положила под ёлку подарки для родителей, а свои забрала. Я уже не ребёнок, не верю в Деда Мороза… но в семье остались старые традиции, которые я не смогла нарушить. Даже в эту ночь.

И всё же, несмотря на отчаяние, я выцарапала изнутри план. Маленький, хрупкий — но мой. Он начинался с похода к психологу. Я сама настояла на этом, едва закончились праздники. Мама, видя моё состояние, даже не спорила — просто повезла. Она уже давно поняла: это не простуда.

И вот снова кабинет. Тот самый полный дядечка в бифокальных очках поднял голову от бумаг, всмотрелся в меня чуть улыбнулся.
— Я тебя помню.

У меня внутри что-то щёлкнуло: будто эта история только начиналась.

— Ты изменилась, — заметил он с лёгкой улыбкой. Усы растянулись вместе с губами. Его взгляд неторопливо скользнул сверху вниз: чёрные волосы (я всё ещё красила их), футболка с символикой BMTH, джинсы с прорехами на коленях, висевшие на моих похудевших ногах, чёрный чокер, обвивающей шею, и короткие чёрные лоферы на массивной платформе. Несмотря на холод и мамины протесты, я нарочно пришла именно так — в привычной броне. Чёрная подводка, тушь, фиолетовая помада — как маска, за которой можно спрятаться.

Разумеется, я не собиралась рассказывать ему про Ярослава, про ссору с группой, про учёбу, которая шла ко дну. И уж точно — про то, что я так и не узнала, через какие испытания прошла мама, и как сильно это разъедает меня изнутри. Всё это было чересчур личным, слишком острым.

Я сказала ему только одно — про свою утрату.

— В прошлый раз ты говорила, что хочешь избавиться от неё. Теперь её нет, и это причиняет тебе боль? — спросил он. — Как изменилась твоя жизнь после её ухода? Произошло ли что-то из ряда вон? То, что она обычно сдерживала?

Этого он знать не должен. Пришлось многое скрыть. Иначе проблемы возникли бы — и не только у меня. Я пожала плечами и ответила, что просто испортилась, что мой характер стал почти невыносимым даже для меня самой. Впрочем, это была чистая правда. Только звучала она как шутка.

Он что-то записывал в блокнот, долго молчал. Я чувствовала — взвешивает каждое слово. Потом поднял глаза и сказал:

— Понимаешь… тульпа — это не что-то внешнее. Это ты сама. Отражение, альтер эго. — Он слегка качнул головой, делая пометки на полях. — Ты перекладывала на неё то, что по какой-то причине отвергала в себе. Даже если это не было плохим. Просто… вытеснила.

Он откинулся на спинку кресла, сцепив пальцы.

— Она делала то, чего ты сама боялась. Она брала на себя ответственность, которую ты не хотела тянуть. Но на самом деле… — он сделал паузу, давая мне время переварить, — она — это альтернативная ты. Личность, которой ты хочешь стать.

Он снова постучал ручкой по блокноту:

— Прими эту мысль — и многое встанет на свои места.

Я опустила взгляд. На его бумаге остались лишь кривые линии и отметки, а у меня в голове — гул. "Она — это я?" — хотелось рассмеяться, но смех застрял где-то в груди, рядом с комком обиды. Я упрямо повторяла себе: нет, он не понимает. Она другая. Она чужая. Но чем больше я это думала, тем сильнее дрожал воздух вокруг.

Думая эти мысли я молча кивала, делая вид, что соглашаюсь. Но внутри знала твёрдо: она не была мной. Я убедилась в этом не раз.

От его слов не стало ни легче, ни хуже. Я просто приняла их к сведению — и продолжила свой план.

Новый январь встретил лютыми морозами и затейливыми узорами на окнах. Деревья за стеклом стояли в инее, будто покрытые белой плесенью. Школу то и дело отменяли, чему я была несказанно рада: у меня появилось время.

Я запиралась в комнате и садилась на край кровати. Тишина стояла вязкая, почти звенящая. Я делала глубокий вдох, задерживала его до боли — пока в висках не начинало гулко стучать сердце. Только тогда закрывала глаза.

