Сотрясение мозга
В свои неполные восемнадцать она была прекрасна. Короткое, на грани приличия, летнее платье из тёмно-синего ситца в маленьких белых цветочках облегало тонкую талию и подчёркивало изгиб бедёр и длину ног в изящных сандалиях на низком каблучке. Глубокий вырез открывал верхнюю часть нежной груди, вполне объёмной и, как он знал, мягкой и податливой. Лицо, ноги и обнажённые руки и плечи были ровного цвета свежевыпеченной булки — позавчера она вернулась из Гурзуфа.
— Ну и вид у тебя, — сказала она, смотря на Додика округлившимися глазами. — Тебе больно?
— Привет, Мариша.
— Привет. Как ты себя чувствуешь?
— Нормально...
Одетый в больничную куртку из серой фланели в катышках от бесчисленных стирок, линялые пижамные портки и сношенные тапки, Додик действительно выглядел плачевно. Рассечённая губа зарастала твёрдой корочкой, разбитая левая скула и опухший глаз тоже заживали и постепенно меняли цвет с багрового на сине-жёлтый.
— Что случилось-то? — спросила Мариша.
История была дурацкая, и рассказывать её не хотелось.
Он попал в Склиф после того, как поцеловался с грузовиком ГАЗ-59. Торчащий из-за кабины угол борта ударил его в левую скулу в тот момент, когда совершенно пьяный Додик, выйдя на углу Садового и Баррикадной из троллейбуса маршрута «Б», свернул в комочек свой и Барса билетики и залихватски наподдал их ногой, как вратарь, выбивающий мяч в поле. Не удержав равновесия, он по инерции сделал несколько шагов с тротуара на мостовую, прямо во входящий в поворот грузовик.
Oт удара Додик пролетел метров пять по воздуху и неуклюже приземлился, подвернув ногу и стесав об асфальт кожу на локте. Последнее, что он помнил, был склонившийся над ним перепуганный водитель.
— Всё в порядке, мужик, — сказал Додик и отключился.
Нажрались они с Барсом во время футбольного матча, в котором их любимое «Торпедо» выиграло у «Динамо» со счётом 3:2, радостно выпивали по стакану, когда забивало «Торпедо», и с горя, когда забивало «Динамо». Иногда выпивали просто так. К концу матча от трёх литровых огнетушителей портвейна, принесённых на стадион в потёртом школьном портфеле, остались только пустые бутылки.
Барс, он же одноклассник Юрка, потом рассказал, что после столкновения Додика с грузовиком они долго гуляли вокруг Патриарших. Додик беспрерывно болтал, но нёс такую ахинею, что даже столь же пьяный Барс в конце концов понял — что-то не так, и отвёл его в поликлинику на Большой Бронной. Ничего этого Додик не помнил.
В поликлинике ему дали понюхать нашатыря, объявили, что у него сотрясение, вызвали скорую и велели ждать на стуле в пахнущем хлоркой коридоре. Напротив, подняв вверх забинтованную от запястья до локтя руку, сидела сухонькая старушка.
— Вот, кота кастрировала, а он, негодяй, мне ночью руку погрыз, — сказала вдруг старушка тонким, почти детским голоском.
«Повезло. Я бы глотку перегрыз, а не руку», — мрачно подумал Додик. Пары алкоголя постепенно рассеивались и уже не заглушали саднящую боль в повреждённых частях тела. Пока его везли в скорой, в голове вертелись слова дурацкой песенки:
...Мотор колёса крутит,
Под ними бежит Москва.
Маруська в институте
Сикли-и-фасовскава...
Он плохо помнил приёмный покой, рентген, помывку и, оказавшись в больничной койке, заснул почти мгновенно. Среди ночи его растолкала нянечка.
— Сынок, напиши записку родителям, они там с ума сходят, — сказала она, протягивая Додику бумагу и карандаш. «Папа, мама, я живой, завтра увидимся», — написал Додик и снова заснул. Рано утром его разбудила раздававшая градусники медсестра.
