Пустой акорд.
Лейтенант Синицын сидел, сцепив пальцы, в прокуренной комнате дежурной части. Он не любил дела без тел, особенно когда в них замешаны девчонки с глазами, полными огня и отсутствием тормозов. Последний рапорт поступил утром: «видели похожего — с девушкой, ночью, позже — пропал».
К вечеру, после наводок, лейтенант и еще пара сотрудников отыскали тот самый дом в глуши, в котором Ева и Алиса проживали уже некоторое время.
Дорога к дому напоминала тоннель — бесконечный, промозглый, выложенный мокрым ветром и тенью деревьев, что склонялись над шоссе, будто слушали, шептались. Машина гудела в тишине, которую не решались нарушить даже полицейские переговорные устройства. Только гул покрышек и дыхание присутствующих.
Деревня, в которой прятались Алиса и Ева, казалась вымершей. Дом стоял в отдалении, за полем, полусгнивший, с окнами, заклеенными изнутри. Ветхая доска скрипнула под шагами оперативника. На крыльце оседал снег. И всё было как в замедленном кадре — будто даже зима боялась вмешаться.
— Алиса Ройзен, Ева Резник— проговорил офицер твёрдо, входя внутрь. — Вы окружены. Не делайте глупостей.
Алиса первой вышла навстречу. Лицо — как белый лист, руки подняты. Плечи подрагивали. Она не сказала ни слова, просто указала глазами на комнату с правой стороны.
Там стояла Ева. Прямо. Тихо. Руки по швам. Как будто уже всё было решено задолго до этого вечера.
Синицын, сержант, вошёл первым.
— Где Марк Савин? — его голос был ровный, без злобы, но каждый слог бил по нервам, как молоток по стеклу.
— Он... — Ева задержала дыхание. — Не здесь.
— Это мы уже поняли. Нам интересны не пустые комнаты. Нам нужны ответы.
Она молчала долго. Очень долго. Только тиканье старых настенных часов заполняло тишину.
Потом она села на диван, глядя в окно. Туда, где в воздухе дрожали снежные хлопья.
— Я держала его взаперти, — сказала наконец. — В подвале, где раньше была студия. Привязала к стулу.. кормить забывала. Иногда.
Слова вылетали, будто рвало изнутри.
— Почему?
Её взгляд был стеклянным.
— Потому что он ушёл. Потому что он забрал с собой всё, что я когда-то называла собой. Потому что я хотела, чтобы он почувствовал ту пустоту, в которой я жила.
Синицын медленно присел на стул напротив. Не как полицейский — как человек, который уже видел слишком много.
— Это похищение. Умышленное удержание. Возможно, причинение вреда. Ты понимаешь, что это тюрьма?
— Это было бы честно, — прошептала Ева.
— Где он сейчас?
—Я вас отведу.
***
В университет полицейские прибыли под утро. Кто-то что-то услышал. Кто-то что-то сказал. Студенты шептались, как трава на ветру. Имя Марка снова всплыло — как болезненная примета, как знак беды.
— Это тут, — прошептала Ева, ведя их через сорняки. Голос её был безжизненным.
Алиса шла рядом. Белая как мел, прижав руки к груди, она выглядела так, будто несла на себе тень.
— Здесь раньше репетировали, да?
— Да, — хрипло выдавила Алиса. — Это был... их центр.
Дверь подвала была полуоткрыта, а ржавый замок на двери висел открытым. Как будто кто-то уже знал, что их ждут. Один из офицеров прищурился: Гнилой воздух ударил в лицо. Удушливый, влажный, пропитанный железом и чем-то, от чего хотелось вывернуть нутро.
Синицын шагнул вперёд.
— Где он?
Голос Евы прозвучал глухо, словно из-под земли:
— Там... внизу.
Офицеры двинулись первыми, за ними Ева и Алиса. Фонари вырезали из темноты грубые формы: колонны, битые динамики, старые граффити, мятая ткань на полу, разбитые бутылки. Они чертили тени на стенах, превращая паутину в когти, лестницу — в позвоночник чудовища. Воздух был влажным и плотным, как мокрое одеяло на лице. Запах гнили и железа бил в нос. . Подвал дышал чем-то иным. Не временем. Не смертью. Ожиданием.
