Бешеная красавица
I.
Прежде чем возвратиться в Москву из отпуска в Коктебеле, красавица Ариша решила навестить друзей-археологов, которые раскапывали под Анапой древнее городище.
Путешествовать на попутках ей было легко: увидев на обочине рослую, загорелую девицу с ярко-голубыми глазами и гривой соломенных волос до попы, любой одинокий водила останавливался и предлагал свои услуги в надежде, что ему может что-то перепасть от такой красоты. Оставив позади нескольких разочарованных мужиков, она добралась до Керчи, переправилась на пароме через пролив и добралась до Анапы, где купила билет на самолёт, улетавший через три дня в столицу.
Археологи встретили Аришу с раскрытыми объятиями и немедленно принялись отмечать сначала её приезд, а потом грядущий отъезд. Не то чтобы они особенно утруждали себя в другое время — работа шла строго по советскому принципу «Они делают вид, что платят, — мы делаем вид, что работаем». К тому же рядом с раскопом был отличный пляж, а местное вино в трёхлитровых банках из-под солений стоило всего рубль за литр.
Присутствие в лагере великолепной женщины настроило археологов на романтический лад, однако их планы так и остались грёзами — Ариша была девушкой интеллектуальной и строгих правил. По тому, как она обращалась с мужиками, Арише надо было родиться серой мышкой-библиотекаршей с вечно поджатыми губками, но природа наградила её внешностью секс-бомбы. Археологи разочаровались так сильно, что никто даже не вызвался проводить её в аэропорт, тем более что рейс вылетал ни свет ни заря.
— Я поеду, — сказала Матроска, миниатюрная, слегка взъерошенная девица с глазами-вишенками, которая выполняла в лагере роль поварихи и всеобщей подруги.
— Поезжай, дорогуша. А по дороге обратно купи пару банок вина, — напутствовал Матроску вечно похмельный экспедиционный врач Верлиока. Прозвище соответствовало — в докторе было за метр девяносто и полтора центнера живого веса.
В аэропорту Ариша зарегистрировалась на рейс, сдала сумку в багаж и прошла в остеклённый накопитель. Улыбающаяся Матроска осталась с другой стороны стекла и время от времени беззвучно шевелила губами и прощально махала рукой.
Объявили посадку. Ариша пошла к выходу на лётное поле и стала искать в сумочке посадочный талон, но он куда-то запропастился.
— Без посадочного не пущу, — прошипела, загораживая выход, невысокая, кубических пропорций контролёрша в форменной юбке и белой блузке с короткими рукавами. — Видали мы таких — деньги, небось, прогуляла, а теперь в столицу собралась, на заработки...
— Я, наверное, его на стойке регистрации оставила, — сказала Ариша. Мимо один за другим просачивались пассажиры, предъявляли посадочные и шли к стоящему на поле Tу-104.
— Вот иди к стойке и разбирайся. Без посадочного не пущу!
— Там уже никого нет... Так вы же сами регистрацию проводили и сумку в багаж приняли. Вы ещё сказали, что у меня, скорее всего, перевес, а перевеса не было.
— Ничего не знаю, отходи в сторону. — Контролёрша упёрлась в Аришу пухлыми, в перевязках, как у младенца, ручками, отпихнула её от двери и громко объявила опустевшему накопителю: — Проходим, граждане, посадка заканчивается.
— Как же так? — расстроилась Ариша. — Вы же видели меня на регистрации и прекрасно знаете, что билет у меня есть. Глупость какая-то и мракобесие...
— Ты чё скандалишь-то? Думаешь, тут одни дураки живут? Ещё обзывается! Я вот щас милицию позову!
Около них тотчас же материализовался пузатый милицейский капитан.
— Что тут у тебя, Клава? — спросил он, выковыривая спичкой из зубов остатки завтрака.
— Вот, Маратик, — залебезила контролёрша и кивнула в сторону Ариши, — посадочного нет, а туда же, скандалит. Много их тут ходит, все норовят задарма в самолёт пролезть...
— Разберёмся, — прервал её мент и взял Аришу под руку. — Пройдёмте, гражданка.
— Я на рейс опоздаю, — возразила Ариша, пытаясь освободить руку.
— Пройдёмте, а то привлечём за неподчинение, — настоял Маратик, не отпуская руки, и, чуть поразмыслив, добавил: — А можем и пятнадцать суток дать за хулиганство.
— Надо, надо за хулиганство, — злорадно поддакнула контролёрша, — она тут матерно обзывалась...
Ведомая капитаном, Ариша проследовала в дежурку. Контролёрша закрыла выход на лётное поле на висячий замок и отправилась следом. Пока они шли через зал, к процессии присоединились ещё два милиционера и несколько сотрудников аэропорта. Позади семенила рыдающая в голос Матроска: «Дяденьки! Не забирайте её, пожалуйста! Она хорошая!»
В тесной дежурке было не протолкнуться.
— Маратик, оформляй эту на пятнадцать суток. У меня свидетели есть, — радостно заявила контролёрша. Тут же из-за спины контролёрши высунулись две тётки, сделав её похожей на трёхглавого дракончика, и стали поддакивать: «Мы видели, мы слышали...»
Арише стало не по себе. Прошлым летом судакская милиция забрала её за ночное купание в море нагишом и, ничтоже сумняшеся, сообщила об этом по месту работы. Начальство организовало собрание, чтобы осудить Аришу за аморалку, но аутодафе было сорвано, когда один из сотрудников под общий хохот потребовал устроить следственный эксперимент...
Она поняла, что надо что-то делать, — ещё одного конфликта с милицией начальство ей не простит.
— Я буду жаловаться, — объявила Ариша капитану Маратику и ласково улыбнулась.
— Это кому? — осведомился тот, приподняв лохматые брови.
— Папе! — сказала Ариша и опять улыбнулась.
— Папе? И что он сделает? — спросил Маратик и тоже улыбнулся, блеснув золотой фиксой.
— Что он сделает с вами лично, я не знаю, но обычно в таких случаях он говорит «Всех к стенке, всех расстрелять!», — сказала Ариша и вдруг оглушительно захохотала басом: — Гыы-гыы-гыы-гыы...
Дежурка вздрогнула и замерла.
— А кто у ней папа-то? — громким шёпотом спросил Маратик у зарёванной Матроски.
— Ой, не спрашивайте... — заголосила Матроска, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону.
Капитан нахмурился и пошептался с аэропортовскими тётками.
— Ладно! Раз билет потеряли, можно купить другой, на завтра, — сказал посерьёзневший капитан.
