Affettuoso

— Да что ж ты зажимаешься постоянно? — высокий мужчина лет сорока берёт Антона за локти и резко отводит их в стороны от боков. — Игра ведь совсем не та.

Шастун стискивает зубы, давя на клавиши с такой силой, что пальцы белеют почти до оснований ногтей, и зажмуривает глаза — противно от каждого прикосновения, полученного от нового преподавателя фортепиано. Противно, потому что он — не Павел, а никто другой не должен стоять так же близко, как стоял всего несколько недель назад Добровольский, не должен касаться так же, как касался он, никто не должен находиться в этом кабинете. Антону физически больно наблюдать за тем, как новый преподаватель хозяйничает в аудитории Павла: выбрасывает некогда оставленные им на столе пачки сигарет; перекладывает на другие полки сборники, всегда лежавшие на одном и том же месте; вешает своё пальто на его крючок; напополам рвёт распечатанные им ноты, а вместе с ними, кажется, рвётся сердце юноши.

У него есть сотни, тысячи воспоминаний, связанных с вещами из этой аудитории, а этот наглый мужичок бесцеремонно выбрасывает каждое в забитую хламом мусорную корзину, предварительно надругавшись над ним.

— Не трогайте меня, будьте добры, — Шастун дёргает плечами. — Мне будет достаточно слов.
— Ну и хамло, — негромко бросает куда-то в сторону мужчина, и Антон, обернувшись, смотрит на него таким осуждающим и ненавидящим взглядом, от которого пробирают мурашки.

Шастун каждое утро просыпается с желанием бросить всё и вернуться не то в Воронеж, чтобы поступить в другой университет в следующем учебном году, не то в квартиру Добровольского, чтобы застрелиться. Но каждое утро он обещает себе ходить на пары ровно до тех пор, пока из аудитории окончательно не выветрится едва уловимый аромат парфюма Павла Алексеевича.

Только аромат давно уже выветрился и перебился запахом фруктового чая, который из раза в раз приносит в термосе этот мужчина. Антона воротит от нового запаха, и он клянётся, что когда-нибудь обязательно выблюет свой завтрак в этот грёбаный термос и заставит его владельца всё выпить.

Он не хочет мириться с потерей и наивно рассчитывает на возвращение Добровольского, надеется, что над ним неудачно пошутили, но постоянно разочаровывается. Он всё ещё любит Павла, но вместе с тем где-то внутри ровно с такой же силой кипит ненависть — нельзя ведь было так бесчеловечно вырвать сердце, с размаху швырнуть прямо на промозглую землю и попрыгать на нём ногами.

Он пользуется любой возможностью развеяться и отвлечься от своих навязчивых мыслей: записывается на всевозможные конкурсы, разучивая бешеное количество произведений в месяц; выбирается на все концерты вместе с Серёжей, даже если ему совсем не нравится исполнитель; помогает с домашним заданием Диме, у которого в последнее время завал с учёбой. Антон верит, что когда-то его обязательно отпустит, и он сможет играть любимого Бетховена Павла Алексеевича без дрожи в руках. Когда-нибудь потом.

А пока он время от времени находит в себе силы дойти до кладбища, где садится на корточки рядом с венками из искусственных цветов и, прислонившись к ограде, жалуется Добровольскому. Жалуется на всё: на одногруппников, на погоду, на нового преподавателя. Но чаще всего Антон жалуется на Павла, и каждый такой его визит заканчивается тем, что Шастун, едва сдержавшись от унизительного плевка на могилу бывшего учителя, пинает носом ботинка землю на протоптанной дорожке и, проклиная всё вокруг, возвращается в общежитие, где с остервенением швыряет телефон в стену, когда, заходя в галерею, краем глаза замечает сделанные ещё давным-давно фотографии Добровольского.

Но удалить их не поднимается рука.

Антон ненавидит оставаться один и до панических атак боится тишины, отчётливо слыша в ней голос Павла и следующий за ним выстрел, и теперь ночные разговоры соседей по комнате — единственное, подо что он может заснуть. Порой он просыпается посреди ночи и уходит на улицу, надеясь прогулками отвлечься от своих мыслей и страхов. Во время таких похождений Шастун, нарвавшись на хулиганов, может под утро вернуться в общежитие в изорванной рубашке, с разбитой губой, содранной кожей, свежим фингалом под глазом или без верхней одежды, но он уже как-то даже не против — отрезвляет.

Или он просто привык к боли.

Смерть Добровольского стала тем самым событием, благодаря которому розовые очки Антона, наконец, разбились.

И, как ему всегда и говорили, стеклом внутрь, да не внутрь глаз, а души, изрезая осколками всю его одуревшую любовь к Павлу и открывая на горькую правду глаза.

Уже не кажутся забавными угрозы мужчины закопать и Антона, и того, кто к нему приблизится. И вспоминаются невольно все замахи худощавой руки с единственным кольцом на безымянном пальце, все грубые хватания за лацканы и даже за горло, всплывает перед глазами тот взгляд, которым Добровольский пилил юношу, когда видел его с однокурсницами.

И приходит постепенно всё большая ненависть, которая сменяется выдуманными Шастуном оправданиями, на смену которой вновь приходит ненависть, и всё повторяется. И Антон теряется в этом замкнутом круге. Он не может определиться с чувствами, не в силах перестать любить или ненавидеть Павла и теперь вынужден страдать из-за того, что однажды просто неудачно влюбился.

Шастун с прискорбием осознаёт, что он сломался.

И сломался вовсе не восемнадцатилетний мальчуган, неприспособленный к жизни в незнакомом городе и при переезде ожидавший, что всё пойдёт наперекосяк. Сломался тот, кто, осенью уходя из дома, громко хлопнул дверью; тот, кто кричал, что добьётся всего и станет музыкантом-виртуозом с дипломом отличника; тот, кто пообещал больше никогда не возвращаться в Воронеж.

Антона бесит излюбленное его отцом выражение о том, что жизнь вносит свои коррективы, но сейчас оно подходит как нельзя кстати. Шастун закрутился, затерялся в своих конкурсных произведениях и бесчисленных домашних заданиях, а теперь не понимает, кто он, где, что происходит и как быть.

Под конец учебного года Дима и Серёжа зовут друга на свой первый маленький концерт, и Антон соглашается, даже не дослушав уговоры Матвиенко — понимает, что это нужно им всем.

И тогда, стоя в первом ряду в маленькой толпе человек из тридцати и с гордостью наблюдая за своими талантливыми соседями, он вслушивается в текст, почти перебиваемый диминой игрой на гитаре:

«Любовью чужой горят города,
Извилистый путь затянулся петлёй.
Когда все дороги ведут в никуда,
Настала пора возвращаться домой»

И понимает, что уже давно пора.

И пока Позов и Матвиенко после концерта отмечают с новоиспечёнными фанатами свой дебют, Шастун на метро мчит к общежитию, чтобы собрать все сбережения, наспех накидать в чемодан вещи и уехать в Воронеж, где его уже никто не ждёт.

Уехать и больше никогда не возвращаться в Москву.