Глава 16. Ещё хуже.
Всё смешалось, небо поменялось местами с землёй, и мы полетели куда-то к чёрту. Нас тут же окутала темнота. На моей ноге, которой я, падая, задел стол, застывали горячие капли воска, а свеча, жалостно выплюнув сноп искр напоследок, потухла — только лишь по полу с грохотом катился обшарпанный подсвечник.
Говоря откровенно, мы были похожи на этот подсвечник — тоже с грохотом катались по полу, изрыгая при этом довольно крепкие словечки.
Вообще-то я люблю моменты, когда ничего не понятно и вокруг творится какая-то чертовщина. Обычно только благодаря таким моментам я спасаюсь из мной же созданных безвыходных ситуаций. Но сейчас мне всё это категорически не нравилось.
Мой план был довольно прост — пользуясь эффектом неожиданности, повалить Хью на пол, вытереть об него ноги и выбежать на улицу, а там как решит госпожа Фортуна. Но госпожа Фортуна, судя по всему, решила мою судьбу даже не на улице, а прямо здесь, в пиратском подобии лазарета. Эта старая вздорная дама, кажется, не собирается выпускать меня отсюда.
Хью оказался неподготовленным к моему прыжку — врач сказал ему, что я ещё очень слабый и сомневался даже в том, что я смогу ходить. Но, надо отдать должное реакции одноглазого, он не растерялся, и когда я вскочил с его спины и кинулся к выходу, схватил меня за ногу.
Я только-только было обрёл под собой твёрдую опору, и вот она снова исчезает, и я снова лечу на пол. Из глаз сыпятся искры — моя голова не предназначена для того, чтобы биться ей об доски.
Хью кидается на меня и подминает моё двадцатипятилетнее тело под своё сорока-с-чем-то-летнее. Оно, надо признаться, довольно тяжёлое. И сильное.
Я сразу понимаю, что напал не на того, кто мог бы позволить мне просто так опрокинуть свою табуретку и уйти с корабля, не подняв её за собой. Тело короля трёх океанов — это, оказывается, сплошной комок мускул. Мою поднятую было для удара руку хватают железные тиски, а на лицо обрушивается кулак такой тяжести, что я сразу чувствую во рту солоноватый привкус крови.
"Дело принимает совсем плохой оборот", — с отчаянием подумал я и рванулся наверх. Сначала я пытался скинуть с себя Джона Хью, потом пробовал выскользнуть из-под него, но ничего, абсолютно ничего не получалось. На меня лишь градом сыпались тумаки, от каждого из которых может свалиться бык, и живот моего врага подбирался всё ближе к моему лицу...
Пока наконец не накрыл его полностью. К темноте вокруг прибавилась ещё и темнота пуза Одноглазого Краба, с твёрдым, как доска, прессом.
Я почувствовал, что мне не хватает воздуха. А ещё через мгновение понял, что задыхаюсь, и забился, как флаг во время шторма.
Но и толку от этого было ровно столько же, сколько от флага во время шторма. Хью окончательно придавил меня, потом вытянул руку, дотянулся до закатившегося в дальний угол подсвечника и огрел меня им по макушке.
Не знаю, как я не потерял сознание. Если на свете и бывают чудеса, то это — одно из них. Темнота у меня перед глазами стала тёмно-багровой, многострадальную голову пронзила страшная боль... Я обмяк, но остался в сознании. И поэтому прекрасно помню, как заорал Хью, требуя верёвку, причём требовал он её такими словами, из которых в приличном обществе можно говорить только само слово "верёвка". Помню, как Хью сидел на моей спине и держал мои руки. Помню, как каюта вдруг в одно мгновение оказалась заполнена светом, лившимся из распахнутой двери, и людьми, стянувшими мне и руки, и ноги. Помню, как меня схватили сразу человек семь, не меньше, и потащили туда, куда я так только что хотел — на улицу, держа за руки, ноги и волосы. Помню, как меня прижали к мачте и, притащив ещё моток верёвки, прикрепили к ней так крепко, что я едва мог пошевелиться...
Моё сознание вышло из полусна, в который вверг его подсвечник, лишь тогда, когда Хью приказал поставить рядом со мной двух охранников и добавил, чтобы мне не давали ни есть, ни пить.
Это заставило меня сразу очнуться и заорать:
— Эй, какого чёрта?
Одноглазый с усмешкой оглядел меня, связанного по рукам и ногам и беспомощного, абсолютно беспомощного. А потом, сплюнув себе под ноги, заявил:
— Смешной ты, Джек. Даже колотить тебя не буду. Ты нам ещё пригодишься.
И вскоре его белая рубаха, приобретшая сероватый оттенок из-за катания по полу её владельца, скрылась за дверью кормовой каюты.
Я лишь крикнул ему что-то про одноглазого козла и замолчал, понимая, что орущему посередине палубы пленнику обязательно заткнут рот чем-нибудь таким, что будет непросто выплюнуть.
Кричать смысла не было. Да и вообще в моём существовании смысла уже не было. Довольно трудно жить с осознанием того, что ты привязан к мачте, и отвяжут тебя от неё, пожалуй, уже только для того, чтобы вздёрнуть на рее.
Можно было со спокойной душой умирать — всё что я мог сделать, я сделал, и нет ни одного такого шанса в сложившейся ситуации, которым я бы не воспользовался. Сначала у меня был единственный шанс, но мне не повезло. Теперь возможности выкарабкаться отсюда и сохранить шкуру целой нет и не предвидится.
Нет, правда, деваться мне совсем некуда, и это факт. От его осознания настроение, которое и так было не очень после подсвечника на макушке и катания по полу, стало совсем плохим, как то дешёвое и противное на вкус вино, которое когда-то мой покойный дядя-трактирщик постоянно пытался всучить посетителям.
Мне оставалось лишь сжимать и разжимать кулаки, безжизненно повисшие на затёкших руках, и вертеть головой, любуясь красотами природы.
А я бы, наверное, отдал им должное, будь моё положение чуть получше. Я провалялся без сознания сутки с парой-другой дополнительных часов, и теперь стоял, привязанный к мачте и освещённый лучами закатного солнца.
Мы находились всё в той же бухте Базальтовой Скалы, в которой со мной за последние два дня случилось столько неприятных событий, что повторение их сути заняло бы слишком много времени. Только сейчас в воде бухты бултыхались лишь два корабля — на вид пустая "Подруга Шквалов", наша испоганенная чёрным флагом красавица, и пиратский бриг, который, судя по застенчивым речам Хью во время моего допроса, тоже назвали в честь предыдущего корабля его владельца, то есть "Чёрной Акулой".
— А куда делась испанская шхуна? — вполголоса спросил я как бы у себя, но с таким расчётом, чтобы мой вопрос услышали и охранявшие меня два бандита. — Она ведь ещё вчера была здесь!
Пираты воззрились на меня с таким удивлением, как будто бы я сказал, что умею летать.
— Чёрт возьми, — сказал один из них, — парень, ты, кажется, идиот.
— Неужели Хью тебе не сказал, — добавил второй, — что испанцы отправились проведать ваших людей в крепости?
Значит, одноглазый всё-таки догадался, где находятся наши люди... Ну что же, я в этом не виноват — я ничего ему не говорил.
А он, кажется, ничего не говорил этим парням. Они, видимо, думают, что сутки, прошедшие с момента моей поимки, были посвящены выпытыванию у меня важной информации. Надо немного пооткровенничать с ними, авось, и разговор завяжется. Парни они, судя по всему, отнюдь не молчаливые, а лишние знакомства в моей уже заканчивающейся жизни мне, наверное, не помешают.
— Ребята, — вкрадчивым голосом начал я. — А вы знаете, что я целый день и целую ночь провалялся без сознания?
