Affettuoso

С возвращением Антона в общежитие вражда между Позовым и Матвиенко на время утихла. Шастун стал для них эдаким котом Леопольдом, не дающим выяснять отношения каждые десять минут. Дима был счастлив — он ненавидел даже повышать голос на других, а уж драться готов был только за близких и за свои любимые группы. Серёжу сложившаяся ситуация не радовала совсем — он легко раздражался и долго успокаивался, если ему не давали поругаться с кем-нибудь, а Антон был настолько хорошим соседом, что упрекнуть его в чём-либо и развить ссору было невозможно.

К приближающемуся понедельнику соседи готовились по-разному: Позов разучивал на гитаре несложные популярные песни группы «Сплин», поддавшись мимолётной идее зарабатывать игрой и пением в подземных переходах и на улицах; Шастун, лёжа в наушниках и слушая плейлист своего соседа, отсыпался перед следующей бессонной неделей; Матвиенко уехал на какой-то двухдневный фестиваль рэпа и не собирался появляться на занятиях и в комнате до вторника. Дима и Антон вздохнули с облегчением. Серёжа был просто невыносим.

Павел Алексеевич в перерывах между сном, приёмом пищи и игрой на рояле буравил взглядом подаренный Антоном шоколад и не понимал, где допустил ошибку. Добровольский рассчитывал на то, что после всех этих пыток в виде их дополнительных занятий и спонтанных грубостей Шастун будет видеть в нём только монстра, в котором нет ни капли доброты и сострадания, которого попросту не за что любить, которого надо осуждать и ненавидеть. Но всё шло не по сценарию музыканта — Антон пусть и злился на преподавателя, но никогда не показывал ему этого, потому что отлично знал себя. Он был вспыльчив, но быстро отходил и не видел смысла высказывать людям всё в лицо, потому что понимал, что позднее ему станет стыдно за своё поведение. Но со стороны это выглядело так, будто Шастун просто был очень терпелив и по уши влюблён в Павла.

Разворачивая шоколад, Добровольский кое-что понял: Антон далеко не идиот, потерявший голову и не видящий никаких минусов в своём предмете воздыхания. Он просто готов был смириться со всеми недостатками Павла Алексеевича и любить его любым, принимать таким, какой он есть. И для такого человека, как Добровольский, это значило чрезвычайно много.

— Вот как тебе объяснить, что ещё ни одному человеку отношения со мной не принесли счастья? — отломив дольку, с досадой спросил Павел. — Ты ведь просто не знаешь, к чему это всё приводит.

И в самом деле в тихом омуте Добровольского водились отменные черти, выдержать которых могли немногие. За всю жизнь у него была только одна девушка — покойная жена, с которой они были знакомы с пятнадцати и с которой сошлись в восемнадцать. Только вот познакомились они в тот момент, когда Павел ещё был самым обыкновенным юношей — без ненормальной тяги к курению, болезни Рейно и перенесённых травм. Тогда он был просто студентом с непростым характером.

Окончательно сломался Добровольский даже не после гибели жены, а после потери сына, который был на тот момент единственным человеком, ради которого стоило жить. На уроке в какой-то момент ребёнку вновь показалось, что его преследуют, и уставший от своих вызванных шизофренией страхов первоклассник на следующей перемене повесился на ремне от собственных джинсов в мужском туалете.

Первые полгода после этого события Павел помнил смутно и отрывками: звонок от классного руководителя, упавшая на пальцы крышка рояля, обрызганные колёсами грузовика одежда и лицо, изорванные на коленях от ползания по полу возле тела мёртвого сына брюки, визг сирены, окровавленные костяшки, причиняющие невыносимую боль вопросы и обвинения полиции, сорванный голос, стянутые ремнями запястья и принудительное помещение в психиатрическую больницу, где позднее Добровольский впервые не почувствовал своих пальцев. А там — таблетки, недружелюбные соседи по палате, спёртый прокуренный воздух даже возле открытых окон и всё противно белое, режущее и ослепляющее постоянно сонные красные глаза. Там — отобранные другими пациентами сигареты, беспомощность, вызванная потерей чувствительности пальцев, и полное отсутствие желания жить.

Именно там Павел Алексеевич приобрёл любовь к сигаретам и ненависть к белому цвету.

***

— Я не понимаю, что он делает со мной, — Добровольский прислонился головой к плечу Арсения. — И я не хочу, чтобы ещё один человек стал несчастным из-за меня.

Попов всучил другу в руки кружку тёплого зелёного чая и потрепал его по голове.

— Какое благородство, — молодой человек цокнул языком. — Расслабься. Этот Антон — не твоя проблема. Позволь ему заботиться о тебе, а потом он сам сбежит, когда поймёт, что от тебя лучше держаться подальше.

Павел сделал маленький глоток из кружки, отставил её на стол и, подняв голову с чужого плеча, внимательно посмотрел в голубые глаза. Взгляд Арсения вмиг стал более серьёзным.

— Арс.
— Ау?
— Я боюсь привязаться к нему. В этом проблема.
— В любом случае прекрати обращаться с ним так, как обращаешься сейчас.

Добровольский скривил губы.

— Вот ты сейчас вообще не помогаешь.
— Потому что я тебя не понимаю. Он тебе нравится?
— Нет, — пианист качнул головой. — Но, похоже, всё к этому идёт.
— Не ожидал от тебя, — Арсений улыбнулся и отпил чай из чашки Павла. — Тебе давно нужны отношения, ты впервые за эти четыре года что-то чувствуешь к человеку, так не беги от этого. Нет, серьёзно, вам обоим от этого будет лучше.
— Ты, Попов, больной ублюдок, — Добровольский выхватил кружку, расплескав часть чая. — Он младше меня на одиннадцать лет.
— И что? Меня бы в твоём возрасте это не остановило.
— Вот поэтому ты и больной ублюдок.

Впрочем, как бы Павел Алексеевич ни ругался на Арсения и его советы, он почти всегда следовал им хотя бы частично.

Постепенно ушла вся былая грубость, оставив после себя только редкие оскорбления, от которых Добровольский старался избавиться, вернулись прикосновения к локтям, запястьям, пальцам. Павел не спешил проявлять инициативу, так как ему это пока что попросту было не нужно, да и позволять себе какие-то нежности у мужчины не выходило. А вот Антону опять стало тяжело концентрироваться на игре. Он снова стал тем рассеянным Шастуном, которым пришёл в консерваторию в сентябре, хотя на календаре была уже вторая половина октября. Стала известна точная дата конкурса, и каждый день отныне был одной большой паникой. Во время пар фортепиано Антон паниковал из-за того, что у него ничего не получалось, потому что все его мысли занимал Павел Алексеевич, а в остальное время — из-за того, что ему надо было решать проблему и с Добровольским, и со своей игрой, а времени оставалось совсем мало.

Теперь вместо пар английского он уходил в расположенную неподалёку библиотеку, в которой было пианино, и, собравшись с мыслями и не отвлекаясь, играл свою партию там, возвращаясь в общежитие только после вечерних репетиций. Мешки под глазами выросли до небывалых размеров, и без того худой Антон потерял ещё несколько килограммов веса, а чувство голода притуплял сигаретами — на курение уходило меньше времени, чем на приём пищи.

Перед тем, как разойтись или разъехаться по домам, он с Павлом Алексеевичем выкуривал последнюю сигарету и каждый раз смотрел на вечернее небо, мечтая когда-нибудь в конце лета оказаться с преподавателем за городом, чтобы наблюдать за Луной, падающими звёздами и искусственными спутниками. И каждый раз, когда они рядом молча стояли, зажав сигареты губами, Антону особенно хотелось прижаться к Добровольскому, заглянуть в глаза, вдохнуть табачный дым из его рта, признаться наконец в любви.

Но каждый раз он мог только пожелать Павлу доброй ночи, растоптать сигарету и медленно-медленно пойти домой через парк, сунув руки в карманы куртки и в голове воспроизводя заново каждое касание пальцев мужчины к его телу и каждое произнесённое им имя Шастуна, незаметно краснея.

— Сейчас приду, а там опять эти ругаются, — ворчал Антон, поднимаясь на свой этаж. — И на полу, наверное, снова мусор. Как же достали…

Войдя в комнату, парень уже приготовился читать нотации своим соседям, но внутри было на удивление чисто, Серёжа сидел за ударной установкой и жонглировал барабанными палочками, а Дима медиатором перебирал струны гитары.

Шастун прислушался. Они вместе играли любимую песню Позова и даже не думали кричать друг на друга.

«Апокалипсис близок», — подумал Антон и захлопнул за собой дверь.