— Здорово, сосед, — сказал лежащий на соседней койке дядька. — Что случилось-то?
— Под машину попал. Сотрясение...
— А-а... — протянул дядька разочарованно. — Дык тут, в нейрохирургии, у всех сотрясение, — сказал он, смакуя медицинские термины. Дядька по-хозяйски оглядел просторную палату с почти четырёхметровым потолком. Высокие окна выходили в передний двор «странноприимного дома» — построенной графом Шереметевым более полутора веков назад больницы для бедных. Все четырнадцать коек палаты были заняты.
— У Василия вон тоже сотрясение. Правда, Васька? — спросил дядька с усмешкой у соседа с другой стороны, молодого парня с разбитым вдребезги лицом и заклеенной пластырем переносицей. Парень что-то буркнул и засопел распухшим носом цвета свёклы.
— Не ворчи, Васька, сам виноват, не надо было без очереди за пивом лезть. — Дядька опять повернулся к Додику и протянул руку через проход. — Ну, сосед, давай знакомиться. Сергеич меня зовут.
Додик пожал протянутую руку и представился.
— Додик? Это что ж за имя такое? Еврей, что ли?
— Ну... Вообще-то меня Давидом зовут, но все называют Додиком. Я привык.
— Это ничё, что еврей, — сказал Сергеич. — У нас в подъезде тоже евреи проживают, Коганы, тихие такие. Хотя вы, евреи, можете и врезать, если чё. Вона как вы арабов-то уделали. Это я одобряю.
Два месяца назад крохотный Израиль за шесть дней разгромил несколько арабских армий, вооружённых до зубов советским боевым железом. «Голос Америки», который иногда слушал отец Додика по привезённому с войны трофейному приёмнику «Телефункен», сравнил это со схваткой Давида с Голиафом. Взбешённые кремлёвские вожди не придумали в ответ ничего лучше, чем разорвать с Израилем дипломатические отношения и поднять вой о происках обнаглевшего сионизма.
После завтрака в палату в сопровождении двух мужчин-санитаров вошла медсестра, держа в руках белый эмалированный подносик.
— Ну, щас Мустафа даст им жару, — сказал Сергеич, — он уколов боится.
Сестра направилась к койке, ограждённой с двух сторон верёвочной сеткой, как детская кроватка. В койке поверх простыней лежал совершенно голый, исхудавший мужчина. Увидев приближающуюся медсестру, он заорал и выдал длинную, витиеватую тираду, каждое второе слово в которой было матерным. Суть сказанного была очевидна — Мустафа требовал, чтобы его оставили в покое.
— Он здесь по второму разу, — продолжил Сергеич, с интересом наблюдая, как санитары переворачивают на живот и прижимают к койке отбивающегося Мустафу. — Его пару месяцев назад машина сбила. Привезли сюда с сотрясением, да видно не долечили, а он, как выписался, в первый же день нахерачился до соплей. Ну и попал обратно с менингитом — ничего не соображает. Колют его по три раза на день, на жопе живого места не осталось, вот он и буйствует. Как увидит белый халат — орёт и дерётся.
Когда медсестра и санитары ушли, Мустафа успокоился, достал из-под подушки яблоко и, громко чавкая, принялся его поедать.
— Щас, бля, опять будет огрызками кидаться, вчера в меня попал, татарская морда, — возмущённо сказал Сергеич, но недоеденное Мустафой яблоко приземлилось на другом конце палаты в проходе между кроватями.
Во время обхода Додика осмотрела женщина-врач, подтвердила диагноз — сотрясение мозга средней тяжести — и назначила энцефалограмму и уколы глюкозы.
— Все кости целы, можешь считать, что повезло, — сказала она Додику.
