Сладкий яд.

На улице — другие лица. Другое давление. Отделение полиции, кабинет с пыльными жалюзи и чашкой недопитого кофе.

— Марк Савин. Последний раз его видели неделю назад. Ушел с выступления. С тех пор — ничего, — говорил один из следователей, просматривая распечатку с камер наблюдения. — Есть свидетели, утверждающие, что он ссорился с Евой Резник.

— Серьёзно? Опять эта барышня с гитарой? — вздохнул напарник. — Она у нас уже мелькала. После перформанса с разбитым стеклом и фальшивой кровью. Хипстеры с апокалиптическим синдромом.

— Теперь не шутки. Парень исчез. Родители подали заявление. Университет начал внутреннюю проверку.

Следователь поставил чашку, посмотрел на доску с фотографиями. Ева. Марк. Камеры. Люди. Всё медленно складывалось в узор.

— Поднять прошлое. Все конфликты. Посмотреть, с кем общался. 

Серый вечер растёкся по улицам, как разлитое молоко — мутный, вязкий. Алиса вышла из здания университета, прижимая к груди скрученную тетрадь. Её пальцы дрожали — от холода ли, или от чего-то другого — она не знала.

У самого выхода, под навесом, стояли двое. Мужчина и женщина — в строгом, сухом. Полицейские. Они не подходили сразу. Смотрели. Ждали, как хищники.

— Алиса Андреевна Ройзен? — наконец спросила женщина, делая шаг вперёд. — Уделите нам пару минут?

У Алисы зазвенело в ушах. Горло пересохло.

— Конечно...

Они уселись на скамью у ограды. Вопросы были простые, вежливые — сначала.

«Когда вы в последний раз видели Марка Савина?»
«Были ли между ним и Евой Резник конфликты?»
«Кто был ближе всех к Марку в последние дни?»
«Вы заметили что-то необычное в поведении Евы?»

Алиса чувствовала, как сжимается её грудная клетка. Как будто каждый вопрос — это гвоздь. А она — тонкая фанера, на которую их вбивают.

— Я... не знаю, — выдохнула она. — Они просто отдалились. Мы все были на нервах. Это обычное.

Они кивали. Записывали. Но глаза их оставались неподвижными, настороженными, почти враждебными. Как будто в ней искали щель.

— Если вспомните что-то важное, — сказала женщина, протягивая визитку, — пожалуйста, позвоните. Это может спасти человеку жизнь.

Алиса сжала карточку в ладони. Её пальцы были ледяными.

Ночь. Закулисье мастерской. Гудящие лампы под потолком. Тяжёлый запах растворителей и пыли. Ева сидит на полу, спиной к стене. В руках — гитара. Её пальцы просто касаются струн, без аккордов. Пусто.

Алиса входит — медленно. Сердце бьётся в горле.

— Они приходили, — сказала она с порога. — Полиция.

Ева не поднимает глаз. Только чуть качает головой:

— И?

— Я ничего не сказала. Пока. — Голос Алисы чуть дрожал. — Но, Ева... где он?

Пауза. Долгая, мучительная. Гитара вдруг звякнула в её руках. Как будто сама дёрнулась от напряжения.

— Он ушёл, — сказала Ева, глухо. — И мне пришлось вернуть его.

— Вернуть? — Алиса шагнула ближе. — Ты... Ты что-то с ним сделала?

— Не смей говорить так. — Голос Евы стал острым, как стекло. — Я дала ему шанс. Он просто не понял.

— Ты его держишь? Где? — Голос Алисы стал высоким, почти срывался. — Ева, это безумие. Это...

Ева вскочила. Подошла вплотную. Её глаза были тёмные, горящие. Губы дрожали — не от злости, от боли.

— А что бы сделала ты, если я ушла? — прошептала она. — Если бы я исчезла?

— Я бы... искала. — Алиса не могла больше сдерживать слёзы. — Кричала. Плакала. Молилась, чтоб ты жила.

— Вот именно. — Ева закрыла глаза. — Это и есть любовь. Боль, которую нельзя вытерпеть. Он заставил меня её почувствовать.

— Ты путаешь любовь с местью, — прошептала Алиса. — Ты путаешь заботу с разрушением.

Молчание. Только дыхание. Только стук сердец.

