Просветитель

Прошло три месяца. Город почти не изменился — разве что черная гарь, как зловещий туман, стала гуще и плотнее, заполнив собой когда-то прозрачный воздух. Она висела над улицами, проникала в дома, въедалась в кожу и одежду, оставляя после себя стойкий запах гари и забвения.

Деревья, обугленные и иссохшие, тянулись к последним краснеющим лучам вечернего солнца, словно пытались ухватиться за ускользающую надежду. Природа скорбно наблюдала за следами недавней эпидемии, которая прошлась по городу, как безжалостный палач, не оставив ни пощады, ни объяснений.

Люди, те немногие, кто выжил, не спешили праздновать свою редкую удачу. Они прятались по домам, как звери в норах, боясь даже выглянуть в окно. Когда-то шумный город, наполненный криками торговцев, смехом детей и гулом шагов, теперь казался парализованным страхом. Он будто сам старался не напоминать о себе — не шуметь, не дышать громко, не привлекать внимание невидимых убийц, всё ещё бродящих где-то рядом.

Редкие прохожие, словно тени, жались к стенам, быстро скользя по своим делам, не глядя по сторонам, не здороваясь, не задерживаясь.

И вот, в этот день, нарушая хрупкое безмолвие, по булыжной мостовой с диким скрипом прокатилась старая повозка. Она тащилась медленно, расхлябанно, как будто сама не хотела двигаться. Всё та же лошадка, с потускневшими глазами, безучастно тянула за собой невидимый груз. Никто её не подгонял — и она не спешила.

В повозке, слегка сутулясь, сидел высокий бородатый мужчина. Его глаза были закрыты, лицо неподвижно, будто он погружён в полудрёму или в размышления, от которых не хочется просыпаться. Голова, припорошенная сединой, покачивалась в такт подскокам грязных, усохших колёс, издающих скрежет, похожий на стон.

Навстречу повозке вышли двое — фигуры в чёрных капюшонах, скрывающих лица. Они остановились, пристально взглянули на мужчину, затем быстро отвернулись. В этом городе каждый знал каждого. И каждый чужак был как заноза — тревожный, опасный, непредсказуемый.

Никто не задавал вопросов. Опыт подсказывал: всё, что выглядит иначе, всё, что нарушает привычный ритм страха — может быть смертельно. Лучше не приближаться. Лучше не смотреть. Лучше исчезнуть, пока не стало поздно.

Какое-то время повозка продолжала свой путь в одиночестве, скрипя и покачиваясь, словно сама устала от дороги. Каменные стены домов, покрытые копотью и мхом, молча наблюдали за её движением, а гарь, висевшая в воздухе, казалась почти живой — она обвивала колёса, лошадь, седока, как будто пыталась остановить их.

Из-за угла вдруг выглянула выразительная, подвижная физиономия подростка — лицо худое, с острыми скулами, и черные, блестящие глаза, сверкающие любопытством и осторожностью. Он не просто смотрел — он изучал, как хищник, высматривающий слабое место в добыче.

Через несколько мгновений парнишка осмелел. Он начал приближаться к повозке, стараясь не выдать своего интереса. Шёл параллельно с медленно ползущей кобылой, подчеркнуто беспечно присвистывая, будто просто прогуливался. Его движения были легкими, но глаза — быстрыми, постоянно скользили по сторонам, выискивая возможную угрозу.

Затем, как будто случайно, он начал сближаться с повозкой. Чтобы не вызвать подозрений, подросток сделал вид, что его внимание привлекла лошадь. Он уставился на её подергивающийся хвост, но периферическим зрением неотрывно следил за седоком.

Мужчина сидел, слегка сутулясь, глаза были прикрыты, лицо неподвижно. Его силуэт, окутанный складками темной накидки, напоминал парнишке образ уставшего Чародея — такого, каких он видел в детстве, когда в город приезжали бродячие артисты с представлениями о злых колдунах, драконах и заколдованных принцессах.

Повозка скрипела, лошадь флегматично переставляла копыта, а подросток уже не скрывал интереса. Он внимательно рассматривал седока, повозку, и вдруг — почувствовал. Не увидел, а именно учуял.

Запах. Тёплый, щедрый, манящий. Аромат свежего хлеба, испускаемый мешочком, лежащим у ног мужчины. Он был небрежно завязан, но очертания и запах не оставляли сомнений — внутри был батон, возможно даже два.

Ноздри подростка вздулись, глаза расширились, а в животе заиграла барабанная дробь голода. Он замер, как перед прыжком, и, не в силах сопротивляться зовущему аромату, ринулся к повозке, намереваясь схватить мешочек и исчезнуть в переулках.

И именно в этот критический момент флегматичная лошадка решила передохнуть. Она остановилась, фыркнула, и повозка замерла. Скрип стих. Тишина стала глухой, как перед бурей.

Подросток, действуя с отточенной уличной ловкостью, привычно метнул быстрый взгляд через плечо — короткий, резкий, как вспышка ножа в темноте. Убедившись, что никто не наблюдает, он задержал дыхание и почти беззвучно метнулся к повозке. Его пальцы, тонкие и цепкие, вцепились в выпуклость мешочка, издающего тот самый пьянящий аромат хлеба. Он потянул его к себе, уже предвкушая победу, уже готовясь отскочить назад, раствориться в тенях переулка.

Но в этот миг — как удар грома в безоблачном небе — глаза мужчины раскрылись. Они были холодны, проницательны, и впились в лицо воришки, как разящая шпага. Не было ни крика, ни предупреждения — только взгляд, от которого у подростка перехватило дыхание.

Молниеносно, с силой, не свойственной усталому путнику, рука мужчины метнулась вперёд и с железной хваткой сомкнулась на запястье парнишки. Тот не успел ни вскрикнуть, ни вырваться — его просто втянули в повозку, как добычу в логово.

Внутри было темно, пахло пылью, кожей и чем-то странным — металлическим, как ржавчина, но не совсем. Подросток, ошеломлённый, с ужасом взглянул в глаза мужчины... и замер. В них не было злобы. Ни гнева, ни ярости. Только усталость и — странное, почти нежное — сочувствие.

Он не успел понять, что происходит. Почувствовал лёгкий укол в плечо — будто комар, но с ледяным жалом. Мир качнулся, потемнел, и исчез.

Снаружи всё было по-прежнему спокойно. Никто не заметил, как мужчина ловко набросил холст, прикрыв всё, что не должно было быть увидено. Повозка снова стала безмятежной, как будто ничего не произошло.

Через несколько минут отдохнувшая лошадка фыркнула, встряхнула гривой и бодро потащила потяжелевшую повозку прочь — в сторону, где улицы становились уже, а тени — гуще. В неизвестность.