После обхода, когда палата успокоилась и стала ждать обеда, к Додику пришли родители. Оказалось, что поздно вечером им позвонил Барс: «Только не волнуйтесь, Додик в Склифосовском...» Они примчались в больницу среди ночи, но к Додику их не пустили. Увидев его разбитое лицо, мать закрыла ладонями лицо и тихо заплакала.
— Ну что ты, мам, я же живой и целый. Врач сказал, что через пару недель буду как новенький, — успокаивал её Додик.
— Ты что, нарочно под машину прыгнул? — спросил с подозрением отец, кладя руку на подрагивающие плечи матери.
— Да нет, случайно, — уверил его Додик. — Правда. Несчастный случай.
Родители, похоже, не очень-то ему поверили. Когда они ушли, Сергеич поднялся с койки и надел больничный халат.
— Эй, Додик, пойдёшь с нами в морг? Мы с Андрей Иванычем каждый день ходим на свежих баб смотреть. Иваныч, ты готов? — Сергеич призывно махнул рукой мужчине в другом конце палаты.
— Хорошо, давайте сходим, — неуверенно сказал Додик и тоже встал с койки. Голова немного кружилась — то ли после сотрясения, то ли с похмелья.
Они вышли из главного корпуса, пересекли по тропинке неухоженный парк и остановились у облезлого двухэтажного здания, перед открытым в полуподвал оконцем.
— А эта ничего, вон какие сиськи здоровенные, — сказал Сергеич, заглядывая внутрь.
Додик посмотрел через плечо Сергеича в полутёмное, пахнущее чем-то медицинским подземелье. На металлических столах лежали желтоватые покойники с привязанными к большим пальцам ног бирками. С краю лежала женщина с разрезанной брюшиной, небрежно зашитой крупными стежками. Додик резко отвернулся и схватился за стену.
— Ты чё, парень? — забеспокоился Сергеич.
— Так он, небось, никогда раньше мертвяков не видел, — хмыкнул Андрей Иваныч. — Ничего, привыкнешь. Я сперва тоже морду воротил.
По дороге обратно в палату словоохотливый Сергеич рассказал Додику, что попал в Склиф полгода назад после автомобильной аварии. В больнице ему так понравилось, что через месяц после выписки он сымитировал падение на работе, в трамвайном депо, где числился слесарем, и теперь отлёживался в Склифе, как в санатории.
— А чё? Кормят, бельё меняют, процедуры всякие, зарплата идёт сто прóцентов, потому как производственная травма. Баба моя приезжает два-три разá на неделю, каждый раз бомбу портвейна привозит, а потом мы с ней в кустах эта... Хорошо б тут до пенсии долежать, — мечтательно закончил Сергеич.
— А вы, Андрей Иваныч? — спросил Додик.
— Да-а... Полез на даче крышу чинить, да по пьяному делу свалился, — неохотно ответил тот.
— Никакой романтики, — хохотнул Сергеич. — Вона в углу лейтенантик лежит со сломанной шеей, так тот погулял с бабой в Останкино, напился и в пруд нырнул. Который напротив дворца, знаешь? А там у берега глубины всего-то полметра...
— Фёдора жалко, — хмуро перебил его Андрей Иваныч.
— Какого Фёдора? — спросил Додик.
— Который у окна лежит.
— А что с ним?
— С мотоцикла слетел, — ответил Сергеич за Андрей Иваныча. — Сотрясение у него было и нога сломана. Она всё не срасталась, нога-то, а потом гангрена началась. Ему эту ногу уже два раза отрезали, как карандаш чинили. Врачи говорят, что помрёт, а у него трое детей...
Ничего этого Додик Марише не рассказал.
— Под грузовик попал. Несчастный случай. Перебегал улицу в неположенном месте, — соврал он.
Они ушли вглубь парка, подальше от главного корпуса, и присели на давно не крашенную скамейку. Додик сел слева, повернувшись к Марише неразбитой половиной лица.
— Как было в Гурзуфе? — спросил он, меняя тему разговора.
— Замечательно! Море тёплое — вылезать не хотелось. Народу, в общем-то, много, но терпимо. Познакомилась с очень милыми ребятами из Питера, хочу поехать к ним в гости на зимние каникулы.
Мариша обернула одну длинную ногу вокруг другой. Подол платья едва прикрывал верхнюю часть загорелого, кажущегося отполированным бедра. У Додика внезапно пересохло в горле
— Мариша, — еле слышно сказал он, обнимая её за плечи.
Мариша легко коснулась губами его целой щеки и погладила по жёстким курчавым волосам, но тут же отодвинулась.
— Не надо, люди ходят...
Некоторое время они молчали.
— А я в институт не поступил, — сказал наконец Додик.
— То есть как? В Строительный? — изумилась Мариша. — Ты же почти отличник!
— На сочинении срезали.
— Как же так? У тебя же по русскому пятёрка...
— Не знаю.
В начале августа, за неделю до матча «Торпедо» — «Динамо», Додик сдавал последний экзамен в институт, сочинение, и почти не волновался, поскольку грамматику знал и писал легко и с выдумкой. К этому моменту он уже получил на вступительных две пятёрки и две четвёрки и набрал в сумме достаточный для зачисления проходной балл. Сочинение на вольную тему «Почему я хочу быть строителем» он закончил в отведённые три часа, проверил и обнаружил всего две пропущенные запятые. Просматривая два дня спустя вывешенные на доске результаты, он увидел против своей фамилии «неудовлетворительно».
«Ну, допустим, пару ошибок я мог не заметить, но не два же балла? Что случилось?» — лихорадочно думал он, выбираясь из кучки столпившихся у доски абитуриентов.
Он сунулся в приёмную комиссию, но суть того, что ему там сказала строгая дама в костюме мужского покроя и белой блузке с рюшами, была однозначна — приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
— А можно посмотреть моё сочинение?
— Как фамилия? — спросила дама, ведя пальцем по списку. — Раппопорт? Давид Аронович? — Дама слегка поморщилась, скосила глаза к переносице и поджала тонкие, бесцветные губы. — Мы не возвращаем экзаменационные материалы. Напишите запрос в министерство.
Он попытался спросить что-то ещё, но дама перестала обращать на него внимание и принялась деловито шуршать бумагами.
Додик вырос в московских дворах, среди людей, от которых, как ему казалось, он ничем не отличался, и в самой обыкновенной семье — отец был инженером по водоочистке, мать работала в сберкассе. Обрезание ему не сделали, он ни разу в жизни не был в синагоге и знал по-еврейски всего несколько слов — родители говорили на идиш, когда хотели, чтобы он их не понял.
О том, что он еврей, Додик думал, только когда ему об этом напоминали, как полтора года назад, когда он пришёл в милицию за первым паспортом. Толстуха-паспортистка заглянула в свидетельство о рождении, хмыкнула и спросила:
— Национальность какую писать?
Додик опешил. То, что в его паспорте может быть написано не еврей, а что-то другое — украинец или чуваш, — никогда не приходило ему в голову. У родителей было несколько таких знакомых, но отец относился к ним со снисходительным презрением и любил вспоминать при них бородатый анекдот о том, что евреев бьют не по паспорту, а по морде. Чуть подумав, Додик решил, что родителей не выбирают и что всё остальное будет похоже на предательство.
— Пишите как есть, — сказал он паспортистке.
Иногда ему напоминали по-другому. Прошлой зимой, когда он выходил около Большого театра из переполненного автобуса, кто-то пнул его под зад так, что он вылетел наружу и едва устоял на обледенелом тротуаре. Додик обернулся. В дверях автобуса, на верхней ступеньке стоял воняющий перегаром мужичок.
— Чё пялишься, жидёнок? — злобно оскалившись, сказал мужичок и харкнул, целясь Додику в лицо. Жирный плевок приземлился на воротник пальто.
Додик шагнул вперёд, обхватил мужичка за ноги и рванул на себя. Тот ойкнул и грохнулся о железные ступени.
Додик выволок его на тротуар и стал бить ногами, обутыми в зимние ботинки на толстой подошве. Наполнивший его красный туман бешенства застил всякое ощущение места и времени, и Додик наносил удары в полную силу, куда попало.
— Хулиганьё... Совсем распоясались... Что случилось? Кто-нибудь, вызовите милицию... Парень не виноват, этот сам начал... — заволновалась толпа на остановке. Вдали послышалась трель милицейского свистка.
— Беги, пацан, тебе же хуже будет, — сказал кто-то и сунул Додику в руки свалившуюся в драке шапку-ушанку.
Додик пришёл в себя, глянул на всхлипывающего мужичка и рванул в сторону Пушкинской. Бежал он долго, пока не оказался в каком-то тёмном дворе. «Господи, я же мог его убить», — думал Додик, прислонившись к холодной стене и восстанавливая дыхание...
Он вспомнил эту историю, глядя на даму из приёмной комиссии, которая перекладывала документы из одной стопки в другую, как будто его уже не было в комнате.
Внутри у него что-то щёлкнуло — дыхание участилось, часто и неровно забилось сердце, кулаки непроизвольно сжались, а от выброшенного в кровь адреналина закружилась голова и в глазах начал клубиться красный туман, как тогда, на остановке. Может быть, он разозлился, или вспомнил, что его зовут так же, как юного героя, победившего страшного великана, или дали о себе знать гены древнего народа, в истории которого было много славных воинов и великих побед. «За что? Из-за моей фамилии? Что я ей сделал?»
Ему захотелось громко, в полный голос заорать, смахнуть со стола кипу бумаг и настольную лампу, разбить стулом окно, чтобы дама в костюме мужского покроя расплющилась по стене с расширенными от ужаса зрачками и пронзительно, на грани ультразвука, завизжала-а-а-а...
Дама продолжала шуршать бумагами, не обращая внимания на слегка порозовевшего Додика, и он отчётливо понял, что от неё ничего не зависит и что попытки добиться правды здесь или в министерстве заранее обречены на провал и потому бессмысленны.
Он глубоко вдохнул, задержал воздух в лёгких, резко выдохнул, стиснул зубы и вышел из кабинета, негромко прикрыв за собой дверь.
Это была катастрофа. В декабре Додику исполнится восемнадцать, и следующей весной его заберут в армию. Он почему-то был уверен, что попадёт во флот, на атомную подводную лодку и вернётся обратно через три года лысым и беззубым.
— И что теперь? — спросила Мариша.
— Да ничего, — ответил Додик нарочито беспечным тоном, — жизнь, как говорится, только начинается. Устроюсь на работу, отец обещал помочь. А весной в армию...
— Слушай, а может, ты нарочно? — спросила Мариша шёпотом, глядя ему в глаза.
— Что?
— Ну, под грузовик...
— Я же сказал — несчастный случай. Просто не заметил я этот чёртов грузовик, а он меня.
«Почему все думают, что я сам бросился под машину? Я что, похож на самоубийцу? Что они — с ума посходили?» — подумал Додик.
Они опять надолго замолчали.
Мариша появилась в их школе в девятом классе. «Здесь свободно?» — спросила она и, не дожидаясь ответа, села за парту рядом с Додиком. Оказалось, что живут они рядом. После уроков Додик проводил её до дома и вскоре стал делать это каждый день. Через месяц они в первый раз поцеловались, а в конце октября Мариша позвонила и попросила принести ей учебник по биологии.
— Предков нет дома, поехали дачу на зиму закрывать, — сказала она, впуская Додика в квартиру.
— Никого нет? — Додик окинул взглядом заставленную книжными шкафами комнату — Маришин отец заведовал отделом в журнале «Советский Союз». — Ну, тогда гуляем... Выпить есть?
— У отца есть открытая бутылка коньяка, но он будет ругаться.
— А мы по чуть-чуть, а потом воды добавим — он не заметит...
Они выпили по две рюмки, которых Додику хватило, чтобы осмелеть, а Марише — притвориться пьяной. Потом они долго и упоительно целовались и непонятно как оказались на диване без одежды.
— Только не делай мне больно, — сказала Мариша, притягивая Додика к себе.
Остаток вечера она молча сидела в кресле, обхватив руками подтянутые к подбородку голые коленки, и не отрываясь смотрела на Додика пронзительно-голубыми глазами.
Додик влюбился в Маришу так, как можно влюбиться только в первый раз — до головокружения и дрожи в коленях, постоянно думая о том, как бы остаться с ней наедине. Увы, найти подходящее для этого место было почти невозможно — оба жили с родителями.
Они убегали с уроков в кино, на утренние и дневные сеансы, устраиваясь в последнем ряду полупустого зала, чтобы можно было целоваться и ласкать друг друга, не привлекая внимания; занимались этим на лавочках во дворах и парках, на площадке верхнего этажа в Маришином подъезде и в пустых троллейбусах, оставленных на ночь на Лесной улице. Целовались до одури, часами, возбуждая друг друга до предела терпения. Особенно тяжело было зимой, когда от холода распухали и трескались губы. В тёплые месяцы было лучше, но счастье наступало, только когда его или её родители надолго уходили из дома...
— Ты меня любишь?
— Ты хороший, Додик, но мне нужен не такой.
— А какой?
— Мне нравятся высокие блондины и когда голова большая, а ты одного со мной роста, брюнет и голова у тебя не такая уж и большая, — дразнила его Мариша. — И потом, ты ещё совсем ребёнок.
Они часами разговаривали о книгах, кино, одноклассниках и учителях, редко о политике. Мариша была начитанна, остроумна и намного взрослее Додика, хоть они и были ровесниками.
— Я решила — буду подавать на международную журналистику, — сказала она Додику за месяц до выпускных экзаменов. — У отца там связи.
— Здóрово. За границу будешь ездить...
За границей Додик никогда не был и знал о мире вне пределов СССР только из книг и фильмов. Мир этот казался ему цветным и радостным, почти волшебным, наполненным замечательными людьми и необыкновенными ощущениями. Додику хотелось увидеть далёкие, неведомые места, названия которых он любил перекатывать во рту: Ванкувер, Баб-эль-Мандеб, Занзибар... В конце девятого класса Додик объявил родителям, что будет поступать в Институт международных отношений.
— Еврей-дипломат? Ты сошёл с ума! — сказал отец. — Даже если тебя туда примут, то за границу никогда не пустят. Будешь всю жизнь бумажки перекладывать в каком-нибудь подвале. Но, скорее всего, тебя туда не примут и ты загремишь в армию. Иди лучше в Строительный. Приобретёшь реальную профессию, которая всю жизнь сможет тебя кормить.
Весь десятый класс Додик размышлял о том, что сказал отец, а когда времени размышлять уже не оставалось, отнёс документы в Строительный. Ошибка была недопустима — мальчишек, не попавших на дневное отделение в институт с военной кафедрой, забирали в армию на два года или во флот на три...
— Ну, пока. Выздоравливай, — сказала Мариша, чмокнув Додика в целую щёку и поднимаясь со скамейки. — Я пойду. Завтра в институт, рано вставать.
— Так до первого сентября ещё целая неделя.
— Ориентация. Будут рассказывать, как и что.
— Понятно, — грустно сказал Додик.
Он проводил её до выхода из парка. «Обернётся или нет?» — гадал Додик, смотря ей вслед. Выйдя за ворота, Мариша, не оглядываясь, свернула направо и исчезла. У Додика защипало в носу.
