Три первых свидания

Он лежал на кровати лицом вверх, как в воде – не глубокой, но плотной. Одеяло съехало до колен, тело чуть прилипало к гладкой ткани, потому что в номере было тепло, а окно, открытое на проветривание, только притягивало шум чужих шагов, чужих голосов, чужих жизней. Где-то скрежетал трамвай, где-то шуршал автобус. Все будто бы происходило на других этажах, в других мирах. Ни один из этих звуков не касался его кожи.

Лукас не знал, скучает ли. Или просто помнит. Потому что память – это тоже мышца: если ее не напрягать, она перестает отзываться. А у него она отзывалась только телом – не сердцем. Не мыслями.

Он не плакал. Даже не собирался. Если бы захотел – не смог бы, потому что в какой-то момент возможность выражать плохие эмоции отключилась. Вместо этой возможности – то, что не нужно распаковывать: тяжесть в груди и чистота в голове. Пустота, не как провал, а как глухая белая стена. Без звука, без трещин. Как в музее, где уже сняли экспозицию.

Он лежал – и вспоминал, как в последний раз видел Юрате.

Мадрид. Утро. 20 апреля.

Проснулись вместе. В номере было душно – от солнца, от вчерашнего бокала вина, который он обещал ей не пить, от их дыхания, которое все еще держало привычку быть в унисон. Она отвернулась первой. Лежала на боку, дышала медленно. Он смотрел в потолок.

— Сегодня улетаю обратно в Лондон, — сказала она буднично, не поворачиваясь.

Он кивнул. Хотел ответить: «Я знаю». Но не стал. Молчание как будто было честнее.

Сел на кровати. Потянулся за водой. Тонкое горлышко бутылки обжигало пальцы – слишком долго стояла на солнце. Глотнул, поставил обратно.

— Ну все. Значит, больше не увидимся, — сказал он. Полушутя. Почти с улыбкой. Она сразу почувствовала, как сильно он врет.

— Глупости не говори, — отозвалась она, все еще не оборачиваясь.

— Почему – глупости? Ты можешь обещать, что увидимся? — он, наконец-то, научился с ней разговаривать. Словами – не поступками. — Что, если это правда? Что, если мы вот так сейчас разойдемся – и все. Станем теми людьми, которых когда-то любили, но лица которых не помнят.

Юрате повернулась. Глаза у нее были сухие, но тяжелые. Она поднялась, подтянула к себе край одеяла. Ответила сдержанно:

— Не говори так.

Он пожал плечами.

— Ты за последнюю неделю три раза уже сказала, что это все неправильно. Что я слишком много молчу. Что ты все еще хочешь меня вылечить. Что мы друг друга тянем вниз. Просто... ну, не знаю. Может, лучше отпустить?

Она долго смотрела на него. Слишком долго. Так, как смотрят не на любимого человека, а на того, кого больше не узнают, но все еще чувствуют.

— Ты хочешь, чтобы я ушла?

— Я хочу, чтобы тебе было легче.

Пауза. В ней – все. Все, что не было сказано за месяцы.

Она отвернулась. Молча.

— Я не просила тебя делать мою жизнь легче, — сказала она уже тише. — Я просто хотела быть рядом.

— Иногда рядом – это тоже тяжело.

Юрате не сразу поняла, что он говорит все это всерьез. Его тон – почти ровный, будто извиняющийся. Больше похоже на обсуждение прогноза погоды, а не того, к чему они шли месяцами. Что-то внутри нее сдвинулось. Тепло под кожей – нагревалось – сначала в груди, потом в шее, потом в щеках. Она смотрела на него и не могла узнать.

Как будто кто-то подменил голос. Жесты. Спину, которая в этот момент была слишком ровной. Как будто его рот говорил не от его имени.

Сжала кулаки – сильно, до белых костяшек. Встала. Не резко, не театрально. Просто встала, потому что, если бы осталась сидеть – сказала бы что-то слишком злое. Или заплакала бы раньше времени.

Ей хотелось его заткнуть. Словами, телом, тишиной – любой ценой. Просто, чтобы он не продолжал.

Подошла к столу, на котором валялся ее телефон. Привычное движение – как будто отвлечься, как будто там мог быть ответ. Но в экране – только пыль.

Она стояла к нему спиной, а потом обернулась – и он увидел, как дрожит ее подбородок. Слезы еще не бежали, но глаза уже начали заполняться блеском.

— Ты действительно думаешь, что все? — голос – низкий, чуть охрипший, словно с трудом продирался сквозь горло.

Он ответил не сразу.

Потому что в этот момент все, что он мог бы сказать, казалось одновременно и правдой, и ложью. Все, что хотелось – подойти, обнять, спрятаться у нее в шее, вдохнуть знакомый запах и остаться там, где все еще безопасно. Но он не двигался. Сидел, будто парализованный. Не телом – решениями. Потому что, если скажет что-то мягкое – она останется. А если скажет что-то твердое – уйдет, и может быть, это разрушит их обоих. Или спасет. Он не знал.

Он не хотел этого говорить, но оно получилось само собой. Подумал, что пути назад уже нет. Что сможет сказать это спокойно, что в его голосе будет взрослость. То если он признает первым очевидное – это станет проще.

Но в груди было так, будто он вырвал себе кусок – не слишком большой, но какой-то самый чувствительный. Тот, где она смотрит на него, и он чувствует: это – дом.

Он чувствовал себя мальчишкой, который сам выкинул любимую игрушку, потому что «уже большой», а потом сидит в пустой комнате и не знает, как играть без нее. И стыдно – за то, что больно. И страшно – что назад не вернешь.

Он хотел сказать: «Нет. Не все. Просто мне страшно, что ты останешься и будешь несчастна рядом со мной. Что я превращу тебя в отражение себя. Что однажды ты проснешься – и уже не захочешь даже смотреть в мою сторону.»

Но вместо этого сказал только:

— Я думаю, что так будет честнее.

И в ту же секунду пожалел.

Не потому, что это было неправдой – а потому, что эта правда была слабой, трусливой. Потому что она прозвучала так, будто он ставит точку, хотя внутри у него россыпь таких точек была, нить из многоточий – и молился, чтобы она его поняла.

Он не смотрел ей в глаза. Не потому, что не хотел – потому что боялся увидеть, как именно она ломается.

Она всхлипнула. Не истерично. Не громко. Просто будто отпустила удерживаемое дыхание.

Голос дрогнул:

— Ты как будто готовился ко всему этому. Как будто ждал момента, чтобы выдохнуть.

Он встал. Подошел ближе, но не касался. Внутри все сжалось. Он не знал, как объяснить, что хотел бы держать ее рядом. Не знал, с какой стороны подступиться, чтобы не разрушить все окончательно.

Она жестом руки показала: «не подходи». Ушла в ванную. Закрыла за собой дверь – без хлопка. Но звук защелки ударил по сердцу как крик.

Он остался стоять. Молча. Перед дверью. Не дышал, не двигался. Не просил простить. Не стучал. Просто стоял, пока внутри него не начало болеть все.

В ванной шумела вода. Он слышал всхлипы. Хотел сказать что-то, что бы облегчило ее сердце, но не нашел слов. Слишком много раз он молчал, когда нужно было говорить. А теперь заговорил, когда это было не нужно.

Через десять минут дверь открылась. Юрате была с влажными щеками, в футболке, без взгляда.

— Прости, я не должна была...

Он покачал головой. Поднял руки – неуверенно. Обезоружен. Она позволила ему подойти. Он обнял ее. Лоб к виску. Плечо к плечу. Сердце к сердцу.

— Давай... — выдохнула она. — Если мы правда хотим поставить точку – сделаем это без трагедии.

Он чуть отстранился, глядя ей в глаза.

— Как?

— Заблокируем друг друга. Инстаграм. Мессенджеры. Все. Чтобы не следить друг за другом. Не писать, не звонить. Чтобы не бить друг друга по сердцу. Кто первый сдастся – тот проиграл.

Он усмехнулся. Почти нежно.

— Соревноваться в равнодушии?

— Не в равнодушии. В выдержке.