— Я за свой билет уже заплатила. Зачем же мне другой покупать? — с холодным вызовом спросила Ариша.
Капитан опять пошептался с тётками — Ариша расслышала только одно слово «бешеная» — после чего объявил на всю дежурку, что произошло недоразумение.
— Вы, деушка, завтра утром приходите, отправим в лучшем виде, — пропела контролёрша. — А багаж в Москве получите.
— А до завтра мне что делать? — раздражённо спросила Ариша.
Капитан Маратик отреагировал без паузы.
— Только не волнуйтесь... Вы где остановились? У археологов? Это мы мигом!
Когда милицейский газик доставил Аришу и Матроску в лагерь, археологи сначала обомлели, а потом ржали до колик, заставляя их снова и снова пересказывать всю историю в мелких подробностях. Верлиока даже простил Матроске, что она вернулась без выпивки, и снарядил другого гонца.
— Завтра сам поеду провожать, — сказал он, выпив залпом полбанки доставленного гонцом вина и шумно выдохнув. — Это известная схема — забудешь билет на регистрации, а они его тут же кому-нибудь продают.
Утром за стойкой регистрации стояла та же контролёрша.
— Это кто? — с ужасом спросила она, увидев огромного, ещё не опохмелившегося Верлиоку с налитыми кровью глазами и опухшей мордой.
— Я её личный психиатр, — грозно сказал Верлиока.
— Ой, — сказала тётка и немедленно выдала Арише посадочный талон.
II.
В возрасте трёх лет Ариша была похожа на толстощёкого ангела с обёртки шоколада «Алёнка». Семейная легенда гласила, что рисовавший ангела художник поглядывал на её фотографию.
Вырастила её бабушка по материнской линии — родители были в разводе, создали новые семьи и жили нормальной советской жизнью, оставив дитя на попечении стариков.
В юности бабушка была так хороша собой, что её приняли в институт благородных девиц в родной Одессе, хотя происхождением она была из разночинцев — папенька служил в банке на незначительной должности. Однажды Одессу посетил царь, и ей, первой красотке заведения, доверили вручить цветы августейшему гостю. В ответственный момент, когда их величество протянул руки к букету, нежное создание от избытка чувств грохнулось в обморок.
Красавица-институтка удачно вышла замуж за отпрыска древнего княжеского рода, хоть и с Кавказа, но тут случилась Первая мировая. Князь, под влиянием всеобщего патриотического угара, отправился защищать империю от врагов, получил Георгия за храбрость и дослужился до поручика, но уцелел и вернулся в Одессу.
Поначалу молодая чета наивно полагала, что скоро всё наладится, но власть в городе менялась каждые несколько месяцев, а офицеров, да ещё благородных кровей, революционные массы пускали в расход сотнями, причём без суда и следствия. Ждать своей очереди князь не стал и в 1919-м сбежал из Одессы вместе с молодой женой. По какой-то не до конца понятной причине отправились они не в эмиграцию, а в Москву, где поселились на Арбате, в одной из комнат огромной, превращённой в коммуналку квартиры своих знакомых.
Надеясь затеряться в большом городе, князь изменил кавказскую фамилию на русский манер и вёл себя осторожно — политических анекдотов не рассказывал, с сомнительными личностями и большим начальством не водился, ни в каких организациях не состоял и с живущей за границей роднёй не переписывался. Он занялся серьёзным делом и, будучи человеком умным и образованным, со временем стал заметным инженером-металлургом, а после Второй мировой даже деканом одного из факультетов Авиационного института.
Жизнь, казалось, шла своим чередом, но в начале 1950-х стареющий князь потерял чутьё и публично раскритиковал каких-то бездарей: «Этот самолёт развалится!» Бездари обиделись и написали на князя донос.
Через три дня за ним пришли, но тут у князя случился удар, и он на глазах у изумлённых опричников потерял способность двигаться и говорить. Тащить на себе с четвёртого этажа парализованного старика и везти его на Лубянку в легковой «Победе» они посчитали нецелесообразным и оставили его дома.
Детище бездарей, как и предрёк князь, рассыпалось на взлёте, и тут же, весьма кстати, умер Сталин. Дело против князя замяли, а бездарей послали к нему на квартиру извиняться. Когда они появились на пороге комнаты и начали что-то блеять, князь напряг силы, с трудом поднялся с кровати и, страшно перекосив лицо и волоча правую ногу, пошёл на них, с трудом выговаривая: «Сволочи! Вон!»
Через несколько месяцев князь полностью восстановил речь и способность передвигаться, но амплуа городского сумасшедшего ему понравилось. Тяжко опираясь на старинную трость с резным набалдашником, он любил прогуливаться по арбатским переулкам в легкомысленной женской шляпке и древнем салопе. Если на глаза попадался дядька начальственного вида с портфелем, то князь останавливался и, потрясая палкой над головой, что есть мочи орал: «Сволочь! Всё про тебя знаю и всем расскажу!» Обычно дядьки в страхе пускались наутёк, но один таки вызвал милицию. Старика забрали в Кащенко, но он очаровывал медперсонал умными разговорами, и через две недели его отпустили.
— Маленький, хороший, — говорил князь, сажая внучку на колени и легонько похлопывая её по макушке. — А вокруг одна только сволочь. Вот вырастешь — тоже сволочью станешь...
Бабушка над ним подтрунивала, особенно когда он ностальгировал по дореволюционной жизни: «У вас на Кавказе если есть два барана, то уже князь». Иногда к ней приходили с визитом немногочисленные старорежимные подруги, пили чай с домашним печеньем, играли по маленькой в карты и разговаривали по-французски. В остальное время бабушка тянула на себе хозяйство, вспоминая по необходимости свою одесскую молодость.
Арбатский двор-колодец, в котором росла Ариша, бабушки боялся. Да и как не испугаться, когда из окна наверху высовывается седая голова в папильотках и вопит так, что от стен отражается эхо: «Ми-и-шка-а!!! Немедленно отдай ребёнку мячик! Шоб ты подавился этим мячиком и сдох, а я приду к тебе на могилу и плюну тебе в пятку!»
— Я бабушке пожалуюсь, — говорила Ариша с нежной улыбкой дворовым мальчишкам, когда не могла с ними справиться. Конфликт немедленно угасал.
Иногда маленькую Аришу забирал на лето отец, агроном Пантелей, воевавший танкистом ещё в финскую и дослужившийся потом до первого секретаря обкома в одной из центральных областей России. «Кровинушка моя!» — гладил он дочку по льняным волосам, катаясь с ней на служебном газике.
