Военка
I.
— Как говорил Главный маршал артиллерии товарищ Воронов, война — дело простое, надо только уметь, — изрёк полковник Низов в тот момент, когда Сашка приоткрыл дверь подвала и заглянул в образовавшуюся щель.
Четверги институтской жизни были отданы военке, начинавшейся в восемь утра строевой подготовкой в сводчатом, екатерининских времён подземелье. Напра-ва, ра-авняйсь, смир-р-р-на, кру-у-гым... — и так полтора часа.
Начищенные до блеска хромовые сапоги полковника пускали зайчики по сводам, широкий ремень и портупея поскрипывали, а тёмно-зелёная полевая форма казалась накрахмаленной. Заложив большие пальцы рук за ремень, он вышагивал перед двойной шеренгой студентов — четыре шага в одну сторону, потом чёткий, по уставу, поворот кругом и столько же в другую.
Студенческое войско было одето в выцветшие армейские пилотки с красной звёздочкой, тёмно-синие комбинезоны, как на бойцах-республиканцах времён гражданской войны в Испании, и собственную обувь. На ком-то была грамотная фирменная шузня, на ком-то — стоптанные кеды.
Комбинезоны были огромных размеров, чтобы любой мог надеть их поверх собственной одежды. Каждая маршировка в душном подвале впрыскивала в толстую хлопчатобумажную ткань новую порцию студенческого пота, но комбинезоны и пилотки никто никогда не стирал. От пота многих поколений они стали вонючими, липкими и жёсткими, как фанера.
Сашка опоздал больше чем на час. После вчерашнего пьяного безобразия по случаю дня рождения одного из приятелей не помогло даже побудное устройство специальной конструкции.
Если надо было рано вставать, Сашка с вечера клал плашмя на край шкафа трапециевидный кусок гранита с гравированным профилем Ленина — подарок отцу на юбилей от благодарных учеников. На камень он ставил кастрюлю, а внутрь неё клал старый будильник, ложки, ключи и любые другие попавшиеся под руку железяки. Когда будильник звонил, от вибрации кастрюля соскальзывала по полированному камню и с грохотом падала со шкафа на пол. Некоторые друзья, поражённые силой производимого звука, советовали Сашке получить авторское свидетельство.
Накануне вечером, прежде чем отрубиться, Сашка предусмотрительно зарядил кастрюлю на шкаф, но его похмельный организм не смогла разбудить даже она. Когда он приоткрыл дверь подвала, часы на стене показывали четверть десятого.
— Разрешите войти, товарищ полковник? — спросил Сашка, в душе надеясь, что Низов скажет «не разрешаю».
— Так уже войди! И потрудись объяснить опоздание мне и своим товарищам, — сказал Низов тоном, который не предвещал ничего хорошего. — Или дисциплина существует для других? Может, тебя надо исключить за постоянные нарушения?
Старпёр явно себя накручивал и звучал угрожающе. Он, конечно же, мог организовать Сашкино исключение с военной подготовки и, автоматом, из института и тогда — здравствуй, Советская армия. Что ни говори, но военка была много лучше, чем два года в тундре.
Сашка напряг ослабленное похмельем воображение — сломавшийся автобус и больная бабушка были использованы в прошлом.
— Позвольте объяснить это досадное недоразумение, товарищ полковник.
— Слушаю, — настороженно сказал Низов.
— Рано утром, когда я вышел из дома, было ещё темно и, как, я уверен, вы успели заметить, очень холодно. По сообщениям Гидрометцентра СССР, в столице нашей Родины городе Москве температура воздуха ночью упала до минус двадцати двух градусов ниже нуля по Цельсию, — начал Сашка издалека, придумывая историю на ходу.
— Так вот. Прямо около входа в подъезд я обнаружил безногого инвалида Великой Отечественной войны, орденоносца, героического участника многих сражений, в том числе битвы за Москву и взятия Берлина. По его словам, он с вечера по пьяному делу потерял свою тележку и утюги-толкалки. Он просил о помощи, а я, конечно же, не мог в этой ситуации его бросить умирать от обморожения. Уверен, что на моём месте так поступил бы каждый советский человек. Я вернулся в квартиру, взял рюкзак, посадил его внутрь и повёз домой. Оказалось, что он живёт в Кузьминках, так что ехать пришлось сначала на метро, потом ещё пять остановок на автобусе. В результате я опоздал на занятия по военной подготовке, о чём искренне сожалею...
Сашка произнёс этo на одном дыхании, смотря Низову прямо в маленькие, чёрные, как у мышонка, глазки. Кто-то в шеренге сдавленно прыснул.
— Становись в строй, — прохрипел Низов, отводя взгляд.
Сашка пошёл в угол подвала, к наваленным кучей пилоткам и комбинезонам, и стал их перебирать в поисках менее липких.
II.
Так уж устроен человек, что девчонки возятся с куклами, а мальчишки любят проказничать, драться и играть в войну. Сашка в детстве тоже бегал по московским дворам с вырезанным из деревяшки ружьём, играя в наших и фашистов. Все хотели быть красными командирами, а не фашистами, — Великая война уже закончилась, и было известно, кто победил. Девчонки иногда участвовали в качестве санитарок.
— Я ранен, — кричал маленький Сашка, картинно падая и для наглядности дрыгая руками и ногами в ожидании, что первую помощь окажет приглянувшаяся ему юная санитарка.
Никто им не объяснил, что любая война есть смертоубийство, то есть дело подлое, жестокое и кровавое. Никто не рассказал, что Великая война была схваткой тиранов за власть над миром, что миллионы советских солдат погибли в ней исключительно из-за тупости и жестокости своих военачальников и что многих жертв можно было бы избежать, если бы попавший под каток войны народ знал правду.
Вместо этого им травили байки о пареньке, закрывшем грудью вражескую амбразуру, о юной комсомолке, спалившей в подмосковной деревне конюшню, за что местные жители выдали её немцам, о бесстрашных партизанах, пускавших под откос эшелоны с живой силой, о двадцати восьми героях, якобы не пустивших немецкие танки в Москву...
Система была хорошо отлажена. Поначалу детей скопом определяли в юные пионеры, а потом, когда они становились чуть старше, в комсомол. Всё это время их держали на строгой диете из лубочных героев, вождей живее всех живых, примитивных лозунгов, вроде «Народ и партия едины!», и отрепетированных ритуалов со знамёнами и маршами. Метод был проверен и прост как огурец — если снова и снова повторять, что у человека зелёные волосы, то в конце концов все в это поверят, в том числе и обладатель волос.
Редких смельчаков, отказавшихся вступить в комсомол, не принимали в высшие учебные заведения — если ты не хочешь в Систему, то оставайся неучем и зарабатывай на хлеб насущный тяжким физическим трудом за крохотную зарплату. Система работала уже несколько десятилетий и перемолола не одно поколение.
Поначалу большинство думало, что если их это не касается, то можно жить по инерции, не замечая террора, вранья и нищеты. Потом, когда что-то делать было уже поздно и опасно, они лежали ночами без сна в ожидании, что перед рассветом им тоже постучат в дверь и скажут: «Вы арестованы!»
Посередине была долгая и кровавая Великая война, о которой те, кто чудом остался в ней жив, как дошедший до Кёнигсберга Сашкин отец, думали — правда, недолго — как о последней в истории человечества. Миллионы солдат так устали от смерти и крови, что не развернули свои танки и не пошли на Кремль, а сами себя уговорили, что теперь, когда наступил мир, всё как-то наладится.
Однако ничего такого не произошло, и они продолжали жить в нищете и страхе. Свою страну они прозвали большой зоной — периметр охранялся, как тюрьма строгого режима, заборами из колючей проволоки, минными полями и патрулями с собаками, а затем, по мере технического прогресса, вертолётами, приборами ночного видения и другой хитроумной техникой, изготовленной на бесчисленных заводах советской оборонки. Внутри большой зоны находились малые — тюрьмы, лагеря, психушки и другие учреждения санаторного типа для несогласных.
Тем временем жизнь шла своим чередом. Для успешной карьеры необходимо было сначала проявить себя в комсомоле, потом вступить в единственную в стране партию, а дальше всё зависело от того, насколько ты хитер, беспринципен и умеешь вдохновенно врать. Прорвавшимся в начальники разрешали ездить за границу, отовариваться в специальных магазинах, где можно было купить то, чего не было в обыкновенных, и лечиться в хороших, недоступных для остальных больницах. Над каждым висел дамоклов меч — исключить из партии и отнять привилегии можно было за нарушение множества писаных и неписаных правил.
Это малые дети принимают откровенную ложь за правду, а свойство юности — подвергать сомнению пути отцов своих. Повзрослев, Сашка и многие его сверстники тоже начали сомневаться и постепенно пришли к выводу, что те, кто произносит с трибун громкие речи, — продажны, ако шлюхи вавилонские, и заняты в первую очередь собой и своей карьерой, и что Система держится на двух китах — вранье и страхе. Доказательств не было, только слухи и догадки — всю информацию контролировали цензоры, а железный занавес по-прежнему закрывал страну наглухо.
Но Сашкиному поколению повезло — сначала Хрущёв осмелился сказать вслух полуправду о Сталине, потом в железном занавесе появились трещины, которые последыши диктатора так и не сумели залатать. Через них тонким ручейком в страну начали просачиваться западные книги, фильмы и рок-н-ролл.
Отпить из этого ручейка удавалось не каждому, но те, кому повезло, взапой читали самиздат и книжки, тайком привезённые из-за границы, заворачивая их в газету, чтобы никто не увидел обложку. Они прорывались на кинофестивали и закрытые показы западных фильмов и пересматривали по много раз те, что были выпущены в прокат, слушали по квартирам импортную музыку и песни подпольных бардов. Их идолами стали «Битлз», «Роллинг Стоунз» и волосатые хиппи, считавшие главной ценностью жизни любовь, а не борьбу с империализмом. Когда по ТВ как пример разлагающегося Запада показывали кадры студенческих демонстраций в Вашингтоне и Париже, многие думали: «Вот как надо бороться с Системой».
Бóльшая часть молодых людей, конечно же, ничего этого не ведала, или молчала в тряпочку, или думала о собственном благополучии и будущей карьере. Именно из них Система набирала следующее поколение начальников, стукачей и послушных исполнителей.
Страну по-прежнему держали на коротком поводке, и любой студенческий протест был вынужденно тихим, как крик в подушку, — открытый вызов заканчивался исключением из комсомола и вуза, а потом солдатчиной или, для самых дерзких, тюремным сроком.
Оценившее лживость Системы меньшинство старалось походить на западных хиппи — носило длинные волосы и щеголяло в застиранных джинсах и батниках в огурец, привезённых из-за границы родителями или купленных втридорога у фарцовщиков — месячную стипендию за джинсы. Те, у кого не было денег или выездных родителей, шили себе штаны из польской джинсовой ткани и красили в яркие цвета завязанное в узлы исподнее из трикотажа — узор получался совершенно непредсказуемым.
Преподаватели военки относились к джинсам и цветастым рубахам с презрением, а длинноволосых ненавидели, поскольку в идеале хотели бы видеть всех в военной форме и стриженными под ноль. Один из студентов института умудрился несколько месяцев водить их за нос — смазывал патлы жиром, гладко зачёсывал их назад и прятал под воротник. В конце концов его разоблачили, подвергли остракизму и отправили прямо с занятий в парикмахерскую.
Изредка протест получался сравнительно громким. Как-то раз в столице советской Литвы планировали первомайскую демонстрацию. Колонны трудящихся должны были сойтись на главной площади, у трибуны перед памятником вождю мирового пролетариата и слиться там в праздничном экстазе. Однако мероприятие было сорвано: в ночь на первое мая какие-то местные умники расставили вокруг площади дюжину тазов с валерьянкой, на запах которой из развалин и проулков древнего Вильнюса сбежались городские коты. К утру по всей площади валялись тысячи пьяных до бесчувствия котов.
Рамки дозволенного каждый определял себе сам, а это неизбежно приводило к ситуациям, в которых для высокой морали не оставалось места.
Один из Сашкиных старших товарищей, закончивший Авиационный институт в начале 1960-х, рассказывал, что их курс отправили в летние лагеря на Кавказ и поставили охранять военный аэродром. Проезжавший мимо на ишаке местный крестьянин поинтересовался у часовых, не продаётся ли стоящий на поле самолёт типа «кукурузник».
— Продаётся, но дорого. Пять тысяч, — пошутили студенты.
Каково же было их изумление, когда через час крестьянин вернулся с задатком в тысячу рублей, огромной по тем временам суммой.
— Ладно, — сказали студенты, забирая деньги. — Завтра утром доставим покупку на дом.
Назавтра было воскресенье и студентов, около двухсот человек, отпустили в увольнение в близлежащий городок, где они тут же стали пропивать свалившуюся на них благодать.
Не дождавшись самолёта, крестьянин пошёл к аэродромному начальству.
— Какой самолёт? — удивилось начальство и отправило в городок комендантский взвод, который обнаружил студентов в местном шалмане.
— Да бросьте вы, мужики, — сказали студенты комендантскому взводу, — садитесь лучше с нами.
Недолго думая, взвод во главе с юным лейтенантом присоединился к веселью. Примчавшееся к вечеру в городок начальство обнаружило толпу пьяных солдат, которые, при тогдашней стоимости местного вина рубль за литр, умудрились пропить весь задаток без остатка. Был скандал, но дело закончилось ничем — крестьянин так и не сумел узнать обидчиков среди одетых в хаки парней.
Когда Сашка услышал эту историю, ему стало жалко обманутого крестьянина, но ненадолго.
III.
Военная подготовка в качестве офицеров запаса была обязательной для всех студентов мужского пола — или тебя забирают в армию рядовым. Такая перспектива могла заинтересовать только полного дебила, и Сашкины ровесники — во всяком случае, москвичи — лезли из кожи вон, чтобы поступить хоть в какой-никакой вуз с военной кафедрой и пройти курс обучения на офицера.
В некоторых вузах военка была обязательной и для девушек, которых учили быть связистами, медиками или пропагандистами. Одна из Сашкиных подружек, студентка исторического факультета университета, где военка готовила бойцов невидимого фронта, рассказала, как обмишурилась на занятиях по радиоделу.
— Каблук, Каблук, я Подкова, отвечайте, приём, — сказала она в рацию.
— Какой ещё на хер каблук, — ответила рация, — сейчас же отключись от этой волны, дура. Это такси!
Военной специальностью в институте было сапёрное дело. По окончании курса студентам присваивали звание младшего лейтенанта инженерных войск и квалификацию командира сапёрного взвода. На гражданском языке это значило, что в случае войны им надо будет командовать дюжиной полуграмотных балбесов, главным оружием которых будет лопата.
Обучали их чёрные полковники. Так советская пропаганда окрестила хунту, захватившую власть в Греции в конце 1960-х, и именно такого цвета были околыши фуражек и петлицы на мундирах их наставников. Почти все стали офицерами в начале войны, когда сержантам приходилось заменять погибших командиров и вести в атаку батальоны, а военное образование заменял фронтовой опыт. Они дослужились до майоров и даже полковников, а когда их отправили в отставку, стали преподавать военное дело. Это обеспечивало им неплохую прибавку к офицерской пенсии.
Занятия по военке проводились раз в неделю, с восьми утра до пяти, в течение четырех лет. Кульминацией были десять недель в летнем лагере.
В течение всего курса чёрные полковники пытались вдолбить в студентов любовь к армии и Системе. Делали они это, пытаясь унизить, уничтожить личность и превратить каждого в робота, готового на смерть по команде, в полном соответствии с армейской присказкой «Не можешь — научим, не хочешь — заставим». Студентам долдонили о неизбежности грядущей войны, о том, как американские империалисты, западногерманские реваншисты, израильская военщина и иже с ними — дипломатично, но с хитрецой, называемые потенциальным противником — строят козни и только и думают, как поработить братские народы СССР.
Результат был прямо противоположным — у Сашки и большинства его друзей полностью исчезли и охота к военной службе, и уважение к своим наставникам.
IV.
Для завершения курса военки студентов института отправили не в глухомань, а в ближнее Подмосковье. Огромная территория военного лагеря, с полями, лесами и полудюжиной речек и небольших озёр, принадлежала Инженерной академии. Сюда на переподготовку съезжались летом со всей страны тысячи офицеров.
Обслуживал лагерное хозяйство полк призывников, наполовину состоявший из едва говоривших по-русски азербайджанцев. Другая половина, в том числе все сержанты, были мордастые парни с Украины, для которых получение лычек было чуть ли не главной целью жизни. Хотя сержанты и деды нещадно мордовали новобранцев без учёта национальной принадлежности, но имперская политика «разделяй и властвуй» работала в полную силу — обе группы ненавидели друг друга и не упускали случая поколотить отбившегося от соотечественников растяпу. И те и другие были полуграмотны, но для службы в инженерных войсках требовалось образование землекопа — брали туда только тех, кто никуда больше не годился.
Для начала студентов повели на склад, где каждому выдали пилотку с красной звёздочкой, китель на латунных пуговицах со звёздочками, ремень из кожзаменителя со звездой на пряжке, галифе со множеством пуговиц со звёздочками и без таковых и пару кирзовых сапог.
Кирзу изобрели в СССР — при дефиците нормального кожевенного сырья какие-то умники догадались пропитать химикатами брезент и шить из него обувь. Жёсткие сапоги быстро изнашивались и протирались на сгибах, а тем, кто пытался носить их с уставными портянками, были гарантированы кровавые волдыри. В носках было удобнее, но ненамного. К тому же только редким счастливчикам достались сапоги нужного размера, а остальным были велики.
Апофеозом солдатской экипировки были сатиновые трусы до колена, которые, как вскоре выяснилось, нещадно линяли и окрашивали приватные места в волшебно-сиреневый цвет.
Сашка с трудом узнавал переодетых в хаки сокурсников и философски подумал, что главная цель военной формы — отнять индивидуальность, сделать из человека безликую пешку на шахматной доске войны.
И призывников, и студентов держали за забором, вдали от съехавшихся в лагерь офицеров, но призывники жили в кирпичных казармах, где у каждого была койка и тумбочка, а студентов поселили в квадратные палатки с шестом посередине, по одной на отделение в десять человек. Половину палатки занимала полать, на которой помещалось ровно шесть матрасов для девяти человек, так что спать можно было только на боку и менять позу, когда кто-то, проснувшись, командовал «Повернулись!». Чтобы подогреть в курсантах желание стать начальством, в углу палатки поставили койку и тумбочку для командира отделения из тех, кто отслужил в армии до института.
Сашка подсуетился и занял место на краю полати, у брезентовой стенки, а рядом положил самого аккуратного в отделении пацана. В дождь брезент протекал, его приходилось застилать сверху газетами, но было лето и дожди шли нечасто, а спать, уткнувшись носом в брезент, было лучше, чем всю ночь ощущать на лице чужое дыхание.
Забот было немало, но первым делом надо было задружиться с отцами-командирами и провести рекогносцировку местности.
— Товарищ старшина, не возражаете принять водочки и закусить чем бог послал? Так сказать, за знакомство, — предложили Сашка и два его подельника пятидесятилетнему ротному старшине-сверхсрочнику, которому не хватило мозгов даже для поступления в офицерское училище.
Старшина не возражал. Он аккуратно взял двумя пальцами налитый до краёв, с мениском гранёный стакан, влил водку в горло, пожевал заботливо предложенный ему огурчик и поведал, что службу ненавидит, что платят херово и что он ждёт не дождётся пенсии. После второго стакана он отвёл троицу на склад, где выписал каждому пару кирзаков нужного размера.
Следующим был молоденький командир роты курсантов — недавно окончивший училище старший лейтенант. Старлей выпил со студентами водки и прослушал несколько историй об их пьяных похождениях, мотая в изумлении головой: «Ну вы ваще даёте...»