Он вернулся на скамейку и подумал, что с Маришей, похоже, всё закончилось — впереди у неё была международная журналистика, заграница и высокие блондины с большими головами, а у него армия, а за ней — самая обыкновенная, серая жизнь.
Больничная рутина была неутомительной: утром и вечером Додику меряли температуру и кололи глюкозу. Кормили так себе, но мать регулярно привозила что-то вкусненькое — котлеты или банку компота из летних ягод. Один раз приехал Барс с бутылкой портвейна, но Додик, вспомнив Мустафу, пить отказался наотрез. А вдруг он тоже заболеет менингитом?
— Кстати, — сказал Барс, выпив залпом стакан и наливая себе второй, — меня тоже в институт не приняли.
— В Экономический?
— Ну... Я уговорил Яшку Блуза, чтобы он сдал за меня математику на вступительных. У него пятёрка, а меня от неё тошнит, как от несвежей водки. Его спросили, почему фотография не похожа, а он, козёл, обосрался и сказал, что это он, а не я. Ну и... Вернули документы, сказали, что сообщат в райком...
— Да-а... — покачал головой Додик. — Хреновая история. И что теперь?
— Не знаю, — пожал плечами Барс, наливая в стакан остатки портвейна, — наверное, в армию. А что ещё? Тебе хорошо — сотрясение мозга, отсрочку дадут.
— Может, и дадут.
— Гарантированно! Мне тут один мужик рассказывал, что после сотрясения надо ходить и жаловаться на головную боль. Ни один врач ничего не докажет. А на следующий год точно в институт поступишь...
В больницу Мариша больше не приходила. Додик несколько раз ей звонил, но нарывался на родителей, которые говорили, что Мариши нет дома. Он либо валялся на койке, либо сидел на «их» скамейке, перелистывая взятые в больничной библиотеке детективы и романы из жизни села. Было грустно и непонятно, как жить дальше.
Днём размеренная жизнь палаты нарушалась, только когда к Мустафе приходила жена с авоськой яблок — ничего другого он не ел. При виде подруги жизни Мустафа начинал орать на полупонятной смеси татарского с дворницким матом.
Ночью просыпались демоны недуга и смерти. В одну из таких ночей, страшно захрипев, умер Фёдор.
В следующую ночь палату разбудил громкий механический стук: на месте Фёдора лежал некто, закованный с ног до головы в гипс. Свободными оставались только лицо и правая рука, а в горло был вставлен металлический патрубок и резиновая кишка, присоединённая к громыхающему насосу.
— Дальнобойщик, за рулём заснул, — пояснила суетящаяся вокруг него старшая медсестра. — У него почти все кости переломаны.
— А хреновину эту нельзя выключить? — проворчал Сергеич. — Спать не даёт...
— Нет, нельзя. У него на челюсти шина стоит, он без насоса дышать не сможет. Додик, помоги мне его перевернуть. — Она часто просила отзывчивого Додика помочь — санитаров-мужчин не хватало, а ворочать здоровенных мужиков было трудно.
— Эй, пацан, дай закурить, — проскрежетал дальнобойщик, не открывая рта.
— Как же вы курить-то будете? — спросил Додик, зажигая «Приму».
Дальнобойщик свободной рукой взял сигарету, вставил её между стянутых железом зубов, заткнул пальцем торчащий из трахеи патрубок и с наслаждением затянулся.
Утром в палате появилась юная практикантка из медучилища греть истерзанный зад Мустафы кварцевой лампой. Тот среагировал на белый халат как обычно — заорал, задёргался и замахал руками. Один из взмахов разбил лампу.
— Что ж ты делаешь, ирод? Где ж я теперь лампу-то возьму? Она ж одна на всё отделение, — запричитала прибежавшая на вопли Мустафы и визг практикантки старшая медсестра. — Ну всё! С меня хватит... Додик, Васька! Помогите перевезти его вниз.