Сначала передо мной плавала чернота. Потом в ней проступала лестница. Сырая, каменная. Я шагала вниз — раз, два… ступени тянули глубже. На пятидесятой темнота становилась плотной, как ткань, и я знала: надо идти дальше.

Но в этот раз всё шло иначе. Моё воображение притупилось, стало тусклым, плоским. Если прежде я с лёгкостью входила в вондер, теперь силы фантазии не хватало. Я оказывалась в том же лиминальном пространстве, но оно выглядело как картина, нарисованная чёрным карандашом и частично стёртая ластиком. Я доходила до двери — и замирала, глядя на неё.

Холодная железка была заперта на замок. Меня туда не пускали. Сколько бы я ни дёргала ручку, она не поддавалась. В слезах я возвращалась обратно. Неужели я настолько испортилась, что даже там, в пространстве моего собственного воображения, меня больше не хотят видеть?

Каждый день я возвращалась. Спускалась вниз. Считала ступени. Их становилось всё больше — тридцать, сорок, пятьдесят, сто. Они вытягивались, подобно резине, и дрожали под ногами, будто насмехались.

Пространство вокруг выцветало. Стиралось. Мир становился серым и бумажным, как испорченный чертёж.

Что я должна сделать, чтобы попасть туда? Никто не дал мне подсказки.
Я умоляла Тень — во сне, мысленно, наяву. «Приди. Скажи. Направь».
Но она не пришла.

Я билась о глухую стену, пока не осталось сил.
И в конце просто опустилась на ступеньку и замерла.
Сдалась.

Приближался мой день рождения. У меня было только одно желание: провести его в одиночестве. Но все остальные на это желание наплевали. Я снова проживала свои картонные будни, лишь иногда разбавляя их гитарными переборами. Музыка держала меня на плаву. Я нырнула в неё целиком, забыв об учёбе. Прогуливала уроки, списывала домашку у одноклассников — так кое-как держалась на плаву в школе. Дома изображала прилежность; родители давно перестали проверять.

Я всегда находила лазейку, чтобы уйти от реальности, и музыка оказалась самым сладким побегом. Я писала песни, репетировала с группой — и это принесло результат.

— Да ты опять мимо! — рявкнула я на Глеба, когда он в третий раз сбился на том же месте.

— Это не я, — огрызнулся он, бросая палочки на барабаны. — Ты сама играешь как парализованная!

— Да, конечно! — я шагнула к нему ближе, сжимая гитару так, будто сейчас огрею. — Кто у нас вообще ритм держать должен? Я или ты?

— Может, хватит? — вмешалась Вера, поправляя микрофон. — Мы же не на войне, а в репетиционной.

— Да, завязывайте уже! Только и делаете, что орёте! — недовольно бросил Арс, перебирая толстые струны баса.

Несколько секунд мы сверлили друг друга взглядами. Воздух звенел от напряжения. И тут —  всё сработало. Глеб ударил по барабанам так, что стены дрогнули, я подхватила тяжёлым риффом, Вера крикнула в микрофон. Звук оказался сырым, злым, но цельным. И я впервые за долгое время почувствовала: да, у нас есть шанс.

Тень оказалась права. Она когда-то сказала: «Ты преуспеешь там, куда направишь свои силы и внимание». Тогда я не понимала, а теперь — понимала хорошо.

Чем увереннее звучала моя музыка, тем сильнее осыпались школьные оценки. Баланса не было.

Своё пятнадцатилетие я встречала со странными чувствами. Поздравления звучали вокруг — голоса друзей, родственников, вспышки телефонов, — а я видела всё как сквозь прозрачную запотевшую ширму. Радости не было. Прошло полгода с тех пор, как я потеряла себя, и теперь по миру бродила лишь пустая оболочка.

В кафе пахло кофе и пирогами. За столом шумели друзья.

— С днём рождения, любимая! — сияла Рита, протягивая коробочку. Внутри — серебряная цепочка с крестом, холодная на ощупь. Рядом стоял Ярослав, одобрительно кивая, будто это его праздник.

Алина, подруга детства Риты, сунула мне в руки струны и каподастр.