Дальше нужно было позаботиться о теле — найти душ, которым можно будет пользоваться между еженедельными помывками в бане. Используя дедукцию, один из Сашкиных друзей вычислил, что в котельной должен быть неограниченный запас горячей воды. И правда — в углу котельной обнаружилась аккуратная душевая кабинкa. Командовал котельной девятнадцатилетний ефрейтор из Закарпатья, который после распитой с ним бутылки заявил, что «щытает за чэсть пыты гхорилку зо студэнтами з Москвы» и что они могут пользоваться душем когда захотят до самого его дембеля.
Ещё одной проблемой был хлеб насущный. Кормили курсантов вместе с призывниками в солдатской столовке, где еда в огромных кастрюлях, по одной на отделение, выглядела, пахла и была на вкус такой, будто её один раз уже ели. Это можно было бы стерпеть, но работавший на кухне солдатик шепнул им, что в третье — кисель из ревеня или компот из подгнивших сухофруктов, которые почему-то подавали в больших чайниках, — подмешивают белый порошок «шоб не стояло».
Альтернатив было мало — в магазинчике на территории военного городка продавали слипшиеся леденцы, развесное печенье и рыбные консервы, закрученные в банки задолго до Сашкиного рождения. Студенты попытались зайти в столовую для офицеров, но обедавший там завкафедрой военной подготовки института полковник Равцов наорал на них и выгнал вон.
Единственным решением проблемы оставались поставки извне, а для этого нужна связь. Кто-то узнал про телефон-автомат в деревне, но до неё был без малого час пешкодралом через лес.
Проблему опять решила универсальная русская валюта. Заправлявший полковым центром связи сержант выпил поднесённый ему стакан водки, крякнул и согласился пускать Сашку и его друзей звонить при условии, что приходить они будут после отбоя и никому не скажут.
К концу второго дня солдатчины у Сашки было место для сна, сапоги по ноге и возможность хоть каждый день принимать душ и звонить родителям и знакомым девушкам. Он подумал, что жизнь налаживается и что он, может быть, и выживет следующие десять недель.
V.
Дню принятия присяги предшествовал курс молодого бойца, который для солдат-призывников обычно продолжался три месяца. Для студентов он был урезан до недели — кросс по пересечённой местности, подтягивание на турнике, сборка-разборка тронутого ржавчиной автомата Калашникова и стрельба.
— Я тебя научу дружить с этим железом, — орал подполковник Горячий на дебелого студента, который не смог подтянуться и коснуться подбородком перекладины турника. — Иначе ты окажешься в зените собственного бесславия!
Обладавшему взрывным темпераментом Горячему фамилия заменяла прозвище. Дразнить его было опасно — во время войны сержант морской пехоты Горячий получил офицерский чин и орден за то, что в атаке зарубил сапёрной лопаткой четырнадцать немцев. В свои шестьдесят с чем-то лет он был сух, жилист и пугал непредсказуемостью и желанием научить студентов убивать.
Рано утром Горячий построил роту на краю превращённого в стрельбище песчаного карьера. Глаза его недобро поблёскивали.
— Внимание! Цель упражнения — поразить из автомата с расстояния сто метров мишень в виде человеческой фигуры в полный рост. Стрельба только одиночными. Повторяю для глухих и идиотов — никакой стрельбы очередями. После стрельбы собрать гильзы и сдать их лично мне по счёту. Вопросы есть? Вопросов нет. — С этими словами Горячий раздал студентам по пять патронов.
За хранение оружия без специального разрешения в СССР сажали на несколько лет, и большинство мальчишек никогда не видели боевого автомата вблизи, не говоря уж о стрельбе из такового. Стреляли в тире из духовушек и мелкашек или из дробовика по уткам, но не более.
Сашка подумал, что Система просто боится их молодой ловкости, способности научиться пользоваться оружием и стать настоящими солдатами. Как ещё можно объяснить, что им, будущим офицерам могучей Советской армии, выдали всего по пять патронов для обучения стрельбе из самого популярного в мире автомата?
Когда подошла его очередь, Сашка плюхнулся на живот, расставил для упора локти, прицелился и пять раз быстро нажал на курок. К его удивлению, все выстрелы попали в мишень, как будто выпущенные из калаша пули находили её сами.
История повторилась на следующий день с пистолетом Макарова. Горячий показал уставную позу для стрельбы — оружие в вытянутой руке, другая заложена за спину, как у дуэлянта, — и заставил всех простоять так по двадцать минут, целясь в силуэт грудной мишени в двадцати пяти метрах. Потом он выдал каждому по три патрона и проследил, чтобы все были вставлены в магазин.
Сашка встал в позу и быстро выстрелил два раза, но тут в его указательный палец впился голодный комар. Рука дёрнулась, третий выстрел попал в камень и с воем ушёл в рикошет.
— Мать твою... — выругался Горячий, единственный среди всех обстрелянный солдат. Остальные даже не дёрнулись.
К Сашкиному изумлению, первые два выстрела попали в десятку, так что упражнение по стрельбе из пистолета он тоже сдал.
К следующему воскресенью студенты были готовы принять присягу. Устроенная по этому поводу церемония изобиловала знамёнами, начищенными до блеска сапогами, ходьбой строем, поворотами налево-направо и прочей военной показухой, но Сашка и его приятели воспринимали это как пафосный карнавал.
Кульминация наступила, когда печатающая шаг рота студентов маршировала мимо трибуны с чёрными полковниками и приехавшим из Москвы институтским начальством с песней из старого фильма про бдительных пионеров, которые по иностранной пуговице вычислили шпиона. Исполняемая под аккомпанемент двухсот сорока сапог песня сводила полковников и начальство с ума, но остановить колонну было невозможно. Они лишь смотрели друг на друга, цокая языком и покачивая головой из стороны в сторону, как китайские болванчики.
Им ещё повезло — некоторые отчаянные головы предлагали маршировать под вирши из бессмертного «Швейка»:
Шли мы прямо в Яромéрь.
Коль не хочешь, так не верь.
А как ноченька пришла,
Овёс вылез из мешка.
Жупайдия-жупайдас!
Нам любая девка даст!
Даст, даст, как не дать,
Да почему бы ей не дать?..
Готовясь к празднику, студенты позвонили подругам и повелели им приехать и привезти максимальное количество выпивки и еды. Подруги охотно подчинились.
После церемонии группа человек в двадцать удалилась в лес за забором. Сашка со товарищи расстегнули мундиры, сняли ненавистные кирзаки и разлеглись на подстилке из сосновых игл, как пирующие среди юных прелестниц римские легионеры.
Потом Сашка увёл в лес девушку, которую любил тем летом больше других. Пели птицы, сквозь кроны пробивалось солнце, вокруг не было никого и ничего. Губы юной прелестницы были наполнены соком, как спелые ягоды, и ей не терпелось любить и быть любимой.
