Три первых свидания

Ночь после финала растворилась не в сиянии победы – на нее никто и не надеялся – а в вязкой, размытой пустоте.

Когда стало известно количество баллов и место, он сидел в гринруме с бокалом шампанского, и руки у него немного дрожали – не от волнения, а истощения. На камеру – наигранно тоскливое лицо и глоток шампанского. Понимал – если этот кадр попадет в сеть – станет мемом.

16-е место – это не высоко, но лучше, чем результат, который они ожидали. Намного.

В теле была вата, в голове – гудящий свинец. У соседних диванов делегация от одной из стран визжала, прыгая в обнимку. У кого-то из них текли слезы. Лукас повернулся к ним, но потом отвел взгляд. На секунду захотел радоваться так же – громко, взахлеб, без остатка. Но что-то внутри него молчало. Даже не гудело – просто было.

Он пил маленькими глотками, потому что так слабее ощущался вкус.

Короткий смешок где-то в стороне от левого плеча – Йокубас.

— Ну, как минимум, мы не последние, — пробормотал он, не глядя на остальных.

— И не первые, — добавила Эмилия, допивая остатки игристого.

— Шестнадцать – это, знаешь ли, почти золотая середина, — усмехнулся Аланас. — Мы – гвоздь программы. Тупо вбиты.

И они засмеялись. Не от того, что было весело. Просто так было легче. Смех, который звучит, как кашель – от нервов, бессилия, от попытки согреть себя изнутри.

А потом они пили. Всей группой – вместе с двумя делегациями, в каком-то полуофициальном лаунже, где потолок был слишком низким, а алкоголь – слишком теплым. Музыка звучала как эхо от чужого успеха, не их собственного. Лукас не заметил, как стакан в его руке сменился, потом еще раз. Кто-то из других делегаций угощал домашним бренди. Смешивать с антидепрессантами – нельзя. Он знал. Но все равно пил.

Танцы, шаги, короткие объятия, вспышки камер для фотографий, которые запрещено выкладывать в сеть – все сливалось в один сплошной кадр. Он стоял рядом с участницей из Франции – или Швейцарии? — кивал на английском, не услышав ни слова из того, что она ему говорила. Рядом кто-то бросил в воздух золотую серпантиновую ленту, и она зацепилась за ворот его футболки. Он не снял. Так и ходил, с этой мишурой, как будто с медалью за участие.

В какой-то момент он просто сел. Прямо на пол, у стены, под странной инсталляцией в форме ноты. Сидел, прислонившись спиной к штукатурке, как будто на уроке в школе после двойки. Его ноги подгибались. Кто-то протянул ему руку, чтобы помочь подняться. Он отказался. Встал сам. Было даже не больно – просто неудобно быть собой.

Последнее, что он помнил – как стоял у стены с затуманенным взглядом, а кто-то – возможно, Аланас – отнимал у него телефон, пока он пытался найти нужное сообщение, которое, кажется, даже не существовало.

— Я хочу написать ей, — пробормотал он тогда.

— Кому? — Аланас щелкнул пальцами у его лица. — Лукас. Слышишь? Ты сейчас напишешь не то. Лучше просто... поставь все на авиарежим.

— Это и есть авиарежим, — усмехнулся он в пол, ткнув в экран. — А она – самолет.

Он уже почти не держал вертикаль. Голова катилась вбок. Аланас забрал у него телефон. Стер набранное «я разблк8р» - и жестом попросил помощи у своих. Вокруг все крутилось. Руки – ватные. Веки – как свинец. Музыка стала глухой. И на какое-то мгновение промелькнула мысль: возможно, так и выглядит счастье – быть слишком уставшим, чтобы о чем-то сожалеть.

Утро.

Он чуть не проспал рейс. Глаза не открывались. Кожа – как будто не дышала. В горле стоял мерзкий привкус, и все тело двигалось как в замедленной съемке, как в воде после крика. Мозг все еще был где-то между оглашением итогов и недопитым стаканом с чистой водкой.

— Вставай, — голос был четкий, низкий. Аланас.

Он сдернул с него одеяло, пихнул слегка, но не грубо. Рядом что-то грохнулось – наверное, бутылка с водой, которую он же и положил ему на кровать, когда пару часов назад, когда приволок его в номер. Комната пахла дешевым освежителем воздуха, который он распылил тогда же, пытаясь придать происходящему вид нормальности. Чтобы никто не задохнулся утром от запаха перегара.

— Мы вылетаем через два часа. У тебя двадцать минут, чтобы проснуться, одеться и не сдохнуть.

— М-м-м, — Лукас только выдохнул и снова уткнулся лицом в подушку. Звук собственного голоса звучал, как чужой. Глухой, сдавленный, сухой. Он не слышал ничего, кроме шума в ушах. Голова пульсировала откуда-то из шеи – тяжелая, как чужая.