— Ну всё, теперь фальшивить не получится, — хохотнула она. — Эти струны переживут хоть твою истерику, хоть апокалипсис!

— Держи, — Влад, её парень, хлопнул меня по плечу, протягивая конверт. — Купишь ремень для гитары и валерьянку.

Тут же влез Глеб с бутылкой «Колы»:
— Ли, а мы-то чем хуже? — он махнул на остальных из группы. — Мы тоже подарок сделали!  — и тоже протянул конверт. — Это мы. Все скидывались. Так что оценишь, ага?

— Да ладно, — перебила его Вера, блестя глазами, — мы же не просто группа, мы семья! — и чмокнула меня в щёку.

Я кивнула, пробормотав «спасибо». Они засмеялись, начали спорить, кто сколько вложил, и за столом на миг стало тепло, будто я дома.

Позже мы оказались у Алины с Владом. Бутылки, хриплый смех, пролитое пиво на ковёр. Рита, смеясь, пыталась оттереть пятно, Ярослав обнимал её за талию. Влад, уже навеселе, схватил гитару и фальшиво заорал «Выхода нет». Все подхватили, Глеб пытался выбить ритм по столу, а Вера визжала от смеха.

Я сидела в углу и смотрела, как слова песни тонут в общей какофонии.

На миг мне показалось, что мы с группой — одно целое, несмотря ни на что. И от этого становилось немного легче.

Весь вечер я украдкой посматривала на Ярослава. Он сидел рядом и вёл себя как ни в чём ни бывало. Как будто предательство — это нормально. Почти привычно, как вдох и выдох.

И тогда, в пятнадцать лет, я впервые увидела настоящее лицо жизни. Увидела, какими бывают люди. И какой могу оказаться я сама. Как низко способен пасть человек. Как легко он теряет над собой контроль.

В тот период у меня появилась новая тетрадь. О ней не знал никто. Я прятала её тщательнее, чем все остальные.

На первых страницах — маршруты, отдалённые места, где нет людей. Дальше — химические формулы и названия веществ, хотя с химией в школе у меня всегда было плохо.

Я знала: эта тетрадь нужна мне на будущее.

Будущее, которого я не видела.

Я рылась в картах, отмечала заброшенные здания, жилые массивы и целые деревни, записывала их координаты в тетрадь. Таких мест накопилось с десяток. Всё моё свободное время было занято этими мыслями, будто я строила не карту города, а выходы.

Однажды в соцсетях я наткнулась на фото знакомого: он стоял на фоне заброшенного здания на окраине. Четырнадцать этажей пустоты, тёмные дыры окон. Я написала ему, спросила, где это, притворилась, что хочу провести там фотосессию. Он поверил. Подробно расписал дорогу.

В первый день весны я поехала туда. Заброшенный жилой комплекс встретил тишиной. Больше похоже на недострой, чем на заброшку: стройку будто заморозили много лет назад и бросили без причины. Бетонные, полуразрушенные этажи были завалены мусором, окурками, тряпками. Воздух пах пылью, сыростью и чем-то ещё — пустотой, которая не уходит никогда.

Иногда казалось, что лестница вот-вот обвалится: каждый скрип и треск отзывался во мне чужим предупреждением. Я шла медленно, выглядывая в дыры, где должны были быть окна. За ними — грязные сугробы, голые деревья в зимней спячке. Напротив темнело ещё одно мёртвое здание. Где-то вдалеке гудели машины на трассе, каркали вороны, гремел приближающийся гром. Небо было готово вот-вот расплакаться.

На каждом этаже я останавливалась и смотрела вниз — груды кирпичей, ржавая арматура, поваленные деревья. Высота кружила голову. Если случайно сорваться отсюда, шансов не останется. От этой мысли холод прокатывался по позвоночнику, и я торопливо отводила взгляд, запрещая себе думать дальше.

Стоя на крыше, я смотрела вниз с замирающим сердцем. Пальцы вцепились в холодный бетонный карниз так сильно, что побелели костяшки. Ветер спутал волосы, обжигал щёки. Голова кружилась от высоты — и всё же страха не было. Лишь странная тянущая пустота в груди. Тридцать метров вниз — и нет ни звука, ни боли.

Сверху открывался вид почти на весь жилой комплекс: десяток таких же мёртвых домов, ни одной живой души, лишь ветер гулял по полуразрушенным крышам. Идеальное место для долгого уединения. Место, где можно наконец услышать себя, а не сотни чужих голосов и мнений.

Ветер не мешал бы — он стал бы фоном для моих мыслей. Я могла остаться здесь столько, сколько захочу. А потом — уйти дальше по маршруту. Далеко от города.

Или… остаться навсегда, у подножия этой высотки.

Я вздрогнула: собственная мысль испугала меня до дрожи.

Сделала шаг назад, будто закрывая перед собой невидимую дверь.

Если кто-то исчезает, его не сразу начинают искать. Сначала думают: загулял, задержался у друзей, выключил телефон. Мама хватится только на следующий день, когда выяснится, что меня не было ни у Риты, ни на репетиции. Полиция тоже не спешит: ждут трое суток, прежде чем признать пропажу.
Потом — объявления, паблики, фотографии. Волонтёры будут прочёсывать окраины. В комментариях напишут гадости, не удержавшись: «а что вы хотели с таким видом». А потом всё утихнет. Город забудет, как забывает обо всех. У людей нет своей жизни — вот они и цепляются за чужие.

Я часто думаю о письмах, которые так и не были написаны. О словах, которые живут внутри и ждут выхода. Иногда они будто дышат во мне, толкаются, просятся наружу. Может, когда-нибудь я их выпущу — и всё станет легче.

Я медленно спустилась вниз, внимательно следя за каждым шагом. Ботинки покрылись пылью, щёки жгло ветром, дрожащие ноги едва держали тяжёлое тело. Передо мной возвышалось здание: серые стены с трещинами, полуразрушенные, пустые оконные проёмы, похожие на злобные чёрные глаза. От каждого порыва ветра осыпалась штукатурка, и природа неторопливо довершала начатый распад. Хрупкий, как человеческая судьба.

Иногда мне казалось: мы все живём в таких вот недостроенных домах — пустых, брошенных, никому не нужных. Может быть, именно там, в одиночестве, и скрывается ответ на вопрос, который никто так и не смог мне дать.

Добравшись до дома, я сразу принялась за дело. Взяла лист бумаги — чистый, холодный, будто ждавший своей участи — и начала писать. Про последние два года. Про группу. Про Ярослава. Про родителей. Про то, как постепенно втянулась в выпивку. Про то, как жизнь стала казаться прогнившей изнутри. И про то, что сама я — ничем не лучше.

Я написала, что ухожу искать себя. Что, может быть, однажды вернусь — но уже другой. А может и нет.

Слова текли рекой. Рука уставала, пальцы сводило, но я не могла остановиться: каждая буква была весомой, живой, несла часть моей правды. Я аккуратно сложила письмо и спрятала в дальний угол ящика, под гору старых тетрадей и блокнотов, откладывая на потом то, что всё равно должно произойти.

У меня было немного времени.

***

Прошло два дня, и вся школа уже жила подготовкой к празднику: суетой, взволнованными разговорами, сборами денег на подарки учителям. Я молча отдала последние карманные деньги на общий подарок классной. Всё равно они никогда не задерживались у меня надолго.

Время растянулось. Я ловила себя на том, что считаю минуты — они сами складывались в отсчёт. Мысли были как разорванные страницы из разных книг, и только одна линия оставалась чёткой — план. Всё остальное: голоса, лица, уроки — расплывалось, как плохо сфокусированное фото.

Я сидела за последней партой, уставившись в окно. Стекло отражало смутный силуэт — я почти не различала в нём себя. И смотреть в зеркало давно не хотелось. Зачем?

На одном из уроков мне сунули записку. Бумага мятая, буквы кривые, будто писала торопливая курица:
«Лия, ну и вид у тебя! Приведи себя в порядок, голову помой, я тебе шампунь подарю! Косметику дам, накрасишься, тональником мешки замажешь!»

Я прочитала, смяла листок в тугой комок. С хрустом, похожим на треск хрупких костей. Потом без особой цели метнула в сторону — прямо в белобрысый затылок Оли. Попала. Она машинально дёрнулась, потрогала затылок и обернулась, но я уже отводила взгляд. Комок глухо упал на пол.