Они вышли на поляну и расстелили на траве принесённое Сашкой солдатское одеяло
— Ну вот, теперь ты только мой, — сказала она. — Ты выглядишь ужасно в этой форме. Сними ее...
Стягивая одежду цвета хаки, Сашка чувствовал себя вышедшим из раскалённой пустыни странником, готовящимся нырнуть в прохладное, кристально чистое озеро.
VI.
Подрывному делу учил полковник Низов, которому во время войны взорвавшийся в руке детонатор оторвал куски пальцев. Прозвище Полтора он заработал после того, как показал одному из студентов обрубки на руке и сказал: «Ставлю тебе два!» Поскольку на указательном и среднем пальцах полковника было в общей сложности три фаланги, то студент его поправил: «Полтора, товарищ полковник». Низов осерчал и, потрясая изуродованной рукой перед лицом студента, проорал: «Два, два, два, а не полтора!»
Низов знал множество поговорок, прибауток и всякой солдатской мудрости, которой охотно делился. Демонстрируя, как вставлять запальный шнур в детонатор и потом обжимать его специальными щипцами, чтобы не выпал, Низов поучал: «Если делать это на вытянутой руке — оторвёт пальцы. Если поднести к лицу, то выбьет глаза. Осколками пальцев».
— Предположим, у вас есть грузовик тротила и надо взорвать мост. Времени — две минуты. Как вы это сделаете? — с хитринкой спрашивал Низов и тут же отвечал на вопрос сам: — Да очень просто — выезжаете на середину пролёта, поджигаете шнур и драпаете что есть мóчи.
— Все, у которых понос, шаг вперёд! — скомандовал Полтора на утренней поверке.
Накануне в солдатской столовой кормили пахнувшим грязными тряпками рыбным супом. Большинство к нему не прикоснулось, но особо голодные не устояли и провели ночь в сортире.
Солдатский сортир представлял из себя построенный вдоль забора сарай с многочисленными дырами над выгребной ямой. Любители острых ощущений специально дожидались у входа чёрного полковника, захваченного врасплох физиологическим процессом, садились орлом над соседней дырой и пытались завязать разговор о футболе или бабах. По их словам, это создавало особую духовную близость, а вид начальства без штанов укреплял мораль.
Те, кто не переносил сортирной вони, ходили по нужде в лес. Как-то раз пара шутников подкараулила там одинокого мыслителя, спряталась в кустах, подсунула ему под задницу лопату, а когда он сделал своё дело, утянула лопату обратно в кусты. Мыслитель встал и, как это принято у людей, обернулся, чтобы посмотреть на отходы пищеварения... А там ничего нет! Не поверив своим глазам, он стал шарить по кустам, но тут шутники не выдержали и расхохотались. А жаль — так рождаются легенды.
На другого одинокого мыслителя вышел из чащи дикий кабан. Перепуганный студент примчался обратно в лагерь, так и не успев застегнуть штаны.
Старшекурсники рассказывали, что несколько лет назад Полтора решил уничтожить отслуживший своё сортир методом направленного взрыва. Да так, чтобы содержимое выгребной ямы удобрило находившийся за забором лесок. Была разработана концепция, проведены расчёты, выкопаны шурфы, заложены заряды. Взрыв был назначен на воскресенье.
Увы, Полтора ошибся и насчитал больше тротила, чем надо. После взрыва дерьмо и останки сарая пролетели лишнюю сотню метров и приземлились на стоявшие за леском генеральские дачи, как раз когда один из военачальников пил с семейством чай на веранде. Сашка пытался представить себе последствия, но для этого требовался крупный литературный талант.
— Вы шо, команды не слышали? Я сказал — у которых понос, шаг вперёд. Шагы-ы-м-м-арш! — рявкнул Полтора и посмотрел на стоящего рядом капитана медицинской службы. Кто-то настучал о массовом пищевом отравлении среди студентов командиру полка, и тот послал капитана разобраться.
По команде Низова из строя — не сговариваясь — вышла почти сотня студентов, хотя прохватило не более дюжины. Увидев это, капитан побледнел и зашептал Низову в ухо. За год до этого в Одессе случилась вспышка холеры, потому к массовым проявлениям желудочного неблагополучия начальство относилось серьёзно. Тем более в военном лагере с тысячами офицеров.
— Все больные животом помещаются в карантин! Немедленно! — скомандовал Полтора.
Это было началом почти райской жизни. Во-первых, отменили занятия. Во-вторых, всех поместили в медсанчасть, где каждый получил койку с чистыми простынями. Наконец, больным обеспечили диетическое питание, то есть кормили тем, что можно было есть.
Снабжением полка заведовал шарообразный ворюга-подполковник, выносивший продукты из солдатской кухни целыми авоськами. Угроза эпидемии и втык от начальства напугали его так, что в первые дни карантина он появлялся в столовой в завтрак, обед и ужин. Вытирая пот с жирной шеи, подполковник обходил столы и заискивающе спрашивал, нравится ли еда, как официант в хорошем ресторане. Рты у студентов были заняты наваристыми щами или котлетками с рисом, поэтому в ответ подполковник получал «м-м-у-гу» и поощрительный кивок головой.
На четвёртый день карантина Сашка сообразил, что поверки проводятся кое-как, а иногда не проводятся вовсе.
— Позвонишь мне в Москву, если что? — попросил он одного из друзей.
— Конечно. А ты притарань курева и водки.
Дальше — вперёд, на свободу, через дыру в заборе к спрятанному в лесу пластиковому пакету с рубашкой, трениками и кедами. Сашка переоделся, отсиделся в кустах около автобусной остановки — разведка донесла, что военный патруль ловит там неуклюжих самовольщиков, — и юркнул в подошедший рейсовый автобус в столицу.
Следующие несколько дней Сашка поглощал приготовленные матерью борщ и его любимое жаркое с черносливом, отсыпался в собственной постели и навещал любимую девушку.
Благодать нечаянного отпуска прервал звонок приятеля — у чёрных полковников вот-вот лопнет терпение, и будет лучше вернуться. Через два часа Сашка был в медсанчасти с сумкой домашней еды, несколькими пачками сигарет и тремя бутылками водки, две из которых он распил после отбоя с друзьями на крыльце медсанчасти.
Все находились в прекрасном расположении духа. Сашка бренчал на гитаре и распевал похабные частушки, остальные хохотали и подтягивали. Ночь была тиха и прохладна, на небосводе сияли июльские звёзды, и они чувствовали себя полными сил и по-настоящему счастливыми.
— И где же, по-вашему, вы находитесь — в санатории? — заорал у них за спиной Горячий. Все вскочили и вытянулись во фрунт. Горячий посмотрел на Сашку.
— А тебе, когда закончится карантин, три дня гауптвахты.
— За что, товарищ подполковник? — округлил глаза Сашка.
— За то, что такой умный. А за вопрос — ещё два дня гауптвахты.
«Ну и ладно, — подумал Сашка. — Пять дней на губе лучше, чем выполнять ваши идиотские приказы. К тому же неизвестно, сколько времени потребуется военной медицине для того, чтобы вылечить наш страшный недуг...»
Прошло ещё три дня, прежде чем начальство решило, что студенты выздоровели. К тому времени Горячий, похоже, забыл о Сашкиной губе. Напоминать ему Сашка не стал.
Находившиеся в карантине безнадёжно отстали по программе изучения военной науки от тех своих сокурсников, которые по простоте душевной не вышли вовремя из строя. Эти провели без малого две недели, ползая в пыли с муляжами пятнадцатикилограммовых противотанковых мин и выполняя другие важные тренировочные упражнения.
VII.
Командовал военкой полковник Равцов, преподававший основы стратегии и тактики. Высокий и грузный, Равцов был человеком самовлюблённым, но не любимым ни студентами, ни другими преподавателями. Своё прозвище Индюк он заработал за тупое упрямство и за то, что, теряя самообладание, наливался соком и становился цвета варёной свёклы.
Индюк заведовал военной кафедрой много лет. Память о нём уходила вглубь поколений, и, похоже, за все годы не было ни одного студента, который бы думал о нём хорошо. Он это чувствовал и злился ещё больше.
При Сашкином старшем друге, закончившем институт и побывавшем в том же военном лагере на двенадцать лет раньше, Индюк любил по утрам выходить на крыльцо домика, в котором жили офицеры и мимо которого рота студентов маршировала на завтрак. Одетый в галифе, сапоги, голубую майку-алкоголичку и полковничью фуражку, Равцов выпячивал пузо и подносил руку к козырьку. В ответ рота должна была приветствовать старшего офицера как положено по уставу — печатая шаг, равняясь налево и поедая начальство глазами.
После двух дней таких упражнений, проходившие строем мимо Индюка студенты стали тихо, не шевеля губами, приговаривать в такт топоту сапог: «Рав-цов-гов-но-Рав-цов-гов-но...» Произнесённая сотней человек фраза плыла по лагерю под ритмичный хрум-хрум кирзаков. Получалось вполне отчётливо.
Тогда Индюк быстро прекратил утренние парады, но стать с годами умнее и добрее у него не получилось.
Когда Сашку определили стоять в карауле под фанерным грибком и охранять пустые палатки, Равцов придрался к его пыльным кирзакам и орал минут десять. В лишённом травяного покрова лагере сапоги Индюка из мягкой хромовой кожи тоже были покрыты тонким слоем пыли, но Сашке хватило ума промолчать. Он отделался двумя нарядами вне очереди.
Через полчаса Индюк назначил пять дней губы другому студенту за то, что тот разговаривал через дыру в заборе с навестившей его матерью. Весть об этом мгновенно разнеслась по лагерю, и Сашка подумал, что, наверное, в детстве Равцов любил мучить кошек.
Подобное свинство требовало адекватного ответа. После отбоя, когда студенты уже засыпали, в одной из палаток кто-то громко сказал: «Вынесем общественное порицание полковнику Равцову!» Студенты ответили на призыв недружным, но громким: «Рав-цов-гов-но!!!»
Среди ночи роту подняли по тревоге и заставили пробежать пять километров в полной выкладке — с тяжеленным рюкзаком и автоматом, хотя и без патронов.
Под утро на заборе около палаток появилась надпись крупными белыми буквами: РАВЦОВ ГОВНО. К полудню надпись закрасили и поставили часового охранять забор. В течение дня еще три студента получили от Индюка по пять суток губы из-за какой-то ерунды. Эскалация конфликта была налицо.
Наутро Индюк появился на поверке. Старлей взял под козырёк и отрапортовал как положено: дескать, весь личный состав присутствует кроме четверых на гауптвахте.
Равцов повернулся к строю и пролаял стандартное: «Здр-р-равствуйте, товарищи курсанты!» Ответ — «Здравия желаем, товарищ полковник!» — начался на высокой ноте, но на полдороге умер и был завершён всего десятком неуверенных голосов. Вышло нечто вроде угасающего «Здра-жла-то-пник...»
Равцов побагровел, набычился и пролаял снова: «Здравствуйте, товарищи курсанты!» На этот раз ответом ему было всеобщее молчание.
Судя по цвету лица, Индюка вот-вот мог хватить удар. Он повернулся к командиру роты.
— Старший лейтенант! Научите роту здороваться!
— Есть, товарищ полковник.
Старлей взял под козырёк, повернулся лицом к строю и щёлкнул каблуками:
— Здр-р-авствуйте, товарищи!
Рота ответила всей мощью ста двадцати молодых глоток, как на параде на Красной площади:
— Здр-р-ра-жла-тов-ста-нант...
У Сашки зазвенело в ушах. С деревьев с карканьем взлетела стая ворон. Индюк побагровел в цвет варёной свёклы, но ему было мало.
— Тa-ак... Значит, рота всё-таки умеет здороваться, — сказал он упрямо и снова проорал: — Здравствуйте, товарищи курсанты! — но и на этот раз ответом ему была гробовая тишина.
Не говоря больше ни слова, Индюк развернулся и ушёл.
Пограничные стычки превращались в войну — после завтрака студентов встретил у палаток никому не известный, похожий на бульдога капитан с полугоголевской фамилией Добкин.
Индюк выбрал усердного и талантливого палача. Для начала Добкин построил студентов на плацу и сообщил им, что сегодня — первый день остатка их жизни, а потом полтора часа гонял их по тридацатиградусной жаре строевым шагом. Когда все порядком утомились, Добкин отмаршировал роту на склад, где каждому был выдан костюм противохимической защиты — противогаз, комбинезон из толстой прорезиненной ткани и резиновые бахилы, которые надо было надевать поверх кирзаков. Когда студенты с невероятными усилиями облачились в резину и надели противогазы, капитан рявкнул: «Вокруг плаца бегом — марш!»
Бег под палящим солнцем закончился минут через десять — несколько человек потеряли сознание. Добкин приказал роте остановиться и снять резину. Из кирзаков выливали ручьями пот, гимнастёрки были мокрыми насквозь, а нагретый жарой воздух казался прохладным.
Ночью группа пластунов-добровольцев подобралась к домику, в котором квартировался Индюк, приподняла за угол его новенькие «Жигули» и подсунула под заднее колесо муляж противотанковой мины. Полтора научил, что нет ничего проще, чем взорвать автомобиль, — открыть бензобак, засунуть туда тряпку, зажечь спичку и драпать. Война вот-вот могла стать горячей.
Индюк намёк понял. На следующее утро он уехал на машине из лагеря и не появлялся до самых выпускных экзаменов.
VIII.
— Алкоголь ведь легче воды? — спросил Никита.
— Вроде да, — ответил Сашка, пытаясь вспомнить школьную химию.
Они шли берегом заросшего тиной лесного озерца, возвращаясь из сельского магазина с бесценным грузом — двумя бутылками водки, купленными на средства шести человек. Ещё одну бутылку они сообразили на троих с каким-то работягой прямо около сельпо.
— Стало быть, водка не должна тонуть, — уверенно сказал Никита и, прежде чем Сашка успел возразить, размахнулся и бросил бутылку в озеро. Описав дугу, она разорвала зелёную ряску и благополучно ушла на дно.
— Идиот! Ребята нас порвут! — завопил Сашка. Лето подходило к концу, и у всех кончались деньги.
Бросив на землю пилотку, но не снимая кителя и сапог, Никита с разбегу нырнул с берега в воду.
«Не найдёт... На дне метровый слой ила... Что сказать ребятам?» — лихорадочно думал Сашка.
Шли секунды, а Никита не появлялся. Сашка начал стягивать с себя кирзаки, готовясь его спасать, но тут поверхность озерца пробила держащая бутылку рука. Следом появилась голова, и Никита поплыл к берегу, загребая одной рукой, как Чапаев в известном советском фильме.
— Ну ты прям кикимора, — заметил повеселевший Сашка, помогая ему выбраться на берег и очиститься от тины.
— Господи, через какие испытания должен пройти человек, чтобы немножко выпить, — сказал Никита, выливая воду из кирзаков.
Для того чтобы выпить, Никита был готов пройти огонь, воду и медные трубы. Он поступил в институт на год раньше Сашки и отбывал лагеря по второму разу, поскольку во время первой попытки его вышибли за угон полкового миноукладчика — танкового шасси с закреплённым на нём вертикально трёхметровым ротором с ковшами. Вращающийся ротор оставляет позади двигающегося танка мелкую канаву, а идущие следом сапёры с лопатами вручную ставят в неё мины и засыпают их грунтом. Предположительно, это должно остановить танковые армии потенциального противника.
Прошлым летом Никита с приятелем угнали такого монстра и поехали на нём в деревню за водкой. Кто-то настучал начальству, которое выслало на перехват караульный взвод. Взвод перегородил грузовиком единственную в деревне улицу, но управляемое пьяным Никитой тридцатитонное железное чудовище прошло через препятствие, как нож сквозь масло, расплющив грузовик и напугав всех вокруг до икоты. Потом они бросили танк в километре от лагеря и втихую вернулись обратно.
Никитa и приятель выдержали многочасовые допросы чёрных полковников, лагерного начальства, военной комендатуры и партийных функционеров из института. Хотя они ни в чём не признались, из института их исключили.
Никиту спас отец, крупный партийный бонза. Папаша приехал в лагерь и на глазах у начальства наорал на Индюка, которому пришлось это проглотить. К чести папаши, он настоял, чтобы Никитиному приятелю тоже дали закончить институт. Обоих зачислили обратно при условии, что они проведут лето в военном лагере ещё раз.
Во второе лето солдатчины Никита знал о лагере и его окрестностях всё и гулял наотмашь.
На следующий день после приключения на озере Сашка сидел рядом с ним в солдатской столовке и с нежной грустью вспоминал времена карантина. Перед ним стояла тарелка с ужином — горкой «салата» из толстого, похожего на бамбук зелёного лука и водянистое пюре из подгнившей картошки под ярко-оранжевым соусом, в котором плавали куски сала и свиной шкуры. Выглядело и пахло это ужасно, а на вкус было ещё хуже.
— Сударь, не окажете ли вы мне честь отужинать со мной? Почему бы нам не отправиться в Избу и не сожрать чего-нибудь вкусненького? — спросил Никита. Избой назывался стоявший у шоссе неподалёку от лагеря двухэтажный, из толстых брёвен ресторан a la Rus.
— Денег нет, — возразил Сашка.
— Пустяки, сударь! Вы — мой гость, — сказал Никита, которому папаша регулярно подбрасывал деньжат.
Никита знал, как разбудить основные инстинкты. Образ куска мяса и пива в запотевшей кружке победил Сашкины опасения, что их могут поймать. Они быстро договорились с приятелями прокричать за них «Я!» на вечерней поверке, переоделись за забором в гражданское и за полчаса быстрой ходьбы по лесной дороге добрались до Избы. Никита сунул рубль метрдотелю и получил столик в светёлке на первом этаже. Народа было битком, клубился табачный дым, в углу наяривал оркестр.
Ужин удался на славу. Пиво было холодным, бифштексы восхитительно сочными, картошка в меру хрустящей, а Никита веселил Сашку историями из своей прошлогодней солдатчины. Часа через полтора, слегка осоловевшие, они были готовы вернуться обратно в лагерь. Время приближалось к полуночи.
— Надо отлить, — сказал Никита, расплачиваясь. — Сортир наверху...
Идея воспользоваться вместо леса фаянсовым писсуаром и не дать голодным комарам шанса впиться в интимные места показалась Сашке привлекательной. Он двинулся за Никитой.
На последней ступеньке лестницы на второй этаж Никита споткнулся, упал и уткнулся носом в начищенные офицерские сапоги. Взглянув наверх, Никита обнаружил, что сапоги принадлежат майору из лагерного начальства, заместителю командира полка по политической части. За спиной майора стояли два солдата. Патруль!
Недолго думая, Никита обхватил сапоги двумя руками и, уперев плечо в колени, слегка дёрнул на себя. Майор с глухим стуком приземлился на задницу, а Никита с воплем «ата-а-ас!» кубарем скатился вниз по лестнице.
Физически ощущая на себе взгляд майора, Сашка выскочил за Никитой в темноту. В голове пульсировала мысль, что приключения только начинаются...
Они помчались через лес обратно в лагерь по освещённому луной просёлку. На полпути им пришлось нырнуть в кусты, чтобы пропустить догнавший их газик с майором и солдатами.
— Тьфу ты... Похоже, мы попали, — пробормотал Никита. — Он наверняка будет нас искать...
Они перешли на спринт, быстро переоделись в оставленную в лесу форму и успели нырнуть в палатки всего за пару минут до того, как появился Низов в сопровождении майора и командира роты.
— Па-а-а-дъём! Па-а-астроиться! — заорал Полтора.
Из палаток, чертыхаясь, стали выползать заспанные студенты. Через несколько минут учебная рота стояла в две шеренги на плацу. Полтора приказал взводным провести перекличку, но все оказались на месте.
— Полчаса назад кто-то из вас, ублюдки, напал на присутствующего здесь старшего офицера. Я лично прослежу за тем, чтобы ему оторвали яйца, — громыхал Полтора.