Тот из ребят, что стоял справа, обернулся ко мне и сказал:
— А нам какая разница?
А второй добавил:
— Не знаем и знать не хотим.
— Так вот, — продолжал я, решив не отчаиваться и продолжать свои попытки подружиться, — Хью попытался узнать у меня, где находятся мои товарищи. Но вместо ответа, хи-хи, получил по роже.
— А потом ты за это, видимо, получил по роже так, что выглядишь как обитатель подвалов инквизиции, — сказал один из пиратов.
— Вся рожа у тебя в крови, — добавил второй.
Я понял, что выбрал не ту тему, и попытался как можно более естественно соскользнуть на менее скользкую:
— А как вас зовут, ребята?
Теперь ко мне обернулись и тот, кто стоял справа, и тот, кто стоял слева. Я вдруг заметил, что они удивительно похожи друг на друга — приземистые, крепкие, с огромными кулаками, треугольной шеей, каким-то бычьим лицом и глазами, в которых Джек Шерман почему-то сразу увидел страстное желание побить его.
— Я — Кен Хант, — сказал тот, который чуть потолще.
— А я — Джо Питс, — добавил тот, который чуть потоньше.
— И мы искренне надеемся, что ты сейчас же заткнёшься, а то нам придётся начистить тебе ту часть башки, которой смотрят и жрут, — угрожающе произнесли они одновременно.
— То есть морду, — любезно пояснил один из них.
Если бы я мог двигаться, то, несомненно, попятился бы.
— Тише, ребята, тише... — успокаивающе проговорил я. — Я молчу...
— Вот и молодец, — хмуро сказал Хант.
— Так что тебе тот торгаш сказал? — спросил Питс, продолжая прерванный мной разговор.
И два приятеля снова начали отчаянно чесать языками.
А я остался один.
На всю западную часть неба будто бы пролил краску какой-то не слишком аккуратный художник — такой помеси красного, жёлтого, оранжевого, а ближе к востоку и голубого цветов я не видел давно. Солнце стремительно заваливалось за горизонт, с каждой минутой всё приближаясь к краю земли, на котором пестреющий разными цветами океан сливался с таким же пёстрым небом.
"Экая чертовщина творится на этом свете! — подумал я, с тоской вглядываясь вдаль. — И я сейчас собираюсь помирать? Нет уж, извините. Джек Шерман ещё поживёт!"
Попробует, во всяком случае. А там как получится.
Голос Хью разорвал висевшую над бухтой тишину, до этих пор нарушаемую только негромким бормотанием моих охранников и рёвом прибоя:
— По местам!
Весь корабль, за последний час, как казалось, вымерший под последними лучами догорающего солнца, вдруг пришёл в движение. Загрохотали по палубе десятки ног, замельтешили под мачтами десятки голов, отчаянно заскрипели канаты, захлопали паруса...
Мимо меня один за другим пробегали матросы — на бак и обратно, на бак и обратно. Поначалу я пытался заговорить с ним, но, получив сразу две оплеухи подряд, выругался и замолчал. Собеседники были слишком неблагодарными, да и солоноватый привкус крови в пересохшем горле не располагал к беседе.
Корабль, поймав ветер, неторопливо двинулся в сторону выхода из бухты. "Чёрная Акула" куда-то направлялась, а с учётом того, что совсем недавно это место покинула испанская шхуна, то можно догадаться, что, наверняка, пираты отправятся туда же, куда отправилась она — "проведать людей в крепости".
И ничего хорошего людям в крепости, то есть моим ребятам, это не сулило.
Я понял, что Хью решил всерьёз взяться за нас. Это неудивительно — я бы на его месте, пожалуй, и дня бы не продержался, а сразу отправился крушить всех врагов. Но этот одноглазый козёл подождал немного, убедился, что высунуть нос за стены форта осмелились лишь пара человек, и только тогда пошёл к гнезду врагов.
От осознания собственного бессилия и обречённости находящихся в крепости людей я отчаянно забился, пытаясь порвать сковывавшие меня верёвки, но они были ох какими крепкими, и у меня, разумеется, ни черта не получилось.
Я не знал, скольким людям удалось выбраться из лесов в южной части острова и добраться до форта. Я не знал, сколько им противостояло бандитов. Я не знал, как им помочь.
И я не знал, что делать.
В устье реки Долговязого Бена "Чёрная Акула", которую я хоть и с большой натяжкой, но всё же мог теперь называть "нашей", спустила паруса. Загрохотала якорная цепь, снова забегали матросы, я снова попытался узнать, зачем я понадобился Хью и почему он меня до сих пор не прикончил, и за излишнее любопытство чуть снова не получил по лицу.
"Ну вас всех к чёрту! — подумал я, с досадой сплюнув. — Пока не прикончили, буду радоваться, что живой. А там посмотрим".
Темнота чёрной громадой улеглась на воду. Ночь была почти безлунная — в небе сверкал смехотворно маленький кусочек месяца — и в слабом свете звёзд можно было разглядеть лишь тёмную громаду леса на берегу да очертания мачт стоявшей рядом пустой испанской шхуны на фоне неба. У бортов брига плескалась вода, под порывами ветра поскрипывал рангоут...
А пираты собирали всё, что им понадобится для того, чтобы убить моих товарищей.
Хью — его фигуру я, несмотря на освещение, сразу узнал — спустился с мостика. Вокруг него суетилась целая толпа советующих, предостерегающих и спрашивающих — я, как владелец отправившейся за сокровищами шхуны, знал, как это мешает капитану думать, но как льстит самолюбию — всё-таки приятно чувствовать себя центром всеобщего внимания, человеком, вокруг которого крутится всё на этом судне.
Однако одноглазый, судя по всему, такого чувства не испытывал. Он спокойно попыхивал трубкой, пуская к звёздам клубы сизого табачного дыма, и сквозь зубы отдавал приказания, которые тут же разносились по всему кораблю окружавшими его людьми.
Со стороны правого борта кто-то заорал: сначала испуганно, потом яростно, и к капитану, расталкивая бегавших по палубе матросов, кинулся какой-то полуголый пират, кожа которого в свете зажжённых факелов отливала самой настоящей бронзой.
— Капитан! — закричал он так громко, что даже у меня, находившегося ярдах в семи-восьми от него, заложило уши. — Капитан, там Костлявый пытался утащить бутылку рома!
Костлявый — это кличка? Скорее всего, да.
Хью нахмурился:
— Бутылку рома? Ну-ка, подождите...
И он зашагал к месту скандала — уже обвязанной верёвками и готовой к спуску шлюпке с правого борта. Рядом с ним какой-то рослый, мускулистый и абсолютно лысый детина держал в руке факел, и я мог прекрасно видеть всё, что произошло следом.
А следом произошло кое-что очень интересное. Я, как человек, бывший юнгой на пиратском корабле, знал, что, пожалуй, самый страшный грех для морских разбойников — это воровство. Но знал, правда, лишь понаслышке — на старой "Чёрной Акуле" была такая дисциплина, какой позавидовал бы любой военный корабль Его Величества, и ни о каких кражах там и речи не шло — все боялись.
А сейчас кража почти произошла. Судя по всему, лишь в последний момент у вора выхватили незаконно взятую бутылку с ромом. И сейчас его призовут к ответу.
Я знал, что за воровство могут с пиратом могут сделать ох как много всего хорошего. Но не ожидал, что настолько нехорошего.
Не глядя по сторонам, Хью шёл к провинившемуся — тощему матросу в рваной рубахе. Бедолагу держали аж четверо человек. Он отчаянно дёргался, пытаясь вырваться, сквернословил и дрожащим голосом доказывал, что невиновен.
Невиновен... Чёрт возьми, да у него такая рожа, что даже если бы он и правда был невиновен, то хотелось бы подозревать его во всех совершённых со времён Адама грехах!
Одноглазый подошёл к нему. Встал напротив, глядя матросу прямо в глаза. А когда тот снова заныл, что ничего не брал, капитан выхватил из-за пояса нож и так просто, с самым обыденным лицом человека, делающего надоевшее, скучное дело, всадил в несчастного лезвие.
Тот страшно захрипел и, взмахнув руками, кулем повалился на палубу.
С кортика Хью капала кровь. Он вернул его обратно в ножны и, усмехнувшись, сказал:
— Чтоб другим неповадно было. Выкиньте его тушу за борт.
Притихшие матросы подхватили своего недавнего товарища, и он полетел в воду.
Всплеск. Тишина. И хриплый голос Хью:
— Какого чёрта вы стоите, как пни? Шевелитесь! Грузите шлюпки, сами грузитесь...
А идя обратно, одноглазый увидел меня.
— И этого тоже с собой прихватите, — сказал он, довольно невежливо тыкая в мою сторону пальцем. — Я бы, конечно, оставил его здесь сушиться на солнышке, но он нам ещё пригодится.
— А куда его? — поинтересовался Паэурс, который, как оказалось, всё это время стоял рядом с Хью, но был почему-то мной не замечен. — Просто запихать в любую шлюпку?
— Да, в любую, — ответил капитан, но, подумав немного, поправился: — Хотя нет... Засунь-ка его ко мне. Так и надёжней будет, и мы с ним поболтать сможем.
— А мушкеты прямо здесь заряжать или потом зарядим? — спросил у одноглазого кто-то из пиратов, и он, тут же позабыв (или сделав вид, что позабыв) обо мне, что-то ответил и ушёл куда-то на бак, оставив после себя лишь запах крепкого, хорошего табака.
И мерзкое чувство на душе. У меня на глазах убили человека — багровое пятно на досках до сих пор было у меня перед глазами, хоть на самом деле его из-за темноты уже было не разглядеть. Убили просто за бутыль рома, убили без малейших душеных терзаний — судя по лицам матросов, они только боялись за свои шкуры, но никакого сочувствия к вору не испытывали.
Хью, втыкая в человека нож, испытывает ровно столько же эмоций, сколько испытываю я, когда с помощью ладони отправляю на тот свет муху. Неужели я не знал этого? Разумеется, знал.
Но, чёрт возьми, снова и снова осознавать это просто-напросто страшно.
Сколько людей погибло на моих глазах за последние дни? Не знаю. Я видел, как испанцы перерезали целую команду корабля. Я видел, как один за другим падали на землю мои товарищи.
И, видимо, скоро на глазах у пиратов буду погибать я.
Шлюпка плавно скользила по воде бухты. Было слышно уже недалёкое шелестение одна за другой накатывающихся на песок волн, в соседней шлюпке тихо переругивались из-за места на скамье два ворчливых матроса...
Меня, связанного по рукам и ногам, усадили на корму шлюпки. Затёкшие руки болели, в горле пересохло от жажды, а в пустом животе неприятно урчало. Я смотрел, как медленно отдаляются, растворяются в темноте силуэты испанской шхуны и пиратского брига. Я понимал, что это, возможно, вообще моя последняя в этой жизни ночь.
Зачем меня потащили с собой? Почему, якорь мне в печёнку, не прикончили там, на "Чёрной Акуле"?
Хью сначала о чём-то негромко разговаривал с Пауэрсом. Потом выкрикивал команды гребцам в соседних шлюпках. Потом долго курил такой крепкий табак, что даже я, привычный к табачному дыму, закашлялся.
А потом он вытряхнул трубку, сплюнул в колыхавшуюся под опускаемыми в неё веслами воду и резко обернулся ко мне.
— Давай-ка продолжим наш разговор, — сказал он, и я понял, что всё на самом деле ещё хуже, чем казалось.