Я впервые за долгое время улыбнулась. Пусть даже так.

Никто не понял, почему я усмехнулась. Да и какая, собственно, разница?

Ореховые глаза — расширенные, растерянные — уставились на меня, пока я едва сдерживала смех, прикусывая кулак. Стоило прозвенеть звонку, как Оля тут же подлетела, вцепившись в моё плечо.

— Ты чё, с ума сошла?! У тебя нормально всё? Дома проблемы? Может, помощь нужна? — шепелявила она, наклоняясь слишком близко; её приторно-сладкие духи резали воздух. — Ты эту футболку уже неделю не снимаешь, ходишь как… бомж, молчишь. Может, к психологу заглянем, а?

Я резко дёрнулась, оттолкнув её руку.

— У меня всё нормально, поняла? Отстань. Я пошутила! Ты написала мне хрень — я вот так и ответила. Всё. Ещё вопросы? — выдала я, глядя прямо в её глаза.

Она стояла с раскрытым ртом, как карась в аквариуме, которому неожиданно перекрыли воздух. Класс украдкой поглядывал, но никто не вмешался.

Я усмехнулась. И плевать, что подумает Оля. И плевать, что подумает весь класс.

Она резко схватила меня за локоть и вывела из кабинета.

— Лия, ты… ты охренела! — наконец нашлось у неё слово.

— Да, я охренела! Потому что на меня всем плевать! Всем пофиг, что со мной происходит! Вид у меня видите ли не тот! А что у меня в душе творится — никто спросить не хочет? — голос дрожал, я почувствовала, как ком подступает к горлу. — Скоро вы об этом все пожалеете!

Я поняла, что говорю слишком громко, и резко огляделась. Девчонки из параллельного класса хихикали, кидая косые взгляды. Я показала им средний палец. Уже открыла рот, чтобы бросить им вслед пару колких слов, но тут из неоткуда возникла завуч Тамара Петровна.

— Ну и что вы себе позволяете, дорогуша? — её татуаж-брови сошлись у переносицы, превращаясь в сердитую гусеницу. — Какой класс?

— Девятый “Б”, — равнодушно бросила я, скрестив руки на груди.

— Фамилия?

— Боровская.

— Я доложу классному руководителю, пусть проведёт с тобой беседу! Безобразие! Ещё раз такое увижу — сразу к директору! И родителей в школу!

Не успела она договорить тираду, как прозвенел звонок. Оля резко развернулась на носках лакированных туфель и поспешила прочь, нервно шагая по коридору. Стук каблуков заглушал даже визгливые вопли шестиклассников, мчащихся на урок. Я проводила её взглядом и усмехнулась: в этой короткой юбке и обтягивающей блузке она выглядела скорее как пародия на взрослую, чем как школьница.

В тот день я ушла домой, не в силах высидеть ещё два урока. Дома меня ждал скандал из-за двойки по физике.

— Ты издеваешься надо мной? — голос мамы сорвался на визг. Она держала в руках мой дневник так, будто это был приговор. — Опять двойка! Сколько можно?!

Я уставилась в пол, чувствуя, как всё внутри сжимается. Хотелось сказать: «Мам, мне плохо, а тебе важны только оценки». Но слова застряли где-то в горле.

Я молчала.

— Ты вообще собираешься учиться? Или думаешь, что жизнь сама всё под ноги подстелет? — она хлопнула дневником о стол, и от удара подпрыгнула кружка с чаем. — Мне стыдно за тебя!

Я просто сидела, уставившись в стену. Слова не рождались, внутри было пусто, будто меня выжгли изнутри.

— И даже слова не скажешь? Ни оправдания, ни объяснения? — она шагнула ко мне ближе, резко вцепилась в плечо. Ногти впились сквозь ткань, я вздрогнула. — Ты глухая?

— Отстань, — тихо выдохнула я, но она, конечно, услышала.

— Что значит «отстань»?! — лицо её стало багровым. — Я тебе мать! Я ночами не сплю, думаю, как тебя на ноги поставить, а ты… а ты!..

Я подняла глаза и посмотрела на неё так, будто смотрела сквозь. Она замолчала на секунду — и в этой паузе я почувствовала: мы с ней чужие.

Я вырвала руку, поднялась и пошла к себе в комнату. Дверь захлопнулась так громко, что в стекле дрогнуло отражение. Я повернула ключ в замке, села на кровать и натянула одеяло до подбородка. Так и просидела до вечера — сжавшись в комок, не слыша ни её шагов, ни новых упрёков за дверью.

Каждый день я оставляла зарубку на столешнице ржавым гвоздём, который притащила из того здания. Сегодня вывела третью. Мама пока их не заметила — иначе я получила бы выговор за испорченную мебель. В последнее время она была особенно нервной: раздражало буквально всё. Даже обувь, поставленная «не так», или пыль, стёртая «не идеально». Ну ничего, скоро она отдохнёт от меня.

На следующий день я позвонила Рите. Не раздумывала — просто нажала кнопку.

— Привет, нам нужно встретиться, поговорить…

— Лий, я в деревне. У бабушки с сердцем плохо, в больнице, со школы отпросилась.

— И надолго?

— Недели на две точно. А что?

— Не успею…

— В смысле «не успеешь»? Что случилось? Ли, ты меня пугаешь!

— Твой Ярослав — мудак. Он тебе изменяет. Я видела это своими глазами.

— Ч-что?!

— Перед Новым годом. Я зашла к нему домой. Там была девка. Рыжая, полуголая, хозяйкой себя чувствовала.

— Подожди… ты сейчас шутишь?

— Нет. Он прямо при мне бельё в стиралку кинул — даже не скрывался. Рит, ты переехала к нему жить, а он вот так.

— Ли, это бред какой-то. Ты либо напилась, либо… я не знаю! Ты сама слышишь, что говоришь?!

— Слышу. И повторю ещё раз: он тебе врёт. У меня нет доказательств, кроме моих слов. Но хочешь убедиться — проверь его телефон. Только тихо. Не показывай виду.

Я услышала в трубке тихие всхлипы.

— Почему ты мне сразу не рассказала?! — голос дрогнул, но тут же стал резким. — Ты… ты предательница! Молчала, а теперь такое вывалила! Я тебя убью, когда вернусь! Девкам всё расскажу — тебе крышка!

— Ярика своего убивай! А я и без тебя справлюсь! — выкрикнула я и со злостью швырнула телефон на кровать.

Через пару минут он ожил в ладони вибрацией. Экран мигал:
«Сука!»
«Ты мне жизнь испортила!»

Сообщения сыпались одно за другим. Рита взорвалась — как всегда. Её характер напоминал мину с коротким фитилём. И вот я нажала на детонатор.

Может, зря я всё это? Может, стоило перезвонить… сказать, что это было задание от психолога: «сделай любую глупость». Она бы поверила. Но после долгих раздумий я решила оставить всё как есть. Пусть я останусь в её памяти предательницей — зато сказала правду. Может, хоть это заставит её задуматься. Она ведь хорошая: добрая, честная. Не заслуживает такого, как он. Я просто открыла ей глаза.

Сообщения всё ещё сыпались, хотя уже не так бешено. Экран мигал, как неисправная лампочка. Я выключила звук — и стало тише, но не спокойнее: слова продолжали жить в телефоне, я не вижу их, но знаю, что они там.

Хорошо хоть мы учимся в разных школах. Иначе она бы свернула мне шею прямо в коридоре — ещё до того, как я успела придумать, куда бежать.

Когда на столе появилось ровно семь полосок, а родители ушли к родственникам на праздник, я достала из ящика стола записку. Положила её на видное место — рядом с компьютером. Потом сделала уборку, аккуратно развесила в шкафу. На секунду задержалась у джинсовки с яркими нашивками. Провела пальцами по холодной ткани. Сердце на мгновение сбилось с ритма, но сомнений не было.

В рюкзак ушли телефон, ручка, тетрадь, бутылка воды, наушники. Немного денег — ровно на дорогу в один конец. Когда родители вернутся, их жизнь разделится на «до» и «после», так же, как когда-то разделилась моя.

В автобусе я чувствовала на себе чужие взгляды. Старалась не поднимать головы, чтобы никто не догадался о моих планах. Доморощенных психологов и любителей читать морали сейчас было бы слишком.

На следующей остановке вошла сухонькая старушка. Села напротив и уставилась прямо на меня. Глаза — прозрачные, водянистые, как будто не принадлежащие живому человеку. Они видели сквозь кожу, глубже, чем хотелось бы.

— Девочка, — сказала она, наклоняясь ближе, — не туда ты едешь.

Я вздрогнула, сжала рюкзак, как щит.

— Что? — выдавила я, чувствуя, как внутри всё холодеет.

— Там темно. Вернёшься — уже другой будешь, — прошептала она, всё так же не мигая.

Соседи по сиденьям зашевелились, кто-то хмыкнул: «Да у бабки маразм». Но мне было не смешно.

Я резко нажала кнопку «стоп» раньше, чем планировала. Автобус дёрнулся, я едва не удержалась на ногах. Старушка всё ещё смотрела мне вслед, пока я протискивалась к выходу.

На улице стало легче дышать, но не намного. Холодный воздух жёг горло, сердце колотилось, ноги не слушались. Я шла медленно, всё время оглядывалась. Казалось, за мной следят. Точно — родители кого-то подослали! Мама странно посмотрела перед тем, как уйти. Они догадались, что я задумала побег. Нужно срочно спрятаться.

От дороги до моего здания лежал пустырь — голое поле, без деревьев, без кустов, без укрытий. Прятаться там было негде.

Я выключила музыку, спрятала наушники в карман и снова огляделась. Чётко ощущала: кто-то рядом. Даже если я его не вижу — он есть. По коже побежали мурашки. У человека есть древний инстинкт — чувствовать чужое присутствие. Он спас не одну жизнь.

Я замедлила шаг, потом резко обернулась — пусто.

Ускорилась — нужно успеть, пока меня не настигнут.

Я рванула вперёд. Ботинки скользили по грязному спрессованному снегу. Чуть не рухнула в обледеневшую канаву у пустыря, но удержалась. Сердце колотилось так, будто готово выскочить наружу и умчаться первым. Я перепрыгнула яму и почти бегом понеслась к заброшенным зданиям.

Щёки обжигал ветер, волосы липли к лицу. На мне только фиолетовый худи и тонкие джинсы —  нелепая защита от холода. Тело тряслось, а чувство слежки душило изнутри — невидимая ладонь тянула петлю на горле всё туже.

— Эй! — сорвалось у меня. Голос хрипел, переходя на визг. — Ты где?! Я знаю, ты здесь! Следишь за мной, да? Мне плевать, кто ты — всё равно не остановишь! Слышишь?! Я сделаю то, что решила, хоть из-под земли вылезай!

Звук исчез в пустоте — не отразился, будто стены проглотили его. Если кто-то и притаился в здании, он видит меня, но я его — нет. Наверняка ждёт за дверным проёмом или на лестнице. А если правда родители кого-то подослали? Значит, не тронет, но всё равно встанет на пути. Эта мысль вонзилась, как тонкий осколок стекла. Даже когда вокруг никого — мне всё равно не дают поступить по-своему?!

Я сжала ремешок рюкзака до боли в пальцах. Сердце стучало в ушах невыносимо громко.

Злость толкнула вперёд. Я бежала, проваливаясь в снег, скользя по спрятанным камням и веткам. Сегодня я убегу. Никто меня не остановит.

Воздух рвался наружу вместе с сердцем — лёгкие забыли, как работать. Я резко остановилась. Не от страха — от взгляда. Передо мной было место, которое могло навсегда укрыть от всех бед.

Подъезд зиял дырами вместо дверей. Кирпичи держались на ржавой арматуре, грозя рухнуть при малейшем толчке. Изнутри веяло затхлой сыростью и холодом. Пол был усеян осколками и щебнем. Я шагнула внутрь: ботинок раздавил стекло, и звонкий скрежет метнулся по голым стенам, тянулся так долго, словно кто-то подхватил его и не хотел отпускать.

Тишина. Никого. Но казалось, что пустота смотрит на меня.

Значит, преследователь на лестнице. Всего в двух метрах, за поворотом. Я медленно шла вдоль стены, обдирая пальцы о зелёную осыпавшуюся  краску. Каждый скрип, каждый шорох заставлял вздрагивать. Ладони были мокрые, пальцы скользили по стене, но я продолжала.

А если родители уже дома? Нашли записку. Вызвали полицию. Меня начнут искать. Если заглянут в ящик стола… там остались тетради с маршрутами. Дура! Зачем я их оставила? От этой мысли по позвоночнику прокатился ледяной ток, будто кто-то провёл лезвием.

Я всё равно шла к лестнице. С каждым шагом становилось тяжелее — не только физически. Панический страх рвался наружу, превращаясь в стон. Горло сжимало, во рту стало сухо, будто я глотнула песок. Тело дрожало, как под током. Зубы стучали, и я боялась, что звук услышат там, за поворотом.

Я остановилась перед лестницей. Звенящая тишина. Только порывы ветра, проникающего в трещины этих разрушенных стен. Ветер свистел, меняя интенсивность, его голос кружил вокруг. Это был единственный звук в здании.

Я сделала шаг. В сторону лестницы.

Страх сковал меня. Тело стало как ледяная скульптура. Подошвы ботинок приросли к бетону. Я слилась с этими стенами, с этим полом. Мы стали единым целым. Меня отличало лишь то, что я могла чувствовать.

Я не знаю, существует ли чувство сильнее страха. В этот момент я точно могла ответить: нет. Ничто не сравнится с ужасом, который уничтожает всё, что ты знал, и за секунду превращает тебя в ничтожество.

На лестнице было пусто. Горы бутылок, шприцов, консервных банок. Холодно. Высоко. Жутко. Здесь хотелось выть, бить себя по щекам, кричать в пустоту — но сил не осталось. Всё во мне выгорело. Страх выжег изнутри всё живое, оставив пустую оболочку — куклу с моим лицом, с моими руками, с моими волосами.

Я опустилась на бетонный пол. Достала из рюкзака тетрадь. В холодных пальцах крутила ручку. Обычно мысли лились сами, растекаясь по страницам, но сейчас в голове стояла белая тишина.

Я поднялась и шагнула к карнизу.

Смотря вниз, я не ощущала головокружительной высоты. Я не ощущала ничего. Отсутствие чувств — это тоже чувство. Оно кричит безмолвно, разрывает изнутри.

Когда я поставила правую ногу на карниз, кожа покрылась тонким слоем льда, пальцы сжимали камень, пытаясь удержаться от падения. Боковым зрением я заметила его… Того, кто следил. Инстинкты не подвели.

Я не могла повернуть голову — он сразу бы понял, что я его заметила. В нескольких шагах стоял человек, мастер бесшумной маскировки, иначе я бы заметила его раньше. Его силуэт почти сливался с темнотой, только мелькнула тень руки, как будто он готовился прыгнуть. Он подбежит и схватит меня… или толкнёт?! Сердце колотилось, дыхание сбивалось, а пальцы на карнизе белели от напряжения.

Я отшатнулась назад и услышала крик:

— Лия!!!

Я повернула голову. И закричала.

***

Если бы этот жилой массив не был заброшен, мой крик услышал бы каждый. У кого-то выскользнула бы тарелка, разлетевшись на осколки по новому ламинату. Завыла бы собака. Какой-нибудь впечатлительный парень выбежал бы на балкон, забыв накинуть халат. На мгновение жизнь остановилась бы. Но никто бы не понял, откуда звук.

А потом придумывали бы объяснение — люди всегда так делают, чтобы стало легче. Даже если это объяснение — глупая выдумка. И всё пошло бы своим чередом: обсуждения, пересуды, публикации в новостях, а потом — забвение. Я бы стала всего лишь одной из тысяч.

Но нет. Не в этот раз. Мне не сбежать. Не сегодня. И не завтра.

Событие случилось. Но лишь в масштабе моей жизни. Моей головы.

Я обернулась. Передо мной стояла Тень.