У отца Ариша училась разговаривать с народом.
В разгар уборочной, когда крестьянин должен трудиться от зари до зари, три мужика сидели в тенёчке под деревом и пили водку. Рядом стоял выключенный трактор.
— Вы почему не работаете, мужики? — деловито спросил Пантелей, остановив машину.
— Пошёл на хуй, — лениво ответили мужики.
Пантелей не спеша выбрался из газика и стал молча нарезать вокруг дерева круги, высматривая что-то на земле. Наконец он нашёл, что искал, — здоровенный кол, которым принялся дубасить мужиков куда попало, одновременно кроя их густым танкистским матом. Мужики слабо отбивались: «Так бы сразу и сказал, а то вопросы задаёт...»
С матерью Ариша виделась редко — та хоть и была дамочкой образованной, но весьма скупой на эмоции, любившей в жизни размеренный, созданный ей же строгий порядок и мужчин, которые перед ней преклонялись. Присутствие ребёнка этому мешало.
Бóльшую часть детства Ариша провела в одиночестве, читая книжки из обширной библиотеки деда, причём все подряд. Когда Ариша не могла дотянуться до верхних полок, бабушка пробовала помочь, но внучка упёрто настаивала «я сама», с трудом подтаскивала к книжному шкафу тяжёлое дореволюционное кресло и, рискуя грохнуться, карабкалась наверх и доставала приглянувшийся том.
Самостоятельность и тягу к чтению бабушка одобряла. В какой-то момент она даже попыталась научить внучку языку Мольера, но вскоре передумала и занятия прекратила, сказав, что в совдепии иностранные языки без надобности, поскольку пользоваться ими негде, да и опасно.
«Всегда держись прямо и поджимай пятку! А главное — не рыгочи как бешеная!» — поучала её бабушка.
Поначалу Ариша не понимала, как можно поджимать пятку, но когда пробовала, то спина выпрямлялась, а осанка становилась по-королевски гордой. Со временем это стало привычкой.
С рыготанием было сложнее.
Она была тихим и в целом покладистым ребёнком, но иногда своевольничала и изо всех сил пыталась настоять на своём. Однажды бабушка наказала пятилетнюю Аришу за какое-то особo нелепое упрямство и поставила носом в угол. Вместо того чтобы по-девчоночьи захныкать, Ариша издала мощный, басовый звук, который возник где-то внизу живота и вышел наружу густым, как вулканическая лава, потоком, похожим на хохот разъярённой ведьмы. Больше её в угол не ставили.
Поначалу странный звук возникал сам собой и только когда Ариша сердилась. Со временем она научилась его контролировать и пользоваться рыготанием как оружием защиты.
Однажды юная Ариша — прелестное создание с длинной белокурой косой — прогуливалась в одиночестве в подмосковном лесу и набрела на небольшое, заросшее тиной озерцо. Было жарко, она решила искупаться, скинула одежду и исподнее и стала осторожно входить в воду, раздвигая ряску найденным на берегу перезрелым мухомором. В этот момент к озерцу вышел из ельника незадачливый грибник. Увидев в болоте голую девку с большим мухомором в руке, грибник остолбенел и начал громко икать. Ариша обернулась и, чтобы не искушать судьбу, что есть мочи зарыготала. Грибник мелко перекрестился и, не разбирая дороги, ломанул обратно в ельник.
III.
Ариша поступила на исторический факультет университета, на отделение этнографии, и на втором курсе вышла замуж за студента-психолога, которого приняла за своего принца. Через полгода молодые поняли, что хотят от жизни совсем разного, и мирно расстались.
На одном из экзаменов по истории России ей достался вопрос о волнениях в Тифлисе в середине девятнадцатого века.
«...Недовольные торговцы собрались у дома главного сборщика налогов. Тот велел семье и челяди бежать через задний двор, а сам вышел к бунтовщикам. Кто-то из толпы его оскорбил, и он выстрелил в обидчика из пистолета. Толпа его растерзала, даже отрубила палец с фамильным перстнем княжеского рода, к которому он принадлежал. За это царь пожаловал семье погибшего пенсию и повелел торговцам выплатить ей значительную сумму денег. Однако в Тифлисе семья оставаться не пожелала и переехала в Одессу...»
— А из какого источника вам известны такие подробности? — спросил изумлённый преподаватель, ставя ей в зачётку «отлично».
— Мне дедушка рассказывал. Сборщик налогов был его предком.
Она написала блестящую дипломную работу о давно вымершем африканском племени и устроилась младшим научным сотрудником в академический институт, в отдел, который занимался фольклором.
Зарплата у Ариши была как у уборщицы, но она всегда выглядела шикарно в супермодных нарядах, которые шила себе сама из старых бабушкиных платьев и перекрашенных в тазу трикотажных мужских кальсон и нижних рубашек, а зимой щеголяла в перекроенном овчинном тулупе с яркими цветными аппликациями.
Перед первой экспедицией интеллигентные друзья-искусствоведы решили научить Аришу ругаться матом. А вдруг понадобится? «Если будут приставать мужики — сразу посылай на хуй. Так и говори — пошёл на хуй!»
В маленьком сибирском аэропорту к ней действительно прилепился какой-то пьяненький бомж. «А вы, мужик, пойдите на хуй», — сказала ему Ариша. Бомж вдруг расплакался: «Со мной никто никогда на „вы" не разговаривает...»
Она продолжала жить с бабушкой в той же комнате в арбатской коммуналке, где её во младенчестве, за неимением другого места, клали спать в выдвинутый ящик письменного стола. После смерти князя бабушке было одиноко, но она, несмотря на преклонный возраст, продолжала поджимать пятку.
Потом Ариша влюбилась и провела около года в малогабаритной двушке своего избранника, неподалёку от Белорусского вокзала. Никто из друзей не мог понять, что такая красавица могла найти в тонкошеем еврее со странным для русского уха именем Шмулик. Меньше всех это понимала сама Ариша, но для неё это было похоже на удар молнии.
Они познакомились в яркую субботу бабьего лета на подмосковной даче общих знакомых. День и место для начала большой любви были идеальными — человек двадцать вокруг стола в старом, неухоженном яблоневом саду, голубое, без единого облачка небо, золотой ковёр опавших листьев под ногами и сентябрьская свежесть, пронизанная ароматом прелости, похожим на экзотические, немного горькие духи.
При знакомстве Ариша и Шмулик обменялись ничего не значащими фразами. По мере того как подогретое алкоголем веселье набирало обороты, они стали поглядывать друг на друга через стол, поверх бутылок и тарелок с закусками — сначала исподволь, потом всё чаще и, наконец, откровенно и пристально, не отводя взгляда.
