Affettuoso

Добровольский всю свою сознательную жизнь считал, что у всего хорошего есть досадная особенность когда-то заканчиваться, и мысль об этом круглосуточно сидела у него в голове. Он знал, что не вечны его отношения с Шастуном — нет, они не конфликтовали на пустом месте по сто раз на дню — просто понимал, что когда-то Антон захочет нормальных отношений с нормальным человеком. Отношений, в которых ему хоть иногда будут признаваться в любви. Отношений, в которых не придётся обращаться к любимому человеку на «Вы». Отношений, которые, в конце концов, не придётся скрывать от посторонних. Да и от самых близких тоже.

Павел понимал, что когда-нибудь Шастун, наверное, захочет завести семью и уйдёт от него к какой-нибудь девушке, чтобы играть свою любимую «Песню таинственного сада» ей, и не мог с этим смириться.

Антон же в своих нынешних отношениях был более чем счастлив. Он, привыкший к тому, что Добровольский был отчасти чёрств, не ждал от него красивых признаний или серенад под окном и довольствовался крепкими объятиями, в которых просыпался каждое утро. Шастуна полностью устраивало то, что мужчина выражал свою любовь исключительно фразой: «хочешь, я тебе что-нибудь сыграю?» и помощью с домашним заданием по гармонии.

Он был конченным мазохистом по всем параметрам, потому что одинаково любил Павла и его болезненные укусы в шею.

А Павел любил накручивать себя и курить из-за стресса, пусть и прекрасно знал, что ему нельзя ни того, ни другого. Он упорно продолжал выходить на улицу без перчаток и нерегулярно пил таблетки, зато никогда не забывал заветную пачку, чтобы по своей старой доброй традиции выкурить сигарету в перерыве между парами. Антон злился, но поделать ничего не мог — ненавидел, когда люди лезут не в своё дело, и сам старался не совать нос куда не просят. А болезнь Добровольского между тем прогрессировала.

Однажды он заметил, что во время очередного приступа руки покрылись странными пузырями, но не придал этому особого значения, будучи слишком озабоченным тем, что в зажигалке закончился бензин, а прикурить было не у кого.

А потом они лопнули, и на их месте образовались язвы, сделавшие игру на пианино почти невозможным занятием. Павел, однако, ещё какое-то время умудрялся музицировать, превозмогая боль, сдирая зубами кожу с губ так, что потом некоторое время не мог пить горячее.

Цикл замкнулся. Пузыри появлялись, лопались, образовывали язвы, но Добровольский и не думал бросать курить, даже несмотря на то, что бумага, в которую был завёрнут табак, прилипала к свежим ранам и отдиралась с большим трудом, причиняя нестерпимую боль. Антон из-за нагрянувших в Москву родителей временно вернулся в общежитие и не мог контролировать мужчину — на парах фортепиано тот прикладывал к ранам вату, обматывал её бинтом и сверху закрывал перчаткой. О недуге знал только Попов.

Когда пузыри появились и на подушечках пальцев, Добровольский совсем перестал заниматься музыкой и сник. Арсений принялся таскать друга по всевозможным врачам: ревматологам, чтобы те прописали ему более действенные лекарства; психотерапевтам, чтобы справиться с депрессией; наркологам, чтобы снизить тягу к курению. Выяснилось, что требовалось срочное хирургическое вмешательство, но гарантий, что рецидив не произойдёт, не было. А Павел, зная своё везение, не видел смысла тратиться на операцию и согласился только на консультацию нарколога.

Попов бросил все силы на то, чтобы проводить с другом как можно больше времени и следить за его руками и общим состоянием, но постоянное присутствие Арсения рядом раздражало Добровольского — он чувствовал себя беспомощным, бесполезным и мешающим абсолютно всем окружающим его людям.

Не полегчало мужчине и тогда, когда вернулся Антон. Павел Алексеевич не снимал при нём перчатки, желая оставить происходящее в тайне, а Шастун не видел ничего необычного в том, что Добровольский внезапно решил начать заботиться о себе. Отказ от курения не помогал — процесс уже был запущен, и остановить его было нечем, кроме операции, на которую Павел ни в какую не соглашался. С депрессией также не выходило справляться. Попов понимал — серьёзные проблемы были у всех троих.

С одной стороны, он не хотел, чтобы Антон переживал, но с другой, хоть мало-мальски повлиять на Павла мог только он. Когда дела стали совсем плохи, Арсений позвал Шастуна на серьёзный разговор в свою аудиторию и поведал обо всём происходящем — о том, в каком состоянии был сам Добровольский, и отдельно о том, что творилось с его пальцами: то, что когда-то было язвами, сейчас превратилось в чёрные куски кожи; Павел нуждался в помощи даже в самых простых вещах, потому что поражённые места не функционировали. Но просить Шастуна о чём-либо для него было непозволительной роскошью.

И Антон ненавидел себя всей душой за то, до чего довёл Добровольского своей блядской невнимательностью, Арсения за то, что он так долго молчал, и даже немного Павла — за безразличие ко всему и всем, включая себя, и за то, что он даже не попытался исправить ситуацию, а просто сослался на то, что болезнь всё равно вернётся. Было невыносимо плохо. Настолько, что от подступившего к горлу кома начинало подташнивать, а руки тряслись, как после суток, проведённых за отбойным молотком.

Шастун никогда не был оптимистом, но сейчас верил в самое лучшее — в то, что Павел выберется из депрессии, выкарабкается, хватаясь за любую возможность своими вечно холодными пальцами. На выходные была назначена операция, в ходе которой врачи должны были ампутировать омертвевшие участки, и Антон искренне верил, что с того момента дела пойдут в гору.

Но и у болезни, и у Добровольского были свои планы.