Affettuoso
Свой юбилей Павел встретил кружкой свежесваренного кофе с шоколадом и просмотром старых видео с концертов: хотелось снова почувствовать себя здоровым и ощутить приятное тепло внутри тела, и Добровольский надеялся, что записи десятилетней давности помогут ему в этом, но от крепости напитка и излишка сахара резкой болью сводило зубы, а от ностальгии сжимало грудную клетку, словно рёбра сцепились в замок и сдавливали заметно прибавившее ритм сердце с обеих сторон, зажав его между собой. Было чрезвычайно тоскливо и как-то неуютно — плед кололся, края чашки обжигали руки и губы, а звук из колонок шёл с неприятными шорохами, присущими любой старой видеозаписи. Ещё и Антон очень некстати задержался с одногруппниками именно в тот день, когда Добровольскому особенно хотелось провести вместе с ним всё свободное время, которого после ухода с работы стало слишком много. Арсения тоже не стоило рано ждать в гости — он был занят студентами с вечернего отделения и заочниками, сдающими весеннюю сессию.
Весь день Павел спасался разговорами с самим собой и изредка звонившими с поздравлениями старыми знакомыми, бродил по коридорам квартиры и чувствовал, как медленно сходит с ума от скуки. Хотелось играть; неважно, как и что — в бешеном темпе отстукивать пальцами «fortissimo» или неторопливо поглаживать клавиши в ласковом «dolce». Главное — чувственно.
Добровольскому невольно вспомнилась их с Антоном первая встреча, и мужчина широко заулыбался от мысли о том, каким неловким и неопытным был Шастун осенью, как не мог запомнить правильное положение ладони при игре, то и дело отводил глаза, вжимал локти в бока и горбился.
— Аффе… что?
— Аф-фет-ту-о-зо. Чув-ствен-но.
Павел потратил все силы на то, чтобы слепить из Антона не безэмоциональную машину, которая бездумно жмёт клавиши и педали согласно написанным в нотах обозначениям, а живого человека, который делает всё с чувством, игра которого идёт не от плеча и не от корпуса — от сердца. И ни разу не пожалел об этом. Он просто не умел по-другому. Добровольский устал видеть на местных концертах и прослушиваниях всех тех, кто, нервно напрягая каждую мышцу своего тела, думал только о том, чтобы не сбиться и не перепутать знаки. Шастун же научился выдавать любую неправильно взятую ноту за продуманную импровизацию и выглядел за инструментом настолько расслабленно, что, играй он даже пресловутый «Собачий вальс», казался бы зрителям виртуозом, способным исполнить любое произведение с закрытыми глазами.
Павел уже после первой учебной недели понял, что из Антона при должной мотивации выйдет прекрасный пианист — и он вышел.
А теперь его «прекрасный пианист» в его юбилей торчал с одногруппниками в каком-то баре, отмечая День Рождения одного из них.
Ближе к вечеру после долгого телефонного разговора с родителями стало безумно тоскливо. Не грело осознание того, что всего через несколько часов должен был освободиться от работы и приехать Попов, пришедшее от Шастуна видеосообщение тоже не утешало. Было мерзко и холодно; желудок скручивало от голода, но в глотку не лезло ничего, кроме воды из-под крана и кофе. Притупились все чувства, кроме безграничного уныния.
Оторвав небольшой кусочек от страницы, ноты на которой были напечатаны только с одной стороны, Добровольский взял ручку и, зажав её в дрожащем кулаке, медленно, старательно, кривыми печатными буквами вывел несколько строк. За окном по стёклам и железным свесам забарабанил первый весенний дождь.
— Совсем как в прошлый раз, — усмехнулся мужчина и, свернув бумагу в трубочку, вложил её в своё кольцо.
Павел оставил аксессуар на опущенной на клавиатуру крышке рояля и, отодвинув лежащие на полке шкафа сборники вбок, достал из-за них револьвер.
Щелчок прокручивающегося барабана. Неровный глубокий выдох.
Выстрел.
***
В комнате пахло дождём, свежей листвой и совсем не вписывающимися в приятную весеннюю атмосферу кровью, кофе и металлом. В кружку, разбив её, угодила пробившая висок пуля, и пролившийся напиток в полной тишине монотонно капал на грязный пол, действуя на нервы; рояль, к которому Добровольский некогда трепетно относился и не позволял никому даже дотронуться до него, сейчас был заляпан запёкшейся кровью. Антон осторожно, стараясь не наступить босой ногой в образовавшуюся возле педалей лужу, шагнул чуть ближе и забрал с крышки кольцо.
— Выбрось его к чертям, — посоветовал из-за спины Попов. — Клянусь тебе, так лучше будет.
Игнорируя слова Арсения, юноша развернул листок и, придерживая края пальцами, взглянул на текст.
«стоя под мелким дождём просто так
посередине моста,
тучи вдыхая густые и незаметно простыв,
в то, что меня не стало, ты поверишь на сто из ста»*
Хотелось кричать — нет — выть, и Антон завыл бы волком, если бы слёзы не подкатывали к горлу, он бы бил кулаками в стены, рвал бы хранившиеся у Павла многочисленные этюды Черни (чёрт бы побрал этого австрийца) на мельчайшие куски, выбежал бы на балкон, чтобы курить сигареты одну за другой, но не мог пошевелиться.
Попов отвёл взгляд от растекавшейся по полу крови.
— Не хочу тебя пристыдить, — вчитываясь в разного размера буквы, тихо произнёс преподаватель. — Но, честно говоря, я удивлён, что ты оставил его в такой день.
— «Такой день»? — переспросил Шастун, убирая кольцо и записку в карман. — Какой?
— У него же День Рождения. Забыл?
Юноше кольнуло сердце.
— Не знал, — отрезал Антон. — Мы не обсуждали праздники.
Повисло неловкое давящее молчание, сопровождаемое долгим зрительным контактом, и нарушить его первым спустя несколько минут решился Шастун:
— Вы не поможете мне собрать вещи?