Вечером они ехали вместе в переполненной электричке — горожане возвращались с дач после выходных. Сесть было негде, разговаривать в шумном вагоне было невозможно. Всю дорогу до Москвы они стояли рядом в проходе и почти не отрываясь смотрели друг другу в глаза.
— Может, зайдём ко мне? Это недалеко, — неуклюже спросил Шмулик, когда они вышли на площадь перед Белорусским вокзалом.
Через десять минут они были у него дома. Шмулик усадил Аришу на диван, заварил чай, выложил на тарелку пачку дешёвого печенья из привокзального ларька, сел рядом и обнял её за плечи.
Они долго и упоительно целовались. Потом Шмулик попытался её раздеть, но Ариша его остановила, сказала «я сама» и начала расстёгивать пуговки на платье.
Они проснулись днём в воскресенье, после ночи неистовой любви.
— Я проголодалась, — сказала Ариша.
— В холодильнике пусто... Давай пойдём куда-нибудь, — сказал Шмулик, мысленно подсчитывая наличность.
Они оделись и дошли до близлежащего заведения с многообещающим названием «Дары природы» на улице Горького. Ариша заказала два овощных салата — «у них такие маленькие порции», а Шмулик — стейк из экзотической лосятины. Под куском жёсткого мяса оказалось крохотное крылышко.
— Похоже, они Пегаса зарезали, — улыбнулся Шмулик.
Потом он пошёл провожать Аришу до метро, но вдруг остановился и взял её за руку.
— Не хочу тебя обманывать, — сказал Шмулик и признался, что собирается эмигрировать в Израиль и потому не может вступать в серьёзные отношения.
— Это не имеет значения, — сказала Ариша и на следующий день привезла в двушку баул с вещами. Через пару недель Шмулик спросил, не хочет ли она поехать с ним.
— Хочу, но это вряд ли получится, — грустно сказала Ариша, понимая, что ни мать, ни тем более Пантелей не дадут ей письменного разрешения на эмиграцию, как того требовала советская власть. У Шмулика такой проблемы не было — его родители уже отошли в мир иной.
Ариша поговорила с бабушкой, которая, как она и предполагала, отнеслась к ситуации спокойно. Потом она навестила родителей, что делала нечасто.
Мать, находившаяся в тот момент в браке с секретным физиком, поначалу огорчилась сумбуру, который дочь привносит в её хорошо организованную жизнь, и забеспокоилась — вполне обоснованно, — что у физика будут неприятности на работе. Однако, прежде чем создавать Арише обструкцию, она сообразила, что Пантелей никогда и ни за что не согласится отпустить дочь в эмиграцию. При таком раскладе всё, что ей было нужно сделать, — это поджать губы и сухо сказать: «Я считаю, что это неразумно, но поступай как знаешь».
Пантелей было обрадовался нечастому визиту родной кровинушки, но, когда Ариша объявила, что собирается выйти замуж за еврея и уехать с ним в Израиль, взбеленился и пообещал засадить жениха в тюрьму, а её в сумасшедший дом. Зная нрав папаши, Ариша поняла, что замужество придётся отложить.
Совместная жизнь с отъезжантом Шмуликом проходила под неумолимое тиканье часов и была похожа на лёгкий, не обременённый деталями сон. Изредка в двушку у Белорусского приходили друзья, иногда в гости отправлялись они, но главное время Ариша и Шмулик проводили вдвоём.
Утром она просыпалась первой, тщательно приводила себя в порядок, заваривала чай, готовила овсянку или бутерброды с сыром и только тогда будила Шмулика. Они завтракали, выходили из дома и часть пути на работу ехали вместе в общественном транспорте, а вечером возвращались в двушку, ужинали, разговаривали и предавались безудержной, сотрясающей внутренности любви. На пике страсти Ариша иногда позволяла себе радостно порыготать.
Как после всякого сна, через несколько месяцев наступило пробуждение — у Шмулика подошёл к концу срок разрешения на эмиграцию.
— Есть такая легенда... — сказал он напоследок. — Когда-то у человека было две головы и по четыре руки и ноги, но одно сердце. Никто ни с кем не ссорился, и не было на земле существ сильнее и счастливее. Богам, которые часто ссорились между собой, это не понравилось. Они разделили людей на мужчин и женщин, а потом всех перемешали. С тех пор мы бродим по свету и ищем свою вторую половинку — хотим опять стать счастливыми. Мало у кого это получается, но нам повезло — мы друг друга нашли. Я тебя отсюда вытащу.
Ариша осталась одна.
В течение нескольких следующих лет, каждый месяц, в заранее оговорённое время она сидела у телефона и вздрагивала от международного звонка, частого и тревожного, как колокол громкого боя на военном корабле.
Шмулик, уехавший вместо Израиля в Америку и переименовавший себя в Сэма, говорил об их нерушимой духовной связи, просил прощения за то, что вызволить её пока не может, и продолжал обещать что-то сделать. Возможности были ограничены: эмигрантов в СССР не пускали, а найти американца, который согласится поехать в Москву и фиктивно жениться, не удавалось. Рассматривались все возможные схемы, вплоть до покупки Аришей турпутёвки в Болгарию и нелегального перехода границы с Турцией, но эта идея, впрочем, была отметена как слишком безумная.
Когда разговаривать было особо не о чем, то они подолгу болтали о пустяках, по-детски спорили, кто первым повесит трубку, иногда просто слушали дыхание друг друга на дальнем конце провода. Сказать всё, что хотелось, они не могли, поскольку были уверены, что где-то в тускло освещённой комнате без окон их разговор слушает серолицый человечек в наушниках. И правда — однажды, после затянувшейся паузы на линии вдруг возник чужой голос: «Вам не надоело? Это же дорого!»
Вокруг Ариши вертелись разнокалиберные дядьки, предлагавшие ей руку, сердце и материальные блага, вплоть до квартир, соболиных шуб и бриллиантов, но безрезультатно — она любила Шмулика, другие мужики ей были неинтересны.
Аришина работа в академическом институте шла своим чередом — она разъезжала с экспедициями по стране, записывая в блокноты и на казённый магнитофон старинные песни и сказания. Со временем институт стал отправлять её в поле одну под благовидным предлогом экономии государственных средств.
Как-то раз она ехала из Дубны в дальнюю заволжскую деревню на заднем сидении стареньких «Жигулей», которыми рулил подрабатывавший извозом старичок-пенсионер. Просёлки и асфальт петляли по заливным лугам на низком восточном берегу реки, где сочная трава вырастает за короткое лето до пояса. Вскоре пенсионер заблудился и притормозил на развилке, у облупленного павильона автобусной остановки.
— В город направо или налево? — спросил он у поджидавшего автобус одинокого военного в погонах старшего лейтенанта.
— Давай покажу, — вызвался тот. Не дожидаясь ответа, старлей открыл переднюю дверцу и плюхнулся рядом с водителем. Вскоре стало понятно, что вояка изрядно пьян и дороги не знает. Ещё через пару километров он предложил Арише ехать к нему домой.
— Ну чё ты с этим дедом связалась? Молодых, что ли, не хватает? У меня квартира хорошая, выпьем, отдохнём... — старлей протянул руку и попытался схватить Аришу за коленку, но она успела отодвинуться. Тогда вояка расстегнул кобуру, вытащил пистолет и наставил на водителя.
— Сворачивай в лесок, гондон штопаный! Слышь? Те говорю! Мне человека убить — раз плюнуть!
Пенсионер втянул голову в плечи и вцепился в баранку так, что побелели костяшки пальцев. Ариша вспомнила папу.
— Будьте любезны, остановите машину, пожалуйста, — нежно сказала она.
Водитель послушно съехал на обочину. Ариша неторопливо вышла наружу, открыла правую переднюю дверцу машины, аккуратно, двумя пальцами взяла фуражку старлея за козырёк и швырнула её в сторону от дороги, а когда старлей инстинктивно за ней потянулся, схватила его одной рукой за шиворот, другой за широкий офицерский ремень и отправила вслед за фуражкой — вместе с пистолетом. Потом, рявкнув обалдевшему водителю «Гони!», Ариша прыгнула на переднее сидение, успев заметить боковым зрением, как метрах в пяти от обочины ползает в высокой траве старший лейтенант, приговаривая: «Дура бешеная! Фуражку-то зачем...»
IV.
Однажды институт отправил Аришу в деревню Пяловка изучать тамошнюю уникальную манеру народного пения.
Она, как всегда, тщательно подготовилась, прочитала кипу литературы и узнала, что возникла деревня в стародавние времена как военный форпост на юге Московии, что селились в ней стрельцы и младшие, обделённые наследством боярские дети и что помещиков и крепостных там никогда не было.
Путь был долгим — плацкартой до Воронежа, потом рейсовым автобусом до затерянного в зимней степи райцентра, оттуда попуткой, которая высадила её в сумерках на деревенском перекрёстке. В кармане лежала бумага от Академии наук с просьбой к местной власти оказать ей содействие, а именно — определить на постой.
В немаленькой, в пару сотен дворов, деревне людей не было видно ни на одной из уходивших от перекрёстка улиц, вдоль которых тянулись валы сугробов. Подхватив чемодан и тяжеленный магнитофон «Комета», выданный институтом под расписку, Ариша пошла наугад.
Она заметила, как в некоторых зажжённых оконцах шевелятся занавески — за ней явно присматривали. Потом впереди показалась человеческая фигура, но вскоре исчезла в одном из дворов. Было холодно, падал снег, надвигалась ночь. «Так и замёрзнуть недолго», — подумала Ариша и, когда в конце улицы опять замаячила фигура, спряталась за сугроб.
— Скажите, пожалуйста, где здесь сельсовет? — выскочила из засады Ариша, когда с ней поравнялась дородная баба в телогрейке, валенках и намотанном на голову платке.
— А ты сама-то кто будешь? — с вызовом спросила баба без какого-либо испуга и удивления, как будто на неё каждый день выскакивают из-за сугроба городские девки с чемоданами. Ариша чопорно представилась, полностью назвав фамилию-имя-отчество, и объявила цель приезда.
— А батюшку-то тваво как зовут? — с недоверием спросила баба, но, услышав «Пантелей Васильевич», расплылась в улыбке и заорала: — Кончай ховаться! Пантюшкина дочка приехала!
— Папаня-то твой тутошний. Это ты молодец, что погостить-то приехала, — у тебя ж в Пяловке сродичей половина дворов, — затараторила баба. — Да и я тебе вроде как троюродной прихожусь, Варварой зовут. Ну, пошли в дом, Арина Пантелевна, тут недалече...
«Вот так раз», — подумала Ариша. Отец никогда не произносил при ней слово «Пяловка».
Варваре на вид было за шестьдесят, но она без усилий подхватила Аришин чемодан и ходко двинулась вперёд.
— А почему от меня прячутся? — спросила Ариша. — Неужели никому не приходит в голову мне помочь?
— А чё те помогать-то? — удивилась Варвара.
— Я же одна и с вещами — явно приезжая, а на улице мороз. Людям в беде помогать надо!
— Не-е, голуба... Сильный сам справится — ты ж вон справилась, а слабым помогать нельзя. Им поможешь, а они потом такого натворят...
Родни в Пяловке у Ариши оказалось много — в Варварину просторную хату набилось человек пятьдесят. Бабы, как на подбор, были такими же высокими и статными, как Ариша, но значительно фигуристее, а мужики — поменьше, сухие и жилистые, в точности как Пантелей.
По случаю приезда гостьи из Москвы родня заставила стол бутылями с самогоном, мочёными помидорами и другой наскоро собранной снедью.
— Ты кушай, голуба, кушай, — приговаривала Варвара, подкладывая Арише в тарелку, — а то вон какая тошшая, смотреть не на что. В городе-то изголодалась, поди... У нас тут тошших-то нету.
— Спасибо, очень вкусно, но я не голодна, — отказывалась Ариша.
— Так ты ж, небось, настоящего голода-то и не знала... У нас в Пяловке, пока не осиротели, тоже голодных от века не было.
— Как это — осиротели? Кто умер-то?
— Много кто... — Варвара помолчала. — Пяловка-то — деревня справная, лодырей здесь сроду не жаловали. Жили хорошо, небедно, а как пришли нас раскулачивать, так мы на сходе промеж себя сговорились, кого из сродственников богатеями назначить, ну, кулаками, шоб остальные у них как бы в работниках... Кулаков тогда в Сибирь сослали, вместе с бабами и ребятишками, так они там все и сгинули. Вот и осиротели мы...
Варвара плеснула в гранёный стакан самогона, не чокаясь выпила и пожевала квашеной капусты.
— А потом через нас два разá война катком прошла, почитай всё срóвнила. Мужиков наших тогда сильно побило — кто кáликой вернулся, кто в земле лежит...