Потом – влага. Холод. Мокрое полотенце на лице. Он зашипел, попытался вяло отмахнуться, но ладонь едва поднялась.

Аланас стоял над ним, как родной враг. С полотенцем, с тем раздраженным лицом, которые обычно тебя очень любят, но не выспались.

— Ты охуел, — прохрипел Лукас, не открывая глаз.

— Потом поблагодаришь. Серьезно, чувак. Не будь ты главным в нашем цирке, я бы тебя оставил здесь, со всеми твоими загонами.

Он собрал разбросанную по номеру одежду и коробку с берушами, которую Лукас зачем-то хранил с первого дня приезда. Запихал в чемодан как попало. Потом – вторым кругом прошелся по комнате, собрал зарядку, паспорт, наушники, бутылку с водой. Пнул кроссовки к порогу.

— Ты сдох, но не труп. Давай, поднимайся.

Лукас приоткрыл глаза. Все было в серовато-желтом фильтре – от плохого освещения и похмелья. Он чувствовал, как под глазами натянута кожа, или – черная ткань. Он даже не был уверен, что у него есть веки – все настолько болело.

— Я хотел немного... отметить, — прошептал он. Даже не в оправдание. Просто в воздух. Кому-то.

— Ты отметил, поверь, — буркнул Аланас. — Вчера ты пытался сфоткать конфетти в своей ладони и спросил у француженки, похож ли он на снег. Потом залип на выключенном телевизоре. А когда мы пришли в номер, ты завис на дверной ручке и говорил, что она тебя не предаст.

Лукас скривился.

— Мог бы не напоминать.

— Мог бы не нахуяриваться.

Он кое-как поднялся. Мир плавал, как старый аквариум. Все казалось липким и ненастоящим – даже пол. Он прошел в ванную, не глядя на себя в зеркало. Просто включил холодную воду и окунул в нее лицо.

Руки дрожали так, будто он держал в них ток. Кожа под пальцами казалась чужой. Зубная щетка выпала один раз – и он не стал ее поднимать. Просто вытер рот полотенцем, плеснул воду на шею. Не потому, что так лучше – просто, чтобы чувствовать хоть что-то.

Переодеваться не стал. Куртку затолкал в чемодан – не без помощи Аланаса.

— Почему ты это делаешь? — спросил Лукас тихо, почти без интонации.

— Да потому, что ты хрен отсюда уедешь, если я оставлю тебя здесь, — коротко ответил Аланас, не глядя.

— Мог бы просто разбудить и свалить.

— Мог бы. Но я, блядь, добрый. Хренова Мать Тереза.

Он надел на него сумку с докуменами, рюкзак – как гордый родитель, собирающий ребенка в школу. Протянул руку:

— Пошли. У нас еще посадка, паспортный контроль и сто лет на усталость.

На улице было прохладно. Май, но не утренний. Воздух будто разъедал изнутри. Так пахнет утро после всего – металлом, дорожной пылью, кофе из бумажных стаканчиков.

Они доехали до аэропорта в молчании. Только радио в машине играло что-то очень ненужное. Лукас не слушал. Он смотрел в окно, пальцами теребя край рукава. Тело казалось слишком прямым, как будто его поставили вертикально по принуждению.

Аланас заполнил за него форму на стойке, проследил, чтобы у него не выпал паспорт. В очереди на досмотр они почти не разговаривали.

— Ты живой? — спросил он все же.

— Наверное.

— Это максимум, что у меня есть.

Аланас фыркнул, откинул голову назад, закрыл глаза. Сказал глухо:

— Приходи в себя, иначе придется сдавать тебя в багаж.

Они оба улыбнулись. Почти одновременно. Почти искренне. И этого хватило.

В самолете его вырвало.

Потом – толпа, вспышки, гудеж.

Вильнюс встретил их холоднее, чем хотелось бы. Хотя и не по температуре – по плотности воздуха. Он казался тяжелым, чуть влажным, будто после громкой вечеринки, которую устроил не ты, но убирать – тебе.

Лукас стоял на ногах только по инерции. Руки в карманах. Голова чуть склонена вперед, как будто он искал в земле опору. В теле – гудение, будто внутри него встроили трансформатор, оставив включенным на пониженной частоте. Каждая клетка вибрировала, но без смысла. Просто – от перегруза.

В желудке – пустота, сдобренная остатками вчерашнего алкоголя, которые не выблевал в туалете самолета. Остатки чужих прикосновений и собственное равнодушие к происходящему. Кожа стягивала щеки, как будто он спал в гриме. Тени под глазами – уже не черные. Но водой от них не отмоешься.