На полу — следы: пролитая вода, разбитая миска, тёмные пятна на бетоне. Верёвки, свисающие с деревянного стула, слегка покачивались. Но стул был пуст.
— Чисто, — глухо сказал один из офицеров, а фонарик в его руке дрожал.
Синицын медленно обернулся к Еве. Та стояла у входа в подвал, в глаза ей вцепился холодный свет фонаря.
— Где он, Ева?
— Он... — она выдохнула и прикрыла глаза. — Я не знаю.
— Ты сказала, он был здесь.
Её губы едва шевелились:
— Он... был. Я... я клялась.
Но под её кожей уже пульсировало сомнение. Пронзительный холод предательства, слипшийся с ужасом. Пустое место. Пустой взгляд. Где он?
Алиса молчала, опустив глаза, будто в страхе смотрела в землю, чтобы не столкнуться со своей собственной правдой. В её теле всё дрожало. Она не могла больше молчать, но и говорить — означало предать. Её руки дрожали.
— Ты сказала, он не вырвется, — прошептала она Еве, почти незаметно. — Ты обещала.
— Я не открывала замок, — прошептала в ответ Ева. — Я его не отпускала. Он... сам.
Синицын поднял кусок ткани. Он был весь в бурых пятнах.
— Тут будет экспертиза. И ты, Ева, пока со мной.
Ева усмехнулась — мёртвой усмешкой, как у фарфоровой куклы, которая устала ломаться.
— Конечно, — сказала она. — Если хотите, я расскажу, как вы его потеряли. И как он меня оставил — снова.
В подвале офицер нашёл обрывок бумаги — скомканный, как дыхание в бреду. Чернила расплылись, но слова остались:
«Ты думала, что забрала меня. Но я забрал тебя с собой».
Синицын зачитал это вслух. Глухо, почти с отвращением. Ева не среагировала. Просто отвернулась. А в следующую секунду — вырвала из себя истеричный смешок, короткий и хриплый, как кашель умирающего.
Снаружи на дереве завыла сорока. Тени зашевелились.
Алиса стояла рядом. Ноги подкашивались. Её руки дрожали так, будто каждая из них помнила прикосновение к дверям, замку, лестнице. К этой правде.
Синицын бросил на девушек долгий, тяжёлый взгляд.
— Мы не закончили.
Подвал затих, но будто бы не опустел. Словно Марк всё ещё был там — не телом, а тенью. Следом. Голосом. В этом воздухе, в котором каждый вдох ранил.
И когда Ева подняла голову — в её глазах уже не было ни ярости, ни боли. Только тишина. Мёртвая, как и всё, что осталось в ней от любви.
Когда они вышли из подвала, небо уже бледнело. Воздух был сер и остыл, как лицо без имени. Ева оглянулась на дверь.
Там, в темноте, будто всё ещё звенела гитара.
Но аккорды были пустыми.
***
Металл скрежетал. Замок клацнул. За спиной — шаги и голос, от которого веяло усталостью и равнодушием:
— Садись. Не дергайся.
Еву втолкнули в тесную камеру, больше похожую на клетку. Холодный бетон, серая скамья, пятна плесени на потолке и едкий запах железа, ржавчины и несвежего пота. Воздух, которым не хотелось дышать. Она опустилась на лавку, держась за колени, будто боялась рассыпаться.
Пальцы дрожали. Губы всё ещё были в пятнах засохшей крови. В глазах — серая пустота, как после пожара. Не было ни слёз, ни истерики. Только напряжённая, ледяная тишина внутри.
Три часа назад она сама вывела полицейских к подвалу, где держала Марка. Всё было приготовлено — она даже заранее отпирала замки, будто повторяла репетицию перед последним актом спектакля.
Но Марка там не оказалось.
Только перевёрнутый стул, обрывки верёвок, остывшие термосы с водой, её рубашка — брошенная на полу. Гитара валялась в углу, одной струны не хватало.
Ева стояла тогда в центре, среди этой тишины, и смотрела на пустоту, как будто не верила. Как будто подвал — это она сама. И то, что он ушёл, было невозможным. Потому что он не мог.
Он не должен был.
«Ты был моей клеткой. Моей капсулой. Моей тишиной. Как ты мог выйти наружу без меня?»
Её повели под руки, молча, без наручников — она даже не сопротивлялась. Только слегка покачивалась, как будто шагала в воде. Лица офицеров были напряжёнными, один даже отвёл взгляд, когда увидел рисунки на стенах подвала. Она рисовала их углём. Марка. Себя. Ангела без лица.
Теперь она сидела, в этом бетонном желудке, и медленно укачивалась взад-вперёд.
На стене — чужие надписи, выцарапанные ногтями. В углу — оставленный кем-то старый носовой платок. Лампа мигала, издавая тихий треск. Всё раздражало слух, как песок на зубах.
За решёткой прошёл офицер. Увидел её взгляд — тяжёлый, прожигающий — и ускорил шаг.
«Ты ушёл... а я осталась здесь. Ты сорвался... а я теперь должна тонуть.»
Вдруг шаги. Кто-то остановился прямо за дверью камеры. Ключ в замке.
— Ева Резник, — голос офицера был сухим. — Подозреваетесь в похищении и незаконном удержании лица. Следователь будет позже. Отдыхайте.
— А если он мёртв? — её голос был хриплым, словно рваный клочок ткани. — Что тогда? Я всё равно останусь виноватой?
Офицер не ответил. Только хлопнул дверцей обратно.
Ева закрыла глаза и, наконец, позволила себе одну-единственную слезу. Она скатилась по щеке и упала на ладонь. Тёплая, будто это было что-то живое, последнее, что осталось от неё настоящей.
В подвале всё ещё пахло мятой и медью. Но там больше никого не было.
Теперь запах крови был с ней.
Алиса стояла у стеклянной стены отдела, втиснув пальцы в тонкий шарф на шее так, будто это единственное, что удерживает её от распада. Сквозь тусклое, покрытое отпечатками стекло она видела Еву — сидящую, неподвижную, с опущенной головой, словно ту самую марионетку, у которой перерезали нити. Обезьянник был узким, как склеп, а лампа над Евой мерцала, словно не выдерживала чужой боли.
У Алисы тряслись руки.
Она знала, что это всё может случиться. С того самого момента, как они приехали в тот проклятый дом на окраине деревни, как Ева каждую ночь уходила «думать» и возвращалась с пустым взглядом. С того самого дня, как Алиса поняла, что Марк не просто «ушёл». Он исчез. Он был где-то — рядом. Но не по своей воле.
И всё равно — она молчала.
Она прикрывала Еву. Лгала, когда полиция обходила дома. Прятала гитару, когда та начинала играть посреди ночи одну и ту же ноту снова и снова, как мантру, как вызов. Потому что любовь — это не всегда свет. Иногда она становится болотом. И Алиса тонула.
— Вы её знаете? — спросил офицер, молодой, но с усталым лицом. — Вас опознал один из соседей.
Алиса кивнула, будто механически.
— Мы учились вместе... Я... Я не знала, что всё так...
— Вы были с ней в доме?
— Да, но она часто уходила. Она... переживала расставание. — слова резали горло, как ржавые иглы. — Я не знала про Марка.
Он посмотрел на неё оценивающе. Но пока ничего не сказал. Ушёл, оставив её наедине с этой прозрачной границей.
«Не знала». Врёшь. Ты знала. Знала и молчала.
Сквозь стекло Ева вдруг подняла голову. Их взгляды встретились.
Ничего не изменилось. Ни крик, ни слёзы, ни мольба. Только взгляд. Израненный. Пустой. И всё равно — узнающий.
Алиса прижалась лбом к стеклу. Слёзы хлынули беззвучно, в грудь словно вонзили крюк.
— Прости, — прошептала она. — Прости меня за всё.
Внутри камеры Ева медленно откинулась назад, смотря в потолок. Как будто не слышала. Как будто слышала слишком хорошо.
Скоро её поведут на допрос. Алиса знала — это конец. Или начало. Только вот чего?
Снаружи отделения зажглись фонари. Где-то неподалёку залаяли собаки. В ночи полиция продолжала поиски. Марк был где-то там. Или уже — нигде.
А между двумя девушками остался только стеклянный гроб, в который они обе легли — по любви.