Недолго поспрошав Аришу о столичном житье-бытье и выпив несколько бутылей самогона, родня запела хором, да так плотно и насыщенно, что, казалось, у хаты вот-вот приподнимет крышу. В песнях были слышны раскаты грозы, топот копыт и отчаянный, леденящий душу вой то ли зимнего ветра, то ли волчьей стаи... Или это их с Аришей общие предки подыгрывали на дымоходах, как на дудках и рожках?
«Понятно! — подумала Ариша. — Мое рыготание — это пяловское, наследство Пантелея Васильевича...» А ещё она поняла, что перед ней потомки вольных хлебопашцев и храбрых воинов, остатки свободного племени, которое не смогли извести ни революции, ни войны, ни правители различных мастей. «Я — одна из них!» — подумала она с гордостью.
Увы, радость от найденных корней была недолгой — на следующее утро у Ариши распух нос, да так сильно, что закрылись ноздри. Нащупав на лице что-то большое и горячее, она бросилась к зеркалу над рукомойником и увидела вместо носа багровую, среднего размера свёклу. От боли и ужаса по её лицу сами собой покатились крупные слёзы.
Варвара не медля отвела Аришу в сельскую больничку, к фельдшеру Агафонычу. Сообщить Арише название сразившего её недуга Агафоныч отказался, но рецепт выписал. Однако в аптеке при больничке лекарство Арише не продали, сказав, что оно слишком дорогое и в наличии не имеется.
— Коли Агафоныч не помог и лекарства нету, надо идти к бабкам, — объявила поджидавшая у больнички Варвара.
— К каким бабкам?
— Наперво сходим к бабке Анне, а там поглядим.
Ариша пошла следом за Варварой как на заклание — нос болел все сильнее. Она ожидала увидеть покосившуюся избушку и сморщенную старуху, похожую на Бабу-ягу, но хата оказалась справной, а бабка Анна — большой, грузной женщиной лет пятидесяти.
— Да у тебя, девка, похоже, бяшиха, — сказала она, разглядывая то, что у Ариши выросло вместо носа. — А может, сглаз.
Потом бабка Анна истово перекрестилась на икону в красном углу, усадила Аришу в центре горницы на табурет и зажгла в плошке какие-то травы и корешки. Повалил густой белый дым с пряным запахом весенней степи, торопящейся отдать свою силу прежде, чем пожухнуть под горячим южным солнцем.
— Ты дыши, дочка, дыши, — говорила бабка Анна, обходя Аришу кругами и что-то нашёптывая. Несколько раз она останавливалась и точными, быстрыми движениями касалась Аришиного лица кончиками тёплых, пахнущих землёй пальцев.
Минут через сорок бабка Анна вывела Аришу на крыльцо и потюкала топором по порогу.
— Это я хворь твою посекла, шоб не возвращалась.
— Спасибо большое. Сколько я вам должна?
— Не-е, я за это денег не беру — никак нельзя... Ты, девка, ко мне походи, лучше к вечеру, когда я со скотиной управлюсь. А ежели не полегшает, значит у тебя не бяшиха, а сглаз. Тогда надо будет к бабке Наталье идти.
После третьего сеанса деревенской медицины распухший нос каким-то волшебным образом начал быстро уменьшаться, как воздушный шарик, из которого выпускают воздух. Вернувшись в дом к Варваре, Ариша увидела в зеркале над рукомойником свой собственный хорошенький носик.
— Слава тебе, Иисусе! — сказала Варвара, посмотрев на Аришу, и перекрестила сначала её, потом себя. — Надо будет бабку Анну отблагодарить.
— Я хотела ей денег дать, а она не взяла, сказала, что нельзя.
— А мы к Масленице кабанчика резать будем, так мяса дадим.
Наутро Ариша отправилась к Агафонычу.
— Да тебе, девка, никак полегшало, — обрадовался Агафоныч.
— Да, но не от вашего лекарства, которого, кстати, в аптеке нет. Вылечила меня бабка, но я хотела бы знать диагноз с точки зрения современной медицины.
— Диагноз? — удивился Агафоныч, приподняв кустистые брови. — А ты у какой бабки была-то?
— У бабки Анны.
— Тогда — бяшиха!
V.
Став специалистом по русскому фольклору, Ариша начала снабжать материалом группу московских артистов, которых интересовали древние народные песни.
Руководитель группы, профессионал-хоровик, сразу же принялся уговаривать красавицу Аришу выйти на сцену и украсить собой коллектив, но она отнекивалась: «Я петь не умею. И слуха у меня нет...» Однако хоровик был настойчив и в конце концов убедил её попробовать. Услышав невероятные, дикие звуки, которые умела издавать Ариша, он поначалу обомлел, а потом не только встроил её в общий хор, но и заставил обучить такому пению остальных артистов. Вскоре ансамбль стал невероятно популярен.
Ариша быстро втянулась в новую жизнь — ей нравилось творчество и работа с увлечёнными своим делом людьми. Через некоторое время она уволилась из академического института и стала полноправной артисткой коллектива, который почему-то был приписан к Томской филармонии.
Они репетировали в оплаченном филармонией подвальчике в центре Москвы, потом катали спектакли по стране — при мизерных зарплатах гастроли были единственным способом заработать.
Куда их только не заносило — в забытые временем и советской властью райцентры, в посёлки нефтяников и промёрзшие сельские клубы, на палубы военных кораблей, в школьные спортивные залы и на сборища партактива... Как-то раз пришлось выступить в сумасшедшем доме, где, к чести организаторов, кроме медперсонала на концерт пустили только тихих больных.
Потом сорокапятилетний хоровик внезапно умер от инфаркта. а Ариша, по невероятному стечению обстоятельств, заняла его место и стала художественным руководителем коллектива.
Она с головой окунулась в работу и трудилась не покладая рук, придумывая искромётные спектакли, на которых обычно сумрачные зрители начинали прихлопывать и притопывать, а некоторые пускались в пляс. В сказочном мире, который Ариша создавала на сцене, не было места для всякой сволочи, а была только радость. Сама она любила выступать в образе Козы или Старика-гробокопателя.
Тут в стране объявили «перестройку», и начали происходить удивительные вещи, о которых ещё год назад никто не мог и подумать. Газеты писали об ужасах советского прошлого, за критику начальства не выгоняли с работы, а кругом возникали, как грибы после тёплого дождя, мутные производственно-творческие кооперативы, одновременно занимавшиеся ремонтом квартир, продажей дешёвой китайской мануфактуры, организацией художественных выставок и туризмом в капстраны.