«Кому ему? Майору, Никите или мне?» — подумал Сашка, но было не до шуток.
Майор пошептался с Низовым и медленно двинулся вдоль шеренги, освещая лица фонариком. В Сашкиной голове вертелось: «Лица Никиты он не видел, оно было внизу, около сапог, но мог увидеть меня... Если и видел, то не дольше секунды... Я был в гражданском... Сейчас ночь, света мало, я стою во второй шеренге... Если узнает, то не расколюсь ни за что... Главное — спокойствие...»
По мере приближения майора Сашка попытался стереть с лица эмоции и тупо уставился в затылок стоящего перед ним студента.
Майор прошёл мимо и двинулся дальше. Сашке опять стало не по себе — там стоял Никита... Вдруг майор остановился.
— Ты! — ткнул он пальцем в грудь кого-то в первой шеренге. — Выйти из строя! Шагом марш!!
«Чёрт, он примерно моего роста и комплекции, — подумал Сашка. — Похоже, майор принял его за меня...»
Майор вернулся к Низову и опять что-то ему пошептал.
— Останешься здесь, — приказал Полтора выбранной жертве. — Остальным приготовиться к марш-броску на пять километров. Думаю, что стоит воспользоваться ситуацией и улучшить показатели. Старший лейтенант! Ведите роту! Бегы-ым-м-ырш!!!
Рота выбежала вслед за старлеем через ворота на лесную дорогу, но метров через двести он поднял руку и остановился.
— Расслабьтесь, ребята. Через полчаса вернёмся.
Никита подошёл к Сашке.
— Не робей, — улыбнулся он, — он же ничего не знает и ничего им рассказать не может. Они его, конечно, допросят с пристрастием, но потом отвяжутся...
Выждав необходимую паузу, рота вернулась в лагерь. У старлея хватило ума дать команду «бегом!» заранее, чтобы по прибытии на плац все тяжело дышали.
Ни Низова, ни майора видно не было. Жертва расследования лежала на нарах в своей палатке, попыхивая сигаретой.
— Они меня спрашивали про какой-то ресторан, — сказала жертва с ухмылкой, — а я отрубился сразу после отбоя и ничего не знаю. Полтора поговорил с солдатами из патруля, а потом обозвал майора кретином за то, что тот позволил какому-то сопляку сбить себя с ног.
IX.
Все армии обожают секреты и аббревиатуры. Советская армия довела эту любовь до абсурда — секретным объявлялось даже то, чего скрывать было не нужно, наверное для того, чтобы свести потенциального противника с ума. Взять, к примеру, сокращение МСЛ — малая сапёрная лопата, в отличие от БСЛ — большой сапёрной лопаты.
Чтобы военная тайна была в сохранности, в самом начале военки каждому студенту было велено завести секретную тетрадь — простую общую тетрадку в коленкоровом переплёте, но с пронумерованными страницами, чтобы нельзя было выдрать одну из них незаметно. После занятий секретные тетради надо было сдавать на хранение Горячему, который ставил в ведомости галочки.
За годы скучных занятий Сашка изрисовал свою тетрадь сюрреалистическими пушками с завязанными в узел стволами, танками на деревянных колёсах от скифских повозок и бомбардировщиками со стрекозиными крыльями. Он особенно гордился обложкой — под красиво выписанным заголовком «ГРАНИЦА НА ЗАМКЕ» был нарисован полосатый пограничный столб с табличкой «СССР». Вокруг столба была обёрнута толстая цепь, закрытая на висячий замок. Всё было ясно, никакой двусмысленности.
Предполагалось, что по окончании курса военки студенты будут обучены всему, что должен знать командир сапёрного взвода, — разбирать и собирать автомат, ставить минные поля, маскировать важные объекты от налётов вражеской авиации и за несколько дней изнурительной работы строить мост, а потом взрывать его путём закладки зарядов в узловые точки конструкции. Наконец, все будут горячо и беззаветно любить Систему.
Увы, к концу лагеря большинство оставалось столь же невинными в искусстве войны, как и ранее. Были, конечно, и такие, кто прилежно учился военному делу либо из-за избытка мачизма, либо потому, что привыкли зубрить всё, что им велят.
Жаркий июль незаметно перешёл в столь же жаркий август — приближался финал. За несколько дней до экзаменов студентам раздали секретные тетради. Сидя в курилке на скамейках вокруг вкопанной в землю железной бочки, край которой возвышался над поверхностью на уставные двадцать сантиметров, Сашка и его друзья усердно читали собственные каракули и конспекты более прилежных сокурсников.
Оказалось, что их усердие не имело никакого значения, — чёрные полковники никогда бы не признали себя плохими преподавателями. Даже курсантам с явным отвращением к военке, как Никита и Сашка, на экзаменах был поставлен проходной балл и автоматически присвоено звание младшего лейтенанта.
Никакого праздника не было — ни парада, ни начальства из института, ни поздравлений. Десять долгих недель закончились будничным объявлением на утренней поверке, что послезавтра все отправятся по домам.
К вечеру последнего дня старшина собрал у студентов секретные тетради и стал сжигать их в бочке курилки. Вокруг костра собрались свежеиспечённые младшие лейтенанты.
За окружавшим лагерь лесом садилось солнце. Бушующее в бочке пламя посылало вверх искры и клочья обгоревшей бумаги. Когда старшина бросал в огонь очередную охапку тетрадей, это напоминало сцену из кинохроники, в которой нацистские штурмовики сжигают на площади запрещённую литературу.
Кто-то принёс гитару и запел про бдительных пионеров. Ему стали подпевать. Потом гитару взял Сашка и затянул старинную балладу о быстрых лошадях, изрубленных в бою кавалеристах и их ставших вдовами невестах.
На его плечо легла тяжёлая рука. Он прервал песню и обернулся — за спиной стоял Горячий, в глазах которого отражалось оранжевое пламя костра, отчего он сделался похож на дьявола. К Сашкиному изумлению, он заметил на загорелых, гладко выбритых щеках Горячего дорожки от слёз.
— Хорошо поёшь, сукин сын...
Горячий чётко повернулся кру-у-гом, отпечатал несколько шагов до своего «Запорожца», прыгнул внутрь, хлопнул дверцей и, взвизгнув шинами, стартовал с места, оставив позади шлейф пыли.
— В отставку выходит, на пенсию, — с неприкрытой завистью сказал старшина, — это его последний день.
Сашка проглотил застрявший в горле ком. Ему стало грустно и расхотелось петь.
Огонь в бочке угасал. Кто-то поворошил палкой угли и выпустил в ночное небо столб искр. От секретных тетрадей оставались только красные головешки, ещё достаточно яркие, чтобы осветить лица младших лейтенантов Советской армии образца 1973 года.