Сладкий яд.

Он не помнил, как оказался здесь. Только клочья: Он шёл, шатаясь. Сквозь рассветный туман, мимо заброшенных гаражей и промокших от росы кустов. Каждый шаг — словно удары молота по пустым костям. Его одежда — рваная, испачканная пылью и землёй. Губы трескались от жажды. Руки — в ссадинах и серых следах верёвок. Он не знал, сколько прошло времени с момента, когда ему удалось выскользнуть из подвала. Всё было как во сне: сквозь полумрак, железный привкус крови, скрип двери, слабый ветер. И шаги. Его собственные шаги — словно он заново учился ходить.

Город встретил его равнодушием. Люди не смотрели. Или делали вид, что не видят. Пока кто-то не остановился:  Потом — дорога. Потом — чей-то голос, «Осторожно...»,белые стены, перекись на ранах, фоновое жужжание ламп.

Теперь — тишина.

Палата была почти пуста. Простынь пахла хлоркой, а стены — безразличием. Марк лежал, будто растворённый в воздухе. Его не тревожили. Врачи говорили тихо. 

— Где вы его нашли?

— Недалеко от центрального моста.  Он шел по дороге для велосипедистов, ничего не слышал. Так получилось, что я в него немного вписался.

—Без документов. Нет мобильного. Имени не назвал. В шоке. Вводим как «Пациент Ноль-Четыре-Три»...

Он лежал на белой койке, с капельницей в руке. Белая простыня царапала кожу, как наждачка. Его тело дергалось — фантомная боль не отпускала. Но хуже было то, что было внутри: пустота. Звенящая. Словно его вынули из реальности, а назад вставили только половину.

Врач, увидев, что Марк очнулся подошел к нему, проверил нормально ли протекает прием капельницы, а заодно стал задавать вопросы.

— Как тебя зовут?

— Было ли насилие? Кто тебя так?

Он смотрел сквозь. Иногда пытался открыть рот — и замолкал. Тишина.

Они дали ему таблетки. Принесли пищу. Марк медленно возвращали к жизни. Но с каждым днём он ощущал: не вернулся.  Он — тень. Даже не сам Марк. Просто человек, который раньше им был.

***

Через пару часов в реестре больницы он числился как «Неизвестный мужчина, 20–25 лет. Найден в районе станции Восточная. Подозрение на травму/ПТСР. Личность не установлена.»

Он мог бы назвать себя. Но не хотел. Потому что знал: если он скажет «Марк Савин» — всё снова закрутится. Полиция, Порог, газеты, Ева.

Он не был к этому готов. Пока внутри всё ещё стояла она — в темноте подвала. В его голове. В каждом его сне.

В ту ночь, он услышал в коридоре шум. Вскочил с кровати — резко, словно готов убегать. Но это была просто уборщица. Он сжал простынь в пальцах, сердце стучало, как в той клетке. Как тогда.

И всё, чего он хотел — это забыть.

Но забыть не получится.

Потому что каждую секунду  он слышал её голос.

— Ты бросил меня. А я дала тебе всё.

 Больничные коридоры — молчаливые, словно застеклённые аквариумы, в которых плавали тени дежурных. Где-то далеко гудел лифт, но никто не мешал.

Марк встал с койки без звука. На нём — чужой свитер, штаны с биркой, больничные тапки. Капельница осталась капать в пустоту. Он открыл окно, подтянулся, спрыгнул — не больно, не громко. Больница осталась позади, будто никогда и не держала его в своих белых стенах.

Он шёл сквозь город, который будто стерли. Ни один звук не доходил до него по-настоящему. Прохожие оборачивались, но не подходили. Он был как плёнка поверх реальности — неосязаемый.

До моста — десять кварталов. Он знал. Он подсчитывал в уме: шаг, шаг, вдох. Счёт помогал не думать.

Ночной воздух был липким, тяжёлым. Город давно погрузился в вязкую тишину, где даже свет фонарей казался тусклым, будто уставшим. Больница, из которой Марк выбрался, растворилась за спиной. Она больше не держала его. Не приковывала к себе ни аппаратами, ни диагнозами, ни именем, которое он больше не называл.

Он шёл через кварталы как привидение, чужой в знакомом городе. В чужой одежде — растянутый свитер, тёмные штаны, шаги в больничных тапках не оставляли звука на асфальте. Он не прятался. Просто исчезал, шаг за шагом, как рисунок, стёртый дождём.

До моста он дошёл за двадцать семь минут. Он считал. Не чтобы сдержаться, а просто чтобы не думать. Чтобы не слышать — голос Евы в голове, собственное имя, биение крови в висках.

Мост был старый, заклёпки ржавели, и ветер с реки шёл прямо в лицо, будто сам город пытался отговорить. Но Марк знал — никто и ничто не может. Он слишком долго возвращался из ада, слишком долго терпел, и всё это было впустую.

Он встал у самого края. Схватился за промозглое железо перил, подтянулся, встал на них, глядя вниз. Чёрная вода стелилась внизу, как смятая ткань, покрытая мазками лунного света. Шум машин далеко позади. Здесь — только он и тишина. И память.

— Прости, — прошептал он. Ни Еве, ни кому-либо еще... себе. Тому, кем он был до всего этого. До Порога. До криков в подвале. До привязанной тишины и пустых глаз напротив.

— ЭЙ! — голос сзади, резкий, срывающийся на тревогу.

Марк не обернулся.

Шаги. Кто-то подошёл быстро. Молодой мужчина, одетый небрежно, возможно, просто прохожий. Возможно, тот самый случайный свидетель, который мог бы изменить всё.

— Ты что делаешь?! Слезь! Слезь, слышишь?! — голос дрожал, но звучал по-настоящему. В нём была жизнь. Настоящая. — Я вызову скорую! Полицию! Просто... поговори со мной. Слезь.

Марк медленно повернул голову. Его лицо было бледным, как гипс. Глаза — тусклыми, выжженными. Он смотрел не на человека — сквозь него.

— Ты не знаешь, — тихо сказал он, как будто не обращаясь к собеседнику. — Ты не слышал, как она плакала, и как смеялась, когда я умолял. Ты не видел, как всё, что я любил, сгнило. И всё это — ради чего?

Прохожий вытянул руку вперёд, шагнул ближе, как будто мог поймать его словом, жестом.

— Плевать! — выкрикнул он. — Мне всё равно, через что ты прошёл, но я вижу — ты не должен исчезать. Не вот так. Чёрт, даже если ты был в аду — живи, чтобы рассказать об этом. Ты нужен хотя бы себе.

Марк молчал. Несколько секунд. Слишком долго.

Потом он улыбнулся. Почти по-детски. И в этой улыбке не было злобы. Только — прощание.

— Слишком поздно. Я оставил себя где-то по дороге. Я — уже не я.

Он шагнул вперёд.

Тело растворилось в воздухе, как мазок тёмной краски на чёрном холсте. Резкий плеск. Всплеск. Потом — тишина.

Прохожий застыл. Кричать было бессмысленно. Мост гудел под ним, как чужое сердце. Внизу — только чёрная гладь воды.

Он стоял долго. Потом, медленно, достал телефон. Его руки дрожали. И в голосе, когда он позвонил, уже не было ни паники, ни страха. Только пустота.

— Человек прыгнул с моста. Нет, я не знаю его имени. Он просто... исчез.

***

Город спал. Света стало ещё меньше. А река продолжала течь, как будто ничего не произошло.

 Лейтенант Синицын сидел в прокуренной машине напротив приёмного покоя городской клиники №4. Из-за мутных стёкол больничного входа доносился слабый гул дежурных разговоров и шагов. Весна задыхалась в жарком мареве, а он — в ощущении, что слишком близко, и всё-таки безнадёжно далеко от истины.

<< — Уверены, что это он? — переспросил он у санитарки, хрупкой женщины с тёмными кругами под глазами.

— Никто не знает, — та вздохнула. — Его привезли вечером, без документов. Бредил, был весь в ссадинах. Явно держали... где-то не в больнице. Когда  проснулся — молчал. Ни слова. Потом просто исчез.

— Когда?

— Полтора часа назад. Камер в том крыле нет. Охраны — тоже. Мы думали, он в процедурной. А он — будто испарился.>>

 Синицын крепко сжал руль. Он уже почти чувствовал, как щёлкнет замок на последней двери — и всё встанет на места. Но каждый раз кто-то как будто выдёргивал у него почву из-под ног. Этот мальчишка, Савин, стал призраком — в прямом и переносном смысле.

Его мысли прервал сигнал рации. Резкий, как укус.

— ...всем постам. Срочно. Мост через Малую реку. Поступило сообщение — очевидец видел, как с моста прыгнул человек. Предположительно — молодой мужчина. Приметы не установлены.

Мир замер. Он взял трубку:

— Пост двадцать второй, уже в пути.

Они прибыли на место через десять минут. Скорая уже стояла на обочине, желтый свет мигал в сером воздухе. Оцепление ещё не поставлено. Один свидетель — молодой парень в кепке — сидел на бордюре, держась за голову.

— Я пытался его остановить... — шептал он. — Я правда... пытался.

Тело не всплыло. Вода здесь тянула на дно, цепляла за ноги, утаскивала с собой. Внизу работали водолазы. Но Ракитин знал: всё, что они найдут, если найдут — уже будет не тем.

— У нас есть совпадение, — сообщил молодой патологоанатом, запыхавшись. — Камеры больницы всё же засняли его в коридоре у выхода. Сравнили с фото — это Савин. Он ушёл из больницы минут за двадцать до того, как пришло сообщение с моста. 

 Лейтенант Синицын стоял у перил, рядом с местом, где, по словам очевидца, Марк последний раз дышал. Ветер с реки бил по лицу как пощечина. Город внизу гудел равнодушием.

— Мы были рядом, — проговорил он. — Проклятие. Мы почти его достали.

Он долго не уходил. Потом достал телефон и набрал номер, который в последние дни стал почти родным:

— Миронова и Резник. Где они сейчас?

Ответ был тихим, но чётким:

— Ева Резник в камере предварительного. Алису Миронову пока не задерживали.

— Надо поговорить с ней. Срочно. Это не просто похищение. Это уже — смерть.

В трубке щёлкнул.

Мост снова опустел. Вода продолжала нести вниз всё, что ей доверили. И, может быть, на секунду показалось, что в отражении света на чёрной глади промелькнула тень — мальчика с выжженными глазами.

Но это был всего лишь ветер.