Зашоренное, полуголодное народонаселение, существовавшее по одним и тем же правилам много десятилетий, продолжало жить по инерции, но было в растерянности. Никто не понимал, в какую сторону едет телега и когда и где она остановится. Огромной, казавшейся вечной империи оставалось всего четыре года, но её почти мгновенного краха не могли себе представить даже люди с очень богатым воображением.
Именно тогда Арише позвонил Шмулик-Сэм и сказал, что ему наконец-то дали визу и что он в следующее воскресенье прилетит в Москву.
— Надолго? — спросила Ариша.
— Семь дней, шесть ночей... Мне наконец-то продали турпутёвку — авиабилет и номер в гостинице «Космос». С завтраком. Сказали, что иначе не пустят.
Поначалу она хотела встретить его в день приезда в «Космосе», но вспомнила, каким взглядом сверлят швейцары, коридорные и прочие стукачи приходящих в гостиницы хорошеньких женщин, и попросила Шмулика-Сэма встретить её в центре, в знакомом им обоим дворе.
Был безоблачный, редкий для Москвы день бабьего лета, похожий на тот, когда они познакомились, — солнце превращало в золото ещё остававшуюся на деревьях листву, а воздух был насыщен тонкими запахами осенней прелости.
Заметно прибавивший в весе Шмулик-Сэм ждал её на дворовой скамейке. Ариша посмотрела на его модную кожаную куртку, джинсы и крепкие ботинки и на мгновение застеснялась своих стоптанных туфель и перешитого из бабушкиного пальто жакета.
— Ариша... — сказал он, поднимаясь со скамейки и беря её руки в свои.
— Жениться будем? — спросила она, не откладывая главное на потóм, и неуверенно улыбнулась.
— Конечно будем, — сразу, не задумываясь ответил Шмулик-Сэм, как будто он ожидал вопрос, и поцеловал её сначала в ладонь, а потом — очень нежно, едва касаясь — в губы. — Мы же две половинки одного целого и будем любить друг друга всегда!
Все ночи следующей недели они провели вместе в двушке у Белорусского. Это походило на путешествие во времени: квартира несколько лет стояла пустой, и в ней всё осталось как прежде — мебель, посуда, полотенца и мелочи, которые делают человеческое жильё узнаваемым.
Они рассказывали друг другу забавные истории, произошедшие с ними за истекший период, потом до изнеможения занимались любовью. Утром Ариша, как и раньше, просыпалась первой, одевалась и готовила завтрак, а днём они носились как угорелые по Москве, собирая документы, — брак советской гражданки с иностранцем был процедурой сложной, а с эмигрантом из СССР и вовсе непредусмотренной.
Во второй половине дня в четверг они, наконец, приехали в специально назначенный для таких случаев ЗАГС — старинный, побитый временем особняк на улице Грибоедова. До закрытия конторы оставался час.
— Сегодня заявления больше не принимаем, — строго объявила сидевшая за столом в приёмной дородная письмоводительница. — Приходите завтра, а лучше в понедельник.
— Мы вас очень просим, — проникновенно сказал Шмулик-Сэм и поставил перед письмоводительницей красивую коробочку с французскими духами.
Та среагировала мгновенно — заученными, доведёнными до автоматизма движениями открыла и тут же закрыла ящик стола правой рукой, при этом успев ловко смахнуть в него флакон левой. «Как затвор передёрнула», — подумала Ариша.
— Ладно, давайте документы, — смягчилась письмоводительница. Она перелистала отданную ей пачку бумаг, потом открыла лежащий перед ней гроссбух. — Так... Бракосочетание назначим на восьмое декабря.
— Через три месяца? — огорчился Шмулик-Сэм. — Мне через два дня улетать!
— Ничего не могу сделать — закон требует, чтобы брачующиеся проверили свои чувства. А если передумаете?
— Мы проверили. Мы не передумаем. А можно прямо сейчас? В крайнем случае завтра? Мы будем очень, очень признательны... — многозначительно добавил Шмулик-Сэм.
— Да не могу я, поймите... Оно меня с работы выгонит... — громким шёпотом возразила письмоводительница. Лицо её покрылось красными пятнами, а тяжёлые груди взволнованно заколыхались под тканью платья — страх увольнения отчаянно боролся с жадностью.
— Какое «оно»? — поинтересовался Шмулик-Сэм.
— Начальство... — еле слышно пробормотала письмоводительница.
— Мы бы хотели с ним поговорить! — настойчиво продолжил Шмулик-Сэм и вдруг сменил тон. — Будем жить в духе перестройки и гласности, на благо всего прогрессивного человечества! Миру — мир! — торжественно закончил он голосом радиодиктора.
— Оно в главк поехало, сегодня не будет, — грустно сказала письмоводительница и посмотрела в потолок.
Ариша подумала, что главное чудо уже произошло — они встретились после долгой разлуки и поняли, что по-прежнему любят друг друга. Было понятно и то, что дополнительных чудес пока не предвидится и счастья придётся ждать ещё какое-то время.
— Пойдём, дорогой, — сказала Ариша и взяла Шмулика под руку.
VI.
Советская власть была на излёте и предпринимала судорожные попытки сохранить статус-кво, но ничего лучше кампании по борьбе с алкоголизмом придумать не смогла. За водкой выстраивались километровые очереди, расцвело самогоноварение, но непобедимый русский народ пить стал не меньше, а больше, — запретный плод сладок.
Сейчас уже трудно вспомнить, почему Аришу невзлюбил один из артистов коллектива, горький пьяница, который начал строчить на неё кляузы в министерство культуры и Томскую филармонию. Времени и усилий он не жалел и отписывал часто и в мелких подробностях.
Из кляуз следовало, что Ариша разбазаривает государственные средства, ведёт аморальный образ жизни одновременно с несколькими любовниками, в том числе иностранцами, и оскорбляет великих артистов, в том числе и самого жалобщика. Он также сообщал куда надо, что художественный руководитель коллектива нарушает инструкцию министерства о борьбе с пьянством в сфере искусств, так как должна его, алкаша, уволить, но не делает этого по причине особого изуверства.
Ариша просила остальных артистов написать опровержение в министерство, но делать это они отказались, хотя и потупив глаза. Было очевидно, что коллектив хочет петь, плясать и получать за это зарплату, а не бросаться грудью на амбразуру.
Междугородний звонок выдернул Аришу с репетиции.
— В обком звонили из Москвы, — сказал на другом конце провода директор Томской филармонии. — Через три дня назначено заседание комиссии по культуре. Будут разбирать твоё персональное дело.
— Но позвольте, Ян Семёнович! Неужели всё это из-за бреда, который он насочинял?
— Это твоя точка зрения, а в обкоме так не думают. Дело нешуточное, пахнет уголовщиной. Твоё присутствие на комиссии обязательно. Вылетай немедленно...
Десять минут спустя Ариша встретила в коридоре слегка пошатывающегося виновника торжества — похоже, он только что принял на грудь, вероятно в туалете. Ей захотелось, следуя заветам папы, влепить ему пощёчину, но она сдержалась.
— Знаете, — сказала она вместо этого, — я могу вам простить многое, но не такое.
— Это не какое? — ехидно поинтересовался виновник.
— Цвет вашего хвоста. Ну ладно бы хвост, но почему такого отвратительно-зеленого цвета? Бр-р... А запах! Это же смрад какой-то, а не запах! Фу, какая гадость! — Для наглядности Ариша сморщила нос и передёрнула плечами. — Вы бы его, что ли, мыли время от времени... — Не дожидаясь, пока остолбеневший владелец хвоста придёт в себя, она продолжила движение по коридору и свернула за угол.
Через три дня Ариша сидела на одиноком стуле в центре зала, обставленного по периметру столами под красным сукном. Вдоль стен расположилось человек сорок — в большинстве дородные мужчины в тёмных костюмах и при галстуках, а также около дюжины полнотелых женщин в неброских платьях, но со сложными парикмахерскими причёсками на головах.
— Так. Переходим к главному вопросу, — весомо объявил председательствующий на аутодафе секретарь обкома. — Слово директору филармонии товарищу Мельнику. Расскажи нам, Ян Семёныч, как твоя подчинённая дошла до такой жизни. В связи с политикой гласности, проводимой ЦК, мы хотим, чтобы общественность знала обо всех нарушениях в руководимом ей коллективе.
Директор встал, прокашлялся, взял со стола пачку бумаг и начал зачитывать доносы на Аришу. Присутствующие слушали с возрастающим интересом и шушукались, бросая на неё косые взгляды.
— Вот! — выдохнул директор, дойдя до конца пачки. — А вчера по телеграфу поступил новый сигнал. Цитирую: «оскорбления продолжаются тчк утверждала что мой зеленый хвост плохо пахнет тчк категорически возражаю тчк».
В зале повисла такая тишина, что стало слышно, как о стекло бьётся зимняя муха.
— Это что же такое получается, Ян Семёныч? Он что... э-э... — председательствующий замешкался, подыскивая нематерные слова, — не совсем адекватный?
— Выходит, что да, — сказал директор. — То есть я хотел сказать «нет».
Председательствующий задумчиво поковырял ногтем скатерть и обвёл зал тяжёлым взглядом.
— Какие будут мнения, товарищи?
— Предлагаю вынести предупреждение, — неуверенно сказал директор.
— Мало! Надо выговор! За недонесение! — взвизгнула одна из дам с пероксидной халой на голове. — С занесением в личное дело, — добавила она, чуть подумав.
— Есть другие мнения? Нету? Ставлю на голосование...
Когда всё закончилось, Ариша неспешно покинула зал, в вестибюле с покрашенным серебрянкой бюстом Ленина забрала у гардеробщика свой овчинный тулуп и вышла в раннюю сибирскую ночь. Держалась она прямо и, как учила бабушка, поджимала пятку.
За два месяца до этого, в начале декабря, накануне свадьбы в Москву примчался из-за океана Шмулик-Сэм. Не надеясь на благоразумие советской власти, он умудрился привести в ЗАГС на улице Грибоедова в качестве свидетелей консула США и корреспондента «Нью-Йорк таймс».
— Я им позвонил и сказал, что это будет прецедент — первый в наше время официальный брак бывшего эмигранта и советской гражданки.
Однако в ЗАГСе всё прошло как по нотам: сияющая лицом письмоводительница в тёмном шерстяном платье, с красной лентой поперёк обширного бюста велела им расписаться в толстой книге и поздравила с законным браком. Потом была скромная свадьба в кооперативном ресторане, на которую пришли консул, корреспондент и несколько друзей. Ни мать, ни Пантелея Ариша не пригласила.
Через несколько дней Шмулик-Сэм улетел — ему надо было вернуться на работу. Перед отъездом он заставил Аришу подать документы на получение загранпаспорта, благо власть немного образумилась и перестала требовать от родителей разрешение на выезд за границу взрослых детей.
— Получишь паспорт — иди в посольство к нашему консулу, попроси туристическую визу, — напутствовал её Шмулик-Сэм. — По идее, надо подать на визу как жене американца, но это тягомотина на несколько месяцев. Ну их всех к чертям, оформимся, когда приедешь.
За три недели до Томска Аришу вызвали в ОВИР, где неулыбчивый дядька в сером, в цвет лица, костюме велел ей прочитать при нём брошюру с правилами поведения советских граждан в капстранах. На обложке брошюры значилось «Для служебного пользования». Из текста следовало, что ей нельзя напиваться на людях и ходить на стриптиз и на митинги местных коммунистов, но следует обязательно сообщить в ближайшее консульство СССР, где и когда такие митинги проводились и какая там была повестка дня.
— Ознакомилась? Подпиши здесь, — процедил дядька сквозь зубы, когда она закончила читать, и ткнул пальцем в формуляр на столе.
— Там сказано, что нельзя встречаться с эмигрантами. А как быть, если у меня муж эмигрант?
— Подписывай, дура! — взорвался дядька и сунул ей изгрызанную шариковую ручку. Потом он вынул из сейфа и вручил Арише красную книжицу с гербом СССР и словом «паспорт» на обложке.
Через два дня Ариша отправилась в посольство. Ещё через неделю виза была готова.
На улицах вечернего Томска было холодно и пустынно. Сугробы и резные наличники старинных купеческих домов тускло освещались редкими фонарями и телевизионной голубизной еще не погасших окон.
Поджимая пятку, Ариша шла по заснеженному тротуару и думала, что скоро уедет к Шмулику-Сэму в Америку, где брошюра о правилах поведения за границей и «выговор за недонесение с занесением» будут казаться бредом сумасшедшего.
И главное: они опять будут вместе. Жизнь в незнакомой стране её не пугала — было ясно, что всё будет иначе, но и там с ней будут происходить забавные истории, хотя и совсем, совсем другие.
Ариша остановилась, нежно улыбнулась самой себе и в полную силу, не сдерживаясь, захохотала рыгочущим ведьминским басом. Да так, что в домах разом зажглось несколько окон, а в сквере через улицу с голых деревьев взлетела с карканьем стая ворон и ещё долго не решалась спуститься обратно.