И они действительно сделали это. Молча. Лежа в постели рядом, телефоны в руках. Он – первым в мессенджерах. Она – в инстаграме. Они смотрели, как исчезают друг у друга из поля цифровой видимости. Как стирается возможность. Как создается зазор. Лукас думал, что ему действительно жаль, что они не исчезают физически.

А потом вышли в город. Купили кофе. Говорили о ее учебе, о его подготовке к Евровидению. И не брали друг друга за руку.

Вечером она улетела. Он не провожал ее в аэропорт.

В номере все еще царила та же тишина – не уютная, а выцветшая. Та, что прилипает к потолку, к пододеяльнику, к внутренней поверхности черепа, напоминая о том, что ты одинок. Лукас Лежал, не двигаясь, как будто движение могло сдвинуть что-то лишнее – мысль, воспоминание, слабость. Простыня сбилась у ног, воздух теперь казался затхлым от утреннего солнца и пустоты. Все, что когда-то дышало между ними, теперь казалось мертвым – но не похороненным, а разлагающимся где-то рядом.

Он все еще не разблокировал ее. Она – его – тоже. Он проверял. Раз в три дня. Почти по расписанию, как таблетку. Не потому, что ждал. Потому, что было невыносимо не знать, тлеет ли с другой стороны экрана такая же невозможность.

Пальцы сами нашли телефон. Скроллили ленту – бездумно. Мелькали черно-белые мемы, нарезки с репетиций, чужие фотосессии, мрачные пейзажи Клайпеды и Вильнюса, студийные фотографии его группы. Он там не улыбался, выглядел искренне-отстраненным, потому что внутри было тихо. Слишком тихо. Чужие лица, чужие надежды. Лица, которым, казалось, не было так пусто. Лица, которые чего-то ждали. Он смотрел – и не чувствовал зависти. Не чувствовал ничего. Как будто что-то вырезали. Без крови, но с полостью.

Сердце не сжималось – но и не отпускало. Просто сидело в груди, тяжелое, как забытая чашка на краю стола: вроде не мешает, но взгляд все время цепляется. Как трещина в стене, которая уже заросла сама собой – но ты все равно знаешь, где она.

Он поднялся с кровати. Плавно, почти бесшумно, будто боялся разбудить чужое время. Прошел босиком до зеркала, остановился. Увидел – себя. То самое лицо, которое не менялось. Тот же взгляд – сквозь, вглубь, не наружу. Губы – чуть приоткрыты. Легкая щетина. Кожа – серовато-золотистая от утреннего света, слишком ровная, чтобы быть живой.

Он был похож на город после дождя: тот, в котором все еще пахнет мокрым асфальтом и чужими шагами, но уже ничего не шевелится. Лишь стекла отражают остатки облаков. Он провел рукой по щеке – ничего не изменилось. Внутри – тоже.

Все еще Лукас. Все еще не научился отказываться до конца.

Он стоял долго, глядя в себя как в витрину – за стеклом ничего не продавалось, ничего не предлагалось. Просто витрина. Чужой, но узнаваемый контур. Потом – снова одежда, снова вода на лицо, бритва по коже, снова телефон в руке. Ни одного пропущенного. Ни одной попытки разблокировать. Все молчало.

Вышел из номера почти на автопилоте – с тем же чувством, с которым заходят в воду: зная, что будет холодно, но не в силах передумать. Отельный коридор пах чужими духами и кондиционером. В лифте было тесно. В автобусе – шумно. На площадке – хаос, от которого тело уже не вздрагивало.

После очередного интервью камера выключилась. Лица снова стали настоящими – простыми, чаще улыбались. Воздух помещений на интервью пах перегретым кофе, тишиной: звуки поглощались общим утомлением. Все говорили одно и то же. Даже он сам.

Интервью шли одно за другим: как вам победа на национальном отборе, кто и как написал песню, о чем она, какое место хотите занять, чем планируете заниматься после Евровидения. Все это было не вопросами – ритуалами. Они не касались сути.