— Я тебя люблю, Ева, — сказала Алиса, наконец. — Не за твой гнев. Не за твой хаос. За то, что ты была настоящей, когда не был никто.

Ева смотрела на неё. Без защиты. Без маски. Лишь на мгновение.

— А ты всё ещё хочешь быть рядом с чудовищем? — спросила она тихо.

Алиса опустила взгляд.

— Я хочу, чтобы ты перестала быть им.

Слёзы на глазах. Сердце в горле.

А снаружи уже вспыхивали синие огни полицейских машин. И становилось ясно: выбора у них всё меньше.

Ночь опускается над городом, как одеяло из пепла. Улицы глухие, редкие фары машин срывают тишину. Алиса и Ева идут быстро — в полутьме, не оборачиваясь. Алиса крепко держит Еву за запястье, будто боится, что та сорвётся, убежит, растворится.

— В мастерскую нельзя. — Алиса с трудом дышит от напряжения. — Там уже могут ждать.

— Тогда куда? — голос Евы почти не слышен. — Я не могу... я не могу сидеть в подвале, как крыса.

— Есть одно место. — Алиса смотрит ей в глаза. — Заброшенный дачный посёлок. Дом моей тётки. Уже лет десять никто туда не ездит. Ни связи, ни людей. Только лес, и я. С тобой.

Ева молчит. На её лице снова маска — стеклянная, без выражения. Но пальцы дрожат. И Алиса чувствует это.

Они добрались до станции электрички. Старая ветка, полупустой вагон. Ева сидит у окна, кутаясь в капюшон. Алиса рядом, напряжённая, сжав сумку, где документы, немного еды и пачка старых сигарет.

— Почему ты помогаешь мне? — вдруг спрашивает Ева. Тихо. Без давления.

Алиса долго молчит. Потом выдыхает:

— Потому что если я не помогу... мне больше незачем жить. Без тебя — ничего не имеет веса.

Ева отворачивается. Но плечо её едва заметно дрожит. Не от страха — от того, что не знает, как справиться с этим теплом.

Алиса тянется к ней, берет за руку. И на секунду — Ева не сопротивляется.

Электричка тронулась — медленно, как будто не хотела увозить их прочь. Металлический корпус вагона глухо стонал на стыках рельсов, лампы над головами потрескивали, напоминая больные лёгкие старика. В вагоне почти никого не было — только пожилая пара на другом конце и пьяный мужчина, спящий, уткнувшись в окно.

Алиса сидела прямо, будто позвоночник стал стальной балкой. Её пальцы сжимали рюкзак на коленях — в нём были спички, фонарик, тёплая кофта, консервы, бутылка воды. Всё, что успела набросать за десять минут, когда поняла — обратного пути нет.

Ева выглядела иначе. Пусто. Глаза были словно вытерты тряпкой изнутри. Она сидела, подперев щёку, глядя в темноту за окном, где леса и насыпи сливались в серую полосу. Под капюшоном её лицо казалось тоньше, чем раньше, почти детским. Только сжавшиеся губы — будто нарисованные ножом — выдавали то, что внутри бушевал пожар.

— Мы почти у станции, — сказала Алиса, тихо, как будто боялась разбудить ночь. — Дальше пешком, минут двадцать через лес.

Ева не ответила. Но поднялась, когда поезд замедлил ход, будто реагируя на запах остановки, а не на слова.

Тропинка была почти незаметна, заросшая, мшистая. Сухие ветки хрустели под ногами. Свет фонаря в руках Алисы был тусклым, едва пробивал темень. Воздух стал другим — влажным, будто дышал в затылок. Ева шла позади, молча. Несколько раз Алиса оборачивалась, чтобы убедиться, что та всё ещё здесь.

— Ты не боишься? — вдруг спросила Ева.

— Чего?

— Меня.

Алиса остановилась. Посветила фонариком Еве в лицо. Тот самый взгляд — усталый, злой, острый как стекло. Алиса дрожала. Но не от страха.

— Я боюсь, что потеряю тебя окончательно. 

Ева не ответила. Но на секунду её взгляд стал живым. Как будто память вернулась — та, где Алиса играла на пианино, а Ева лежала рядом на полу, закрыв глаза, слушая дыхание.

Дом стоял в стороне от всех троп. Когда-то — дачный, двухэтажный, сейчас он выглядел заброшенным, съёженным. Дверь открылась с противным скрипом. Запах старой древесины и сырости ударил в лицо.

— Здесь будет безопасно, — прошептала Алиса. — Никто не знает об этом месте. Даже мама.

Ева прошла внутрь первой. Сняла капюшон. Стены облизал лунный свет. Всё было покрыто пылью и паутиной, но в этом доме была странная тишина — как будто стены давно ждали их.

— Здесь... можно остаться? — спросила Ева, неуверенно, почти шёпотом.

— Можно всё, если мы вместе, — ответила Алиса.

Они устроились в бывшей детской комнате — старая кровать, поломанный комод. Алиса достала из рюкзака фонарик и приклеила его к стене скотчем. Ева молча села на пол, прислонилась к стене, обхватила колени.

— Всё слишком быстро, — прошептала она. — Я думала, я справлюсь. Думала, он забудет. А он — стал чище, чем я когда-либо была.

— Он боится тебя, Ева.

— А ты?

Алиса замерла. Подошла. Села рядом.

— Я люблю тебя.

Ева не отреагировала. Только отвернулась, закрыв лицо руками.

Шли дни. Алиса давно что-то подозревала. Ева пропадала, возвращалась с темными кругами под глазами, стала нервной, напряжённой.

В один из дней, когда Ева вновь ушла из заброшенного дома и села в электричку, Алиса выследила ее — от университета и до старого корпуса, давно закрытого на реконструкцию. Никто из студентов туда не заглядывал, там уже несколько лет были разбиты окна, а подвалы, говорили, залиты водой. Но именно туда Ева ходила. И именно оттуда она выходила с измазанными ботинками и пустым, выжженным взглядом.

Алиса вошла в здание. Под ногами шумел мусор, пахло сыростью и железом. Она нашла вход в подвал — старую дверь с заржавевшим замком, на которой всё ещё висел университетский номер.

Внизу было темно. Тихо. Только капли воды вдалеке, и чей-то неровный, сдавленный кашель. Когда она открыла дверь в одну из комнат — слабый свет фонаря ударил ей в глаза.

Марк сидел на стуле, привязанный. Лицо — худое, с синяками под глазами. Он не сразу понял, кто стоит в дверях.

— Алиса? — прохрипел он.

— Чёрт... Марк?

Сзади послышались шаги. Ева.

— Не трогай его, — сказала она спокойно.

Алиса обернулась. Ева стояла, держась за стену, в руках — термос. Словно мать, что пришла покормить ребёнка. Она прошла мимо Алисы, встала перед Марком на колени и начала раскручивать пробку.

— Ты держишь его здесь, как животное..

— Я его кормлю. Я забочусь о нём, — Ева говорила почти шёпотом. 

Алиса опустилась на пол. Закрыла лицо руками.

— Это не любовь, Ева. Это тюрьма. Это пытка.

— Ты ничего не понимаешь, — голос Евы сорвался. — Он был светом. А потом — исчез. Оставил дыру. И я хотела, чтобы он понял, каково это — быть оставленным.

— И он понял. Ты сделала это. — Алиса подняла взгляд. — Теперь, пожалуйста, отпусти его.

Ева молчала.

— Я помогу тебе. Я спрячу всё. Сотру следы. Но ты должна отпустить его, Ева. Иначе тебя уже не спасти.

Между ними стоял воздух — тяжёлый, как вода. Потом Ева кивнула. Медленно. Надломленно.

— Только не сейчас. Дай мне ещё один день.

Алиса не знала, что ответить. Она просто осталась — села рядом. В этом тёмном подвале, где всё было неправильно. Где любовь стала цепью, а нежность — ножом.

Алиса осталась.

Ночь прошла в молчании. Ева сидела у стены, обняв колени, как девочка, спрятавшаяся от грозы. Она не спала — просто смотрела на Марка. Будто ждала, что он исчезнет, как мираж. Или наоборот — оживёт, как прежде.

Марк молчал. Его губы потрескались. Веки опухли. Время для него остановилось — день мог быть ночью, а ночь — вечностью. Только голос Алисы был якорем:

— Я не уйду, пока ты его не отпустишь, — тихо сказала она в темноту. — И пока ты сама не поймёшь, что разрушила.