Поскольку на Додике и Василии были не белые халаты, а больничные пижамы, Мустафа без сопротивления позволил им переложить себя на каталку и спустить на лифте в древний сводчатый подвал, в отделение для психов, под надзор двух бочкообразных, похожих на мясников санитаров. По отделению были плотно расставлены с десяток коек, на которых, вытянувшись в струнку, тихо лежали буйные, с опаской косясь на охрану.
К вечеру на освободившуюся койку Мустафы положили небритого парня лет двадцати пяти. Знавший все новости Сергеич поведал, что новенький — бандит, которому грозит нешуточный срок.
— Его менты привезли. На экспертизу. Он сотрясение косит, говорит, что в ванной упал и башкой треснулся.
— Эй, пацан, подь сюда, — поманил бандит Додика, когда тот направился в коридор для отправления малой нужды.
— Тут телефон написан, — сказал бандит вполголоса, передавая Додику сложенную бумажку. — Позвони, спроси Настю, скажи, что от Николая и чтоб завтра с утра одёжу привезла и денег. Только тихо, понял?
Додик кивнул. «Звонить или не звонить?» — лихорадочно думал он, пока шёл к высоким дверям с закрашенными белым стеклянными панелями. Сидящий за дверью сержант милиции оторвался от процарапанной в краске дырочки.
— Он, штоль, записку тебе передал?
— Передал, — сознался Додик.
— И чё сказал?
— Позвонить просил.
— Давай сюда, — сержант протянул руку. — Скажи телефон не работает.
Чуть помедлив, Додик отдал бумажку, сходил по нужде и вернулся в палату, чувствуя себя подлым стукачом.
— Извините, ничего не получилось. Там, за дверью, мент сидит, подсматривает, — сказал он бандиту, потупив глаза. Бандит молча отвернулся и спрятал лицо в подушку.
На следующий день Додика выписали из больницы. Он попрощался со старшей медсестрой и старожилами — Сергеичем, Васькой и лейтенантом со сломанной шеей, вышел на Садовую и сел в троллейбус. Народа в середине рабочего дня было немного, и ему удалось найти свободное место у окна.
Оставленные недавним дождём лужи отражали выглянувшее из-за облаков солнце и перевёрнутую вверх ногами Москву. Город, в котором он родился и вырос, казался странным, почти чужим и почему-то чёрно-белым, как в старом кино. Додик рассматривал его, как будто видел впервые, хотя пролежал в больнице всего две недели.
На душе было муторно, но не из-за Мариши и не оттого, что прошлая жизнь закончилась, а потому, что будущее было до тошноты скучным и абсолютно предсказуемым, как меню в школьной столовой. Даже если ему удастся поступить в институт, впереди будет неинтересная работа и жизнь от зарплаты до зарплаты, как у родителей. Его никогда не пустят за границу. Он никогда не накопит себе на автомобиль. Он никогда не сможет построить себе красивый, просторный дом с фруктовым садом и, если повезёт, будет прозябать в малогабаритной квартирке на окраине. И ему будут периодически напоминать о том, что он еврей. Только потому, что у него неправильная фамилия...
Он вдруг осознал, что больше всего на свете ему хочется увидеть тот огромный, разноцветный мир, о котором он пока знал только понаслышке, и стать тем, кем позволят ему стать его способности и молодая энергия.
«Уехать отсюда к чётовой матери! В Америку или в Австралию. В конце концов, в Израиль — там меня точно никто не назовёт жидёнком...» Сначала мысль показалась ему бредовой — покинуть окружённую колючей проволокой страну было невозможно — но никто не мог запретить ему мечтать.
Одно было ясно: надо что-то делать. «Всему своё время», — рассудительно, совсем по-взрослому подумал Додик и решил, что для начала нужно не попасть в армию. Через пару-тройку дней он сходит в районную поликлинику и пожалуется на сильную головную боль.