Лукас отвечал ровно. Чувствовал, как теряется кончается терпение и кофеин: голова гудела, ноги были ватными, а ответы, которые он повторял уже шестой раз за день, начали звучать как голос навигатора. Улыбался только в тех местах, где это требовалось – не потому, что хотелось, а потому, что иначе начнут спрашивать, все ли в порядке. А объяснять, что так выглядит его обычное лицо, как минимум не ловко.

Комната для интервью была небольшой и душной. Белые панели стен, стойки с освещением, мягкие кресла и диван с неудачной геометрией – в них либо проваливаться, либо сидеть под углом, будто на экзамене.

Лукас стоял чуть в стороне от остальной троицы. Эмилия что-то шептала Йокубасу, Аланас пританцовывал на месте, раскачиваясь в ритм чужой мелодии в голове. Все выглядели как люди, у которых сейчас снова отберут телефоны и которых поставят под вспышки. Координатор площадки листала расписание, на ходу переговариваясь по гарнитуре, подгоняя всех к следующему слоту.

Он почти оперся спиной на стену, когда услышал:

— Воды хочешь?

Голос – мягкий, но бодрый.

Он повернулся. Перед ним стояла девушка – голубая рубашка, джинсы с легким заломом на колене, волосы – короткие и слегка лохматые, в руке – бутылка с водой. На лице – никакой наигранной улыбки. Только немного усталости и капелька иронии в уголках глаз. В ее взгляде не было профессионального интереса. Скорее – человеческий.

— Да, спасибо, — он кивает слегка, будто уточняя свое согласие на случай, если она не поймет его из-за акцента – но она поняла, потому что передала ему бутылку.

— Ты хорошо держишься, — отозвалась она, глядя на него поверх бутылки, пока он делал глоток.

Он улыбнулся, чуть лениво. Это не было кокетством – просто жест телесной вежливости, которой он пользовался, когда не знал, что сказать. Мог бы промолчать. Не захотел.

— Ты тоже, — он ни о чем не думал в момент, когда заговорил. На секунду задержал на ней взгляд – не с намерением, а как будто приглядываясь. Она только что брала у них интервью. Такое же скучное, как и все остальные. Видимо, не первое за день.

— Какое по счету? — спросил он.

— Уже восьмое, — она хмыкнула, слегка пожала плечами. Жест был немного плавным – как у тех, кто много курит или долго репетирует перед зеркалом.

— Пятое, — счет неравный. Он бы посочувствовал ей, если бы мог хоть что-то чувствовать. Но внутри было гладко и ровно. Как обертка без подарка.

— У тебя интересная манера не быть многословным, — подметила она.

Он склонил голову чуть вбок – словно оценивая ее по-новому.

— Я просто я забываю английский, когда на меня смотрят.

Она рассмеялась – сдержанно. Глазами, уголками губ. В ее смехе было «я не уверена, что ты пошутил», но и «мне это нравится».

— Не заметно. Я же сейчас смотрю на тебя – и ты говоришь, — она посмотрела на него в упор, почти не мигая, и по тому, как Лукас чуть отвел взгляд, стало ясно: испытание она устроила намеренно. — У тебя, кстати, очаровательный акцент. Прибалтика?

— Литва, — ответил он. Голос стал чуть ниже, без усилия. Просто от того, как она него смотрела.

— А у тебя? — спросил он. И понял, что отзеркалил ее вопрос.

— Я местная, — улыбнулась она. — Швейцарка. Немного скучно, да?

Он пожал плечами. Не ответил. Только сделал шаг чуть ближе – неосознанно – просто потому, что шум за спиной стал громче, а ее голос – тише. Он смотрел на нее почти прямо, но уголком глаза заметил, как она теребит край рубашки – неуверенно, но будто намеренно.

— Урса, — она представилась и протянула руку.

Он – пожал. Как подобает – мягко, только за пальцы.

— Лукас.

— Я знаю, — добавила она чуть позже и усмехнулась: — Обратила внимание на твой бейдж. Кстати, без камеры ты звучишь спокойнее.

— Это, наверное, от усталости, — он фыркнул. — Или от того, что вода наконец дошла до головы.

— Может, и от того, и от другого, — она чуть прищурилась от солнечного света, пробившегося через окно в комнате. — Тут вообще все такие: как только микрофон выключается – глаза перестают бликовать.

Он кивнул. Несколько секунд стояли молча, наблюдая, как кого-то из другой делегации зовут на очередное интервью. Сзади послышался знакомый голос – менеджер звала группу – но не слишком настойчиво.

— Слушай, — сказала Урса, как будто не хотела обрывать эту паузу. — Если вдруг захочется просто побыть человеком, не артистом – можно будет пересечься. Выпить кофе где-нибудь подальше от этих стен.

Он посмотрел на нее чуть удивленно, но без недоумения. Просто – регистрируя.

— Без камер?

— Без всего, — она улыбнулась краем губ. — Только если ты пообещаешь не говорить про музыку.

Он коротко кивнул. Не сразу. Но с тем самым выражением, когда уже ясно, что он согласен.

Прежде, чем он ушел с группой, они обменялись номерами.

Когда стемнело, они встретились на улице. Шли неспеша. Урса велела «повернуть туда, где пахнет булочками», и Лукас, не особенно разбираясь в направлении, просто шел рядом, периодически вглядываясь в окна, где отражались неоновые вывески, лица прохожих и иногда – их собственные силуэты.

Он молчал. Она – нет.

— Мне кажется, что ты тот человек, который на концертах не танцует, а стоит где-то сзади и просто кивает в такт, — сказала она, отхлебывая кофе из бумажного стакана, который они успели купить в лавке на углу.

— Так и есть, — признал он. — Сижу, если есть место. Чаще – за сценой.

— Ага. Такой – скромный уголок.

— Там хороший обзор.

Она рассмеялась. Он тоже – чуть, уголком губ. Не стараясь.

— А ты? — спросил он.

— Я? Я танцую. Но... не сразу. Только если знаю, что никто не смотрит.

— Но все же смотрят.

— Вот поэтому и не танцую.

Поворот. Мост. Каменные перила на ощупь кажутся холодными.

— Слушай. А ты давно этим занимаешься? Музыкой?

— Достаточно, чтобы устать. Недостаточно, чтобы бросить.

— Хитрый ответ.

— Просто честный.

— У тебя, кстати, реально тяжелый взгляд.

— Это претензия?

— Нет. Констатация. Такое ощущение, будто у тебя в голове – сплошные триптихи: боль, боль, и еще немного боли.

Он пожал плечами.

— Ты спросила – я ответил.

— Я еще не спрашивала.

— Ну... тогда наперед.

Мост остался позади. Прохладный камень, найденный там, под пальцами казался настоящим – чуть более настоящим, чем все остальное. Так бывает, когда рука касается чего-то материального, а ум все еще где-то в недавнем «до». Он бы не сказал, что сейчас мыслит поэтично, но заметил – касание к неподвижному стабилизирует. Брусчатка, дерево, перила – все, что не может оттолкнуть. Люди – сложнее.

Урса продолжала говорить. Не потому, что боялась тишины – ее поток казался искренним. Из нее лились воспоминания – не как у того же Сильвестра, яркие, хаотичные, почти театральные, – а как-то тише. Расплывчато. Без центра, но с теплом. Как пыль в лучах фонаря – незаметна, пока не присмотришься.

Они договаривались не говорить про музыку – но она рассказывала про журналистику. Как попала в музыкальную редакцию не потому, что мечтала, а потому что в других местах было хуже. Как однажды написала статью о рэп-баттле, не поняв половины терминов, но получила премию редактора за «честность тона». Как ее первый текст про Евровидение отредактировали так, что осталось два абзаца.

Он слушал. Не перебивал. И не потому, что не хотел говорить – просто с ней было удобно молчать между словами. Как будто тишина не требовала заполнения.

Иногда она задавала вопросы. Про то, что он собирается делать, когда вернется в Литву, сколько еще времени он планирует провести в Базеле, почему переехал из своего родного города. На его короткие ответы не обижалась – просто принимала, как есть.

— А если бы не сцена, — спросила она в какой-то момент, когда они свернули на улочку с фонарями, похожие на те, что можно увидеть на старых фотографиях, — кем бы ты стал?

Он подумал. Не от того, что не знал. Просто давно не формулировал это вслух.

— Наверное, видеомонтажером. Или кем-то вроде этого. Мне нравится работать над визуалом.

Она кивнула. И не стала говорить банальное «это благородно» - что ему было бы услышать особенно приятно.

— А ты? — спросил он.

— Я бы продавала тетради. — Она усмехнулась. — Или, не знаю... сидела бы цветочном магазине. Мне нравится смотреть, как люди выбирают. Там все такое... медленное. Придумывают поводы, чтобы подарить. Или не придумывают. Просто приходят и говорят: «Можно что-то живое?»

Он запомнил это. Фразу.

«Что-то живое»

В какой-то момент кофе у них закончился, а разговор – нет. Они говорили о себе. Вокруг себя. Об актерах, которых он не знал. О фильмах, которые она не досмотрела. О том, как иногда хочется быть кем-то другим, но только на день. Чтобы потом вернуться в свое тело.

— А ты хочешь быть другим? — спросила она.

Он пожал плечами. Слишком честно, чтобы солгать. Слишком устало, чтобы объяснить.

— Иногда я хочу быть никем.

— Это не то же самое.

Он кивнул. И снова промолчал.

Они дошли до парка. На лавочке лежала чья-то брошенная куртка. Возле фонтана – человек с гитарой на коленях, не игравший. Просто сидел. В городе чувствовалась весна – не по погоде, а по внутреннему напряжению. Как будто все вот-вот начнется, но пока не началось.

Урса присела на спинку лавки, ноги – на сиденье. Как подросток, который еще не научился вести себя «как положено». Он встал рядом. Не слишком близко.

— Я раньше много кого спасала, — сказала она вдруг. — Людей. Своего бойфренда. Свою мать. Однокурсницу, которая резала себе руки.

Лукас не реагировал. Ждал.

— ... и мне казалось, что это делает меня хорошей. Типа... вот я такая – внимательная, тонко чувствую. Я могу подставить плечо, могу выслушать, вытащить. А потом я поняла, что сама никуда не двигаюсь. Что все, что я делаю – это растворяюсь в чужих проблемах, потому что тогда проще не видеть свои.

Он смотрел, как ветер разбрасывает ее волосы. Лицо – открытое, теплое. Глаза – не испуганные, не пустые. Просто – ищущие.

— Прости, — она усмехнулась. — Ты, наверное, не за этим сюда пришел.

— А за чем, по-твоему?

— Ну, — она вздохнула. — Может быть, просто за прогулкой с девушкой, которая немного похожа на ту, с которой ты больше не говоришь.

Он напрягся ощутимо. Не потому, что не хотел этой правды – а потому, что она оказалась ближе, чем он сам позволял.

— Ты похожа, — признал он.

— Чем?

Он задумался. Не формулируя – ощущая.

— Лицом. Манерой говорить. И еще тем, что хочешь, чтобы мне стало легче. Как будто если улыбнусь – тебе станет лучше.

Она не ответила. Просто опустила голову. Проводила взглядом прохожего с велосипедом. Потом посмотрела снова.

— Я, правда, не знаю, почему ты все время такой. Словно в тебе есть место, в которое никто не может войти.

— Потому что оно мое.

— А если туда пустить кого-то – оно станет меньше?

— Может быть, — он пожал плечами. — А может, кто-то оставит там след. А я не уверен, что хочу, чтобы кто-то там что-то оставлял – уже достаточно.

Она вздохнула. Глубоко. И долго смотрела на него. Не с жалостью. Как будто – с пониманием.

Он отвел взгляд первым. Потому что отвык от того, что кто-то может видеть – и не отворачиваться.

В какой-то момент – ближе к полуночи – они замедлились. Улицы становились тише. Машин стало меньше. Ветер – теплее, как будто даже он выдохся.

— У тебя есть кто-нибудь? — спросил он вдруг.

Она замешкалась на секунду. Потом – кивнула.

— Есть. Точнее. Почти. Мы все еще вместе, но я все время думаю, что это нечестно.

— Почему?

— Потому что он... слишком разобран. И мне тяжело. Я не понимаю, зачем тратить на него силы.

— Так скажи ему.

— Скажу. Наверное. Просто... это сложно. Проще гулять с тобой.

Он понял. Без обиды.

Вызвался проводить ее до дома – спонтанно.

Уже у двери своего подъезда она замерла.

— Хочешь зайти? У меня много вина. Вечер был... очень славным. И я пока что еще не хочу, чтобы мы расходились.

Он посмотрел на нее. Глаза – открытые. Плечи – не напряженные. Приглашение – как будто не требует ответа, потому что она уже знает, что он согласится.

Кивнул.

— Только на час. Мне завтра... уже сегодня – рано вставать.

— Обещаю – не буду тянуть. Просто еще немного позависаем вместе.

Дверь за ними захлопнулась – глухо, как будто не по-настоящему. Лукас сделал шаг внутрь, и все стало слишком тихим. В тишине был вакуум: без запаха, без цвета, без вкуса. Как в гостиничном номере, где никто не жил, где все стоит на своих местах. Слишком аккуратно. Слишком стерильно.

Урса первой сбросила обувь и прошла внутрь – без слов, как будто знала, что он не спросит, куда идти, где вода, свет или правила. Он просто последовал за ней.

Квартира оказалась студией. Окно с занавеской, серый ковер с чуть скрученным краем, свечи на комоде, ни одной фотографии. Угол с книгами, прикроватный стол, два бокала, поставленные на деревянную поверхность заранее – как будто все это было кем-то до того, как он согласился.

Он продолжал идти. Ощущалось так, будто плыл – все еще в ощущении медленно сгущающегося ничего. Даже взгляд не цеплялся за предметы. Да и не за что было: белый, бежевый, светлое дерево. Все обволакивало, но не трогало.

Она поставила вино на стол, открыла, налила. Он взял бокал, но не запомнил вкус. Даже не почувствовал температуру стекла. Сделал глоток – как жест, не как желание.

Он не думал о Юрате. Не прямо. Но ее не было и в том числе – потому что все это время она, как и всегда, болталась где-то между ощущением кожи и воздуха. Не как мысль. Не как сравнение. Просто как тень на стене: не видно, если не смотришь – но она все равно есть. Он этого не знал, но чувствовал.

Урса села рядом. Сняла рубашку и бросила ее на пол. Буднично. Не спросила. Не предложила. Просто – как будто пришло время.

— Ты хочешь? — спросила она.

Он не ответил. Не потому, что не знал. А потому, что вопрос прозвучал не про желание, а про способ заглушить день. И он молча потянулся к ней. Пальцы нашли край ее майки, как будто одежда мешала быть рядом. Урса не возражала.

Все происходило без нажима. Ни жарко, ни холодно. Он расстегивал ее джинсы не торопясь, будто из вежливости. Не срываясь. Не целуя. Просто проводя рукой по линии ключицы. Ее кожа была мягкой, чуть прохладной. Он не думал ни о чем – ни о том, зачем, ни о том, что дальше. Все, что было – контакт. Тело к телу.

Она помогла снять с себя остаток одежды. Ее движения – как у человека, который слишком часто сталкивался с такими ситуациями, но все еще не делает их привычкой. Она смотрела на него – спокойно, выжидающе. Он почувствовал, что не стоит. Буквально. И в голове мелькнуло: как глупо надеяться на телесность, когда внутри ничего не загорается.

— Все нормально, — сказала она, словно прочитав это на его лице.

Он не ответил. Она чуть приблизилась, провела ладонью по его животу. Ни страсти, ни эротики – просто касание. Он даже не дрогнул. В груди – пусто. В животе – нейтральное тепло. Как от пледа, под который залез не потому, что мерзнешь, а потому, что надо было хоть что-то на себя накинуть.

Она достала презерватив. Села на постель и позвала его к себе. Без церемоний и пошлости – просто начала дрочить ему. Когда поняла, что этого недостаточно – опустилась перед ним на колени. Целовала, лизала, сосала – до тех пор, пока у него не щелкнуло. Потом – легла.

Он вошел в нее – так же, как человек входит в воду, не зная, холодная ли она. Просто – чтобы быть. Без усилия. Без рвения. Она чуть сжала его бедра, но не тянула ближе. Ее кожа была теплой, но как подушка – ты ее обнимаешь, но в ответ не получаешь ничего. В комнате было слишком тихо. Только скрип кровати – не ритмичный, а почти ленивый. Как будто они не делали ничего важного, а просто пытались что-то прожить. Хоть что-то.

Он не закрывал глаза. Просто смотрел в одну точку, выше ее плеча. Двигался так, будто сдавал экзамен по прикосновениям. Она принимала, словно проверяла его на выдержку, а не на страсть. Дыхание – медленное, неровное. Нет, не неприятно. Просто – как будто он не здесь. Как будто кто-то другой лежал в этом теле, двигался в этом ритме, пробовал почувствовать, но не мог.

Оргазма не было. Ни у него, ни у нее. Они и не стремились. В какой-то момент он просто остановился. Остался внутри. На секунду закрыл глаза, и ему показалось, что рядом – не она. Нет, не Юрате. Просто кто-то с другим запахом. С другим ритмом дыхания, и это – пугало.

Поднял взгляд. Она посмотрела на него. Кивнула – едва заметно. Как будто уже давно все поняла и ничего не ждала.

Когда лег рядом – накрылся одеялом.

— С тобой все в порядке? — спросила она.

— Ага, — ответил он.

— Правда? — не уточняла, а просто хотела услышать его голос еще раз.

— Устал. Просто устал.

Она погладила его по спине. Медленно. Почти по-сестрински. Он не обернулся. Только закрыл глаза.

— Останешься до утра? Не хочу списывать тебя со счетов.

— Нет. Боюсь проспать.

Утром проснулся не от звука – просто тело решило: хватит. Глаза сами открылись – неохотно, по инерции. Свет за окном был белый, даже не утренний, а тот, что появляется, когда ночь уже ушла, но утро не потрудилось как следует прийти. Серое белье, прохладный воздух в номере. Простыня сбилась, уткнулась ему в спину. Тело было почти мертвенно тихим – не болело, не тянуло, не требовало ни еды, ни воды.

Он просто лежал.

Сна почти не было. Какие-то полтора часа – может, меньше. Вернулся в номер почти под утро, по тишине в холле казалось, что весь отель заснул навсегда. Ни шагов, ни разговоров. Только его отражение в зеркале лифта. Смотреть в глаза самому себе не хотелось.

Он не стал вспоминать. Просто взял телефон. В лентах – то же, что было и вчера. Бездумное залипание на картинки, короткие видео длилось долго, пока на телефоне не появился черный экран входящего вызова.

Имя. Урса.

Он не сразу понял, что это звонок. Просто уставился на надпись, как будто эта была новая вкладка в браузере, еще один короткий рилз. Никакой фотографии рядом. Просто буквы. Очень знакомые и невыносимо посторонние.

Звук он отключил еще ночью, поэтому сейчас слушал только вибрацию. Она продолжалась – долго. Как будто Урса не собиралась сдаваться.

Он смотрел. Не моргая. Не чувствуя тревоги. Только – легкую, почти щекочущую пустоту. И мысль: зачем звонит?

Ответа не было.

Он не взял трубку. Не отклонил вызов – просто позволил телефону молчать. Пусть звонит, пусть дойдет до конца. Экран медленно погас, оставив отражение его собственных глаз. Они были почти без фокуса.

Он положил экран рядом. Экраном вниз.

И выдохнул. Не тяжело – но глубоко. Будто этим выдохом оформлял все, что не хотел разбирать.

Встал молча, без зевка, без потягивания. Прошел до ванной босиком, не глядя в пол, не цепляясь за зеркало. Включил воду. Горячую, почти обжигающую – не для удовольствия, а просто потому, что хотелось стереть. Не грязь. Не ночь. А эту странную пленку абсолютной безэмоциональности, которая облепливала его уже долго.

Пар поднимался, обволакивал руки. В душе – как в коконе, как в камере сенсорной тишины.

Промолчал все время, пока вода стекала по плечам. Даже внутри себя – ни одного слова.