Ева не отвечала. Но её плечи вздрагивали — не от холода. От стыда. От того, что в какой-то момент вся её любовь стала похожа на месть.

Когда утром она снова подошла к Марку, с трясущимися руками и миской гречки, он не отвёл взгляд. Напротив — в его глазах было что-то новое. Жалость? Презрение? Или, что хуже, — прощение.

— Зачем ты здесь, зачем пошла за мной, Алиса?  — прошептала Ева, не поворачиваясь.

Алиса встала. Подошла ближе.

— Потому что я люблю тебя, — она произнесла это просто. Без трагедий. Без пафоса. Как правду, которую больше невозможно было прятать.

Ева не пошевелилась. Только сглотнула.

— Это... глупо.

— Это — честно, — ответила Алиса. — И не требует ответа. Но требует, чтобы ты остановилась. Пока не поздно.

***

Ночь над городом висела тяжелая, словно мокрое покрывало. Ветер стучал в оконные рамы, как бы намекая: всё ещё можно остановить. Но Алиса стояла у окна старого дома, смотря в глубь леса, а сердце металось между двумя безумиями — любовью и правдой.

На экране телефона, на беззвучном воспроизведении, уже в третий раз шло новостное включение:

— ...молодой человек по имени Марк Савин, 22 года, пропал в ночь с субботы на воскресенье. В последний раз его видели в районе Арт-квартала, рядом с мастерскими...

Алиса закрыла глаза. Это было как удар. Потому что она знала. Знала слишком многое. Она не спрашивала Еву напрямую — та только смотрела сквозь неё, с тем пустым, стеклянным взглядом, каким смотрят на что-то, что давно уже не чувствуется живым.

«Если я расскажу, её заберут. Если промолчу — кто знает, доживёт ли Марк до утра...»

Алиса почти физически чувствовала, как между рёбер застряло нечто острое. Невысказанная правда, непрожитая любовь.

***

В полицейском управлении день и ночь сотрудники просматривали камеры, перечитывали дело, искали улики и проводили допросы.

— Запись с камер на углу Ломоносова и 5-й линии, — сержант Пономарёв развернул ноутбук к старшему следователю. — Вот, смотрите. 03:47. Это точно он.
— И с ним кто-то...
— Женщина. Капюшон, гитара в чехле за спиной и.. что это? лопата?.. Лица не видно. Но рост, походка... подозрительно совпадают с девушкой, которую упоминали в показаниях бывших студентов "Порога".
— Ева...

Следователь сжал губы в тонкую линию.

— Мы почти у цели. Найдите информацию о других участниках.

Никто из отдела еще не знал, что.. Влад исчез первым. Сразу после выступления, когда всё пошло не так. Он будто испарился. Ходили слухи, что он покинул город. Кто-то говорил, что его забрали «свои» — странные, молчаливые люди, появляющиеся, как тени. Влад знал больше, чем говорил. Он всегда знал больше.

Сандро сломался. Он переживал творческий кризис, связанный с провалом выступления, и, возможно, с чем-то глубже. Последний раз его видели выходящим из здания института искусств, рвущим собственные холсты. Он исчез в белом шуме панической атаки и не вернулся.

Кай был другим. Он пытался держаться. Сначала — поддерживал Еву. Потом — Марка. Но когда Марк ушёл, а Ева сорвалась, Кай отстранился. Пропал. Поговаривали, что он уехал в соседний город, лечиться. Или просто — спасаться. Никто не знал точно.

Утром Ева стояла у Марка. Он сидел, в полузабытьи, привязанный к стулу, губы пересохли, глаза запавшие. Она подошла и поднесла к его губам кружку с водой. Осторожно. Почти ласково. Как будто не она держала его здесь. Марк смотрел на неё, как на мираж.

— Ты дрожишь, — пробормотал он. — Ты боишься?

Ева прикусила губу. Не ответила. В этот момент — она была одновременно мучителем и мучимой.

— Я не знаю, что будет, если ты исчезнешь, — сказала она наконец. — Но знаю, что если ты уйдёшь — я исчезну тоже. Только медленно. Навсегда.