Affettuoso

— И как вы до такой жизни докатились? — выйдя из ванной, спросил Шастун, созерцая уткнувшихся в один телефон Серёжу и Диму. — Вы же друг друга не выносите.
— У нас возникла охренительная идея! — Матвиенко, жестикулируя, нечаянно выпустил палочку из руки, и та пронеслась в сантиметре от уха Антона. — Мы решили, что сейчас вместе поиграем, а потом будем переделывать рэп в рок или что-то типа того. Хочешь послушать?

— Спасибо, воздержусь, — пианист проводил взглядом пролетающую палочку. — И где вы собираетесь искать третьего извращенца?
— В смысле? — не понял Позов. — Какого третьего? Зачем?
— Ну, должен же у вас кто-то петь, — Шастун тряхнул мокрой головой и сел на кровать.
— А, — растерявшийся Серёжа нахмурился, перебирая в голове всех своих вокально одарённых знакомых. — Найдём где-нибудь. Не лезь, короче!
— Ладно-ладно, — Антон примирительно выставил руки. — Делайте что хотите, только не забудьте пригласить меня на ваш первый концерт.

Позов и Матвиенко одновременно кивнули и продолжили обсуждать варианты треков, которые можно было перепеть.

***

Время для Антона неслось неумолимо быстро. Пока его друзья и однокурсники могли себе позволить во время обеденного перерыва неспешно пройти пешком пару автобусных остановок и взять себе по бургеру в ближайшем фастфуде, Шастун мог разве что либо не обедать и вместо приёма пищи репетировать в библиотеке, либо сесть за самый дальний столик в университетской столовой и, наспех поедая левой рукой стремительно остывающий суп, стараться не заляпать переписываемые правой рукой конспекты. Выходило не всегда удачно — на пятой странице тетради по истории искусств уже красовалось пятно от борща, но парень не отчаивался и продолжал совмещать трапезу с подготовкой к зимней сессии, которую он планировал сдать досрочно.

Когда до конкурса оставалось чуть меньше недели, Павел Алексеевич подошёл к привычно наспех обедающему Шастуну, присел рядом и пощёлкал пальцами возле глаз студента.

— У меня для тебя хорошая новость, — сообщил Добровольский, когда Антон отвлёкся от конспектов и застыл с вилкой во рту. — Я через два часа уезжаю до пятницы, так что теперь ты будешь готовиться самостоятельно.
— А как же… — начал было парень, кладя вилку на поднос.
— Арсений Сергеевич в субботу в семь будет ждать тебя возле фонтана в парке, встретитесь там и вместе поедете. Ага?
— Не-е-ет! — раздосадованно простонал Шастун, прожевав пищу. — Это безответственно! Там ведь и так всякие виртуозы выступать будут, а тут ещё и Вы куда-то уезжаете, я так точно всё завалю!

Павел Алексеевич, казалось, немного оскорбился.

— Всё в твоих руках, — Добровольский положил ключи от аудитории перед Антоном. — И в прямом, и в переносном смысле.

Дообедав, юноша первым делом помчался в аудиторию Арсения Сергеевича, чтобы попросить его порепетировать с ним хотя бы за день до конкурса, но преподаватель сольфеджио ответил Шастуну снисходительным «прости, солнце, но мне сказали, что ты самостоятельный мальчик». Антона охватила паника. Нет, безусловно, во время занятий его чувства к Павлу Алексеевичу порой мешали воспринимать информацию, но последующие четыре дня играть в одиночестве парень был не готов. Ему необходимы были хоть какие-то комментарии, какое-то мнение, какие-то поправки. Шастун не привык к самостоятельным подготовкам к концертам и не помнил, были ли вообще такие моменты, когда ему приходилось репетировать без чьей-либо помощи. Он был уверен, что не справится.

Но, вопреки опасениям парня, небольшой отдых пошёл только на пользу: руки больше не тряслись от нервов и недосыпа, желудок перестал урчать круглыми сутками от голода, а мешки под глазами становились всё меньше и меньше. Позов даже заметил, что Антон немного прибавил в весе.

Шастун исправно делал все задания, репетировал тогда, когда по расписанию у него были пары фортепиано, а переписывание конспектов перенёс на вечер. Дела постепенно пошли на поправку, и пятничным вечером Антон был настроен если не на победу, то как минимум на одно из призовых мест, и даже отказавшиеся поддержать его в субботу утром соседи нисколько не расстроили музыканта. Шастун был уверен в себе как никогда.

Правда, к утру вся уверенность куда-то улетучилась, и Антона неслабо трясло, пока он стоял возле фонтана, к которому на всякий случай пришёл на полчаса раньше. Возможно, от холода, потому что он напрочь забыл про куртку, когда выбегал из общежития. Возможно, всё-таки от нервов, потому что это был конкурс, решающий дальнейшую судьбу парня. Руки потели, замерзали и немели, а всё то, что ежедневно так старательно вбивал Шастуну в голову Павел Алексеевич, в один миг вылетело и возвращаться пока не планировало. В мыслях только одинокая обезьянка из небезызвестного мультфильма ударяла друг о друга тарелки, таращась на них глупыми глазами. Антон ходил кругами возле выставленных каким-то умником вокруг фонтана лавочек и покрывал всех и вся отборными матами, пряча руки в карманах брюк.

Неподалёку затормозил автомобиль. Шастун прищурился, вглядываясь в вышедшего из него человека, и, узнав в водителе Арсения Сергеевича, побежал к нему. Тот был чересчур бодр и позитивен для человека, вставшего в субботу в такую рань.

— Ну, как ты? — с широкой улыбкой поинтересовался Попов, возвращаясь за руль. — Готов?
— Вообще ни разу, — Антон сел на заднее сиденье, собравшись поспать в дороге. — Ничего не помню.
— Тоже бухал?
— Тоже?!

Преподаватель рассмеялся и плавно вырулил на длинную прямую дорогу.

— Я просто программу по фортепиано на последнем курсе с похмелья сдавал. Ну, так получилось. Неважно.

Юноша вздохнул и уставился в ноты, наигрывая свою партию пальцами на коленях, запомнив на будущее идею с алкоголем.

«Не спиться бы такими темпами», — снова проснулся внутренний голос.

Через некоторое время машина остановилась неподалёку от входа в метрополитен, и на переднем сиденье расположился Павел Алексеевич, тоже отчего-то немного нервничавший. Антон, слишком увлечённый повторением произведения, не сразу заметил появление преподавателя и даже забыл поздороваться с ним. За всю дорогу Добровольский никому не сказал ни слова, в то время как Арсений Сергеевич по пути до консерватории имени Чайковского периодически смотрел на Шастуна в зеркало заднего вида и улыбался или подмигивал ему, пытаясь приободрить.

— Кончай ему рожи корчить, — хмыкнул пианист, отворачиваясь к окну.
— А ты что, ревнуешь? — музыкант ехидно улыбнулся и, получив кулаком в бок, продолжил вести машину молча.

Консерватория представляла собой четырёхэтажное бело-бежевое здание с высаженными вокруг памятника Петру Ильичу уже увядшими деревьями и цветами в большой клумбе в форме полукруга. Арсений Сергеевич высадил Антона и Павла Алексеевича напротив входа, пожелал обоим удачи и уехал, на прощание посигналив два раза.

— Что, боишься? — усмехнулся Добровольский, толкая входную дверь.
— Почему Вы улыбаетесь только когда подкалываете меня?
— Не только, — возразил мужчина. — Ты просто не видишь.

На входе приветливая девушка в белой блузке, тёмно-серой юбке до колена и чёрном вязаном жилете встретила их и проводила в аудиторию, расположенную неподалёку от малого концертного зала. Там за пианино сидели две пожилых женщины, между которыми расположилась крохотная девочка лет восьми. Та преподавательница, что выглядела помоложе, шёпотом повторяла «раз, два, три» с началом каждого последующего нового такта.

— Узнаёшь? — музыкант принялся подыгрывать им на воображаемом рояле.

Антон кивнул.

— Название только не помню. Но мне нравится. Я бы сыграл это с Вами.
— «Мой ласковый и нежный зверь», — Павел Алексеевич прикрыл глаза, плавно покачивая головой из стороны в сторону. — Фильм знаешь такой? Вот из него вальс. Я его на одном из зачётов играл, кажется.

Шастун, смотря на преподавателя, улыбнулся уголками губ.

— Шастун и Добровольский здесь? — спросил седой лысоватый мужчина с блокнотом и ручкой в руках, когда произведение закончилось.
— Здесь.
— Пройдите за инструмент, пожалуйста. У вас есть двадцать минут на разминку и последнюю репетицию. Вы выступаете пятыми, я зайду, когда придёт время выходить на сцену.

Антон поставил ноты своей партии на пюпитр и, нервно хрустнув пальцами, сел на банкетку.

— Помнишь, как «Лунная соната» играется? — Павел Алексеевич потуже затянул галстук.
— Анданте? — неуверенно предположил Шастун, взглянув на бумагу.

Добровольский взял лежащую на верхней крышке пианино ручку, маленькими буквами рядом с названием произведения подписал «affettuoso» и подчеркнул надпись.

— Чувственно, Антон, — напомнил преподаватель. — Я тебе руки вырву, если ты забудешь про чувственность.

И Антон и на репетиции, и на самом выступлении вложил всю свою душу в это исполнение. И вовсе не из-за боязни, что ему всё же вырвут руки, а из-за того, что мысленно посвятил свою сегодняшнюю игру Павлу Алексеевичу. Юноше бесконечно хотелось, чтобы им гордились, чтобы его похвалили, но не родители, друзья или однокурсники, а он. Временно было плевать на результаты конкурса, на ноющие от усталости руки и бешено стучащее после непростого выступления сердце. Мнение Павла Алексеевича было жизненно важным.

И, похоже, Шастун добился того, чего хотел. Сразу после поклона и бурных аплодисментов зала дуэт вышел в коридор, а из коридора — на улицу, к памятнику, где Добровольский поделился с Антоном своими сигаретами и признался, что он приятно удивлён. Они сидели на узких ступеньках, стряхивали пепел прямо на тротуарную плитку, Павел Алексеевич, указывая на несерьёзные ошибки Шастуна, воровато оглядывался, опасаясь работников консерватории, а его студент с горечью осознавал, что чувства так и рвались наружу.

Пока Добровольский был в отъезде, Антон успел отвыкнуть от нечаянных прикосновений, взглядов и фраз преподавателя, и сейчас любое взаимодействие вызывало у него приступы внезапной любви, бороться с которыми было весьма тяжело.

— Но ты всё равно молодец, — мужчина слабо улыбнулся Шастуну и потряс парня за плечо. — Почти горжусь тобой.

И Антон пропал от этой улыбки, от свалившейся на голову похвалы, от этого касания, которое, как считал Шастун, было вовсе не обязательным. Что-то словно щёлкнуло у него в голове, и юноша едва ощутимо тронул пальцами руку снова отвернувшегося ко входу в здание Павла, обращая внимание на себя.

— Павел Алексеевич, — борясь с заплетающимся от страха и спешки языком, позвал студент.
— Да?

Антон нервно сглотнул.

— Я люблю Вас.

Добровольский, совсем не меняя выражение лица, медленно поднёс сигарету ко рту, так же медленно сделал глубокую затяжку и выпустил в воздух несколько колечек табачного дыма, не собираясь ничего отвечать Шастуну.

— Кажется, мне не следовало этого говорить, — Антон стряхнул упавший на новые чистые брюки пепел, оставшийся на ткани белыми разводами, швырнул сигарету на землю и встал со ступенек. — Простите.

Наступив на затухающий окурок, пианист быстрым шагом направился к консерватории и возле самых дверей сорвался на бег.

Добровольский всё с тем же безразличным выражением лица продолжал курить и рассматривать гордо сидящего в бронзовом кресле Петра Ильича Чайковского.