Только прошли паспортный контроль – а уже вспышки, микрофоны, логотипы телеканалов и онлайн СМИ. Камеры искали лица. Слова летели наугад, как пули в ночи:

— Как оцениваете свой результат?

— Что теперь?

— Чего не хватило для победы?

— Как ощущения?

Лукас в объективы не смотрел. Не слушал. Только моргал – медленно, будто глаза уставали первыми. Иногда закрывал их на пару секунд. Иногда – отклонялся вперед, как будто так проще выдержать.

Аланас – рядом. Тоже уставший – но стоял ровно. По нему видно было все то же, что в остальных, плюс – внутренняя воля. Вышел чуть вперед, когда журналистов стало слишком много. Закрыл Лукаса плечом. Стал шире.

Теперь между Лукасом и объективами – стена. Не буквальная, но ощутимая.

Аланас не говорил: «Я прикрою». Просто встал – будто так должно быть.

Голоса прессы звучали как-то глухо – будто журналистов придавило той же усталостью.

Один спросил:

— Вы довольны шестнадцатым местом?

И Аланас, не повышая голоса, четко ответил:

— Мы рады, что удалось занять такую высокую позицию с песней в нашем стиле. Мы счастливы.

Другой спросил:

— А что почувствовали, когда объявили баллы?

Аланас пожал плечами:

— Во время выступления мы сделали все, что могли. Оценки – это уже не наше дело. Финал сам по себе был победой.

Сбоку Йокубас, неплохо скрывавший свою усталость, сказал, едва улыбаясь:

— Мы немного отдохнули в самолете... Совсем чуть-чуть. Устали. Очень нужен отдух.

Кто-то всунул микрофон ближе:

— Вы подружились с кем-нибудь из других стран?

— Да, — ответил Аланас быстро. — Особенно с украинцами. Они отлично показали себя. Радует, что прошли в финал – это была их цель. И они добились. Молодцы.

Все это время Лукас молчал.

Он не играл в молчанку – просто не знал, что сказать. Слова не собирались в предложения. Мысли не закреплялись в сознании. Он даже не понимал, где именно стоит – на ковре? На плитке? На какой границе между прошлой ночью и сегодняшним вечером?

Под толстовкой к телу прилипала футболка, пропитанная потом и чужими ароматами – от лаунжа, где все слилось: алкоголь, парфюм, дым и разочарование. В плечах – тугое покалывание. В ногах – ватность. Он чувствовал, как тело хочет лечь. Просто лечь. Неважно – на пол, в траву, на багаж.

Его качало. Влево, чуть назад. Он врезался плечом в Аланаса – тот едва заметно подался, подхватил его локтем, не глядя.

— Ваш фронтмен сегодня молчит, — бросил один из репортеров, немного насмешливо.

Аланас усмехнулся:

— У него глубокие мысли... и легкий похмел.

Смех. Камеры засмеялись первыми, потом – люди.

Менеджер с наспех собранным хвостом и усталым лицом показала жест рукой – пора. Рядом кто-то из их команды уже говорил: «прощаемся, уходим, спасибо».

Они двинулись в сторону выхода. У кого-то звонил телефон. Кто-то дожевывал жвачку.

Шероховатые колеса чемоданов гремели по полу, как кости в стакане.

Лукас шел сзади. Его качало сильнее. На плечах – рюкзак. В груди – тишина. Воздух казался странным – как будто его не хватало и одновременно было слишком много. Он чувствовал, как пот выступает на шее, под воротом. Как ноги становятся чужими, как если бы у него забрали навык стоять.

У выхода – еще несколько камер. Повороты. Свет. Кто-то обнимает. Кто-то позвал по имени – он обернулся, показал средний палец в камеру – на удивление в этот момент даже умудрился улыбнуться.

Там, за дверью, уже кто-то ждал. За кем-то приехали партнеры – с теплом. Кто-то говорил: «я так горжусь тобой».

За Аланасом приехали родители. Мать – с светящимся лицом и мягкой ладонью на его плечах. Отец – молча, но с тем особым взглядом, в котором было: «мы смотрели, мы видели, мы знаем».

А Лукас был сам.

Он стоял немного в стороне, будто даже не заметил, что к нему никто не идет. Словно так и должно быть. В руках – пластиковая бутылка воды. В зубах – вкус горечи. В голове – гул.

Ему не хотелось домой. Не хотелось разговаривать. Не хотелось есть. Только лечь. В любую плоскость.

В любую тишину.

Домой его подвезли родители Аланаса. В подъезде ключ повернулся в замке с сухим щелчком, будто прокашлялся. Лукас ввалился в квартиру, не включая свет. Сначала положил кейс с гитарой, потом - скинул рюкзак – в прихожей – там до сих пор стояли кроссовки Юрате, которые она не стала забирать. Потом – толстовку. Потом просто пошел по касательной мимо всего – кухни, ванной, дивана – и упал на кровать.

В одежде. С телефоном в руке.

Никаких мыслей. Ни желания раздеться, ни сил пойти умыться. Голова – стеклянная. Пустая. Шаркающая.

Он шевельнулся только ради того, чтобы скинуть телефон куда-то на подушку, и на этом все. Глаза не закрывались – просто угасали. Сон прошел не мягко, а резко, с коротким темным провалом, будто кто-то накинул одеяло на лампу.

Проснулся внезапно, как это бывает после слишком короткого сна, когда тело еще где-то в полусне, а мозг уже вышел в реальность – испуганно, без предупреждения.

В квартире было почти темно – только из-под штор просвечивался уличный свет – рассеянный, желтоватый. Он не знал, который час, но все в комнате кричало: ночью. Лаже пыль в воздухе казалась утомленной.

Тело ломило. Не как после болезни – как после бесконечной репетиции: тупая, серая боль в мышцах, чуть ноющая под затылком. Он провел рукой по лицу. Веки липли, как будто он плакал – хотя нет, не плакал. Просто не было сил на то, чтобы не спать.

Сел. Ощутил, как джинсы натянулись на бедрах, как с поясницы свисает край футболки. Все было немного не к месту. Чужое.

Телефон – рядом. Экран тускло светился. Было 23:59. Под ним – уведомление.

Аланас:

ты как? че с головой? похмелиться не хочешь?

Он смотрел на сообщение, не двигаясь. Не думая. Только ощущая, как внутри медленно, лениво начинает разгораться какое-то тепло. Не радость. Даже благодарность. Скорее – спокойствие от того, что его нашли. Что не забыли. Что где-то в этом городе есть кто-то, кроме него, кто тоже не может спать.

Он долго ничего не писал. Просто смотрел на экран. Как будто само это – уже ответ.

Потом все же ответил.

Лукас:

да. приезжай

Никаких уточнений – они знали друг друга слишком хорошо. Не было цели. Не было повода. Только – да.

Он поднялся. Тело скрипело изнутри, как старое кресло. Прошел на кухню. Выпил два стакана воды. Уперся ладонями в раковину, повис над ней – минуту. Может, две.

Не думал ни о чем. Ни о Евровидении. Ни о прессе. Ни о завтрашнем дне. Только одно тянулось слабо, как тонкая проволока: Аланас скоро придет. И этого достаточно.

Возвращаясь в комнату, он скинул кроссовки. Сбросил с себя джинсы, футболку – небрежно, прямо на пол. Открыл окно. Пошел в душ. Вернулся. В комнате холодно – оделся.

Сел на кровать, положил телефон рядом, экран был черным. Тишина – звенела. Не пугала, не радовала. Просто была.

И где-то внутри, под слоем усталости, в самой толще ребер, глухо отдавалось:

Скоро будет кто-то, кроме меня.

Когда Аланас постучал в дверь, Лукас сидел на полу, на ковре, прислонившись к дивану, и вглядывался в пустой экран ноутбука. Из колонки негромко играли треки Паши Техника на шаффле.

Он поднялся, босиком – пошел и открыл дверь.

Аланас стоял снаружи, взъерошенный, с пакетом в руках. Капюшон худи небрежно свисал с затылка, лицо было уставшим, но расслабленным.

— Сейчас будем готовить, — сказал он, протягивая пакет.

На кухне они молча разложили все содержимое пакета: пиво в банках, чипсы, крекеры, два сэндвича, к которым не прилагалось ни надежды, ни вкуса. Какой-то шоколад. Сыр в вакуумной упаковке. Две ложки – зачем-то.

— Гений, — пробормотал Лукас. — Настоящий герой народа.

— Не народа. Только твой, — в жилую комнату Аланас направился первым. — Одеяло есть?

— Да, и даже два. Одно чистое.

— Тогда я точно остаюсь.

На диван никто не сел. Они устроились прямо на полу: по-студенчески, как когда-то на первых совместных репетициях. Одна лампа с потолка – мягкий желтый свет. Паша Техник из колонки продолжал читать свой абстрактный рэп под ленивый бит. Ноутбук сдвинули подальше, чтобы не залить пивом, и включили подборку рандомных видео с ютуба – со скандалами, интригами, расследованиями, теориями заговоров и их разоблачениями – не для просмотра, для присутствия.

Первые двадцать минут они почти не говорили. Перебрасывались короткими фразами.

— Йокубас забыл застегнуть ширинку на штанах в полуфинале.

— Ага. Я видел его лицо после – охренительно запаниковал, типа «вдруг кто-то обратил внимание».

Они ржали. Не громко. Так, чтобы не разрушить воздух.

Смех был уставшим – без усилия, без цели. Просто – всплывал, как пена, когда все вокруг затихает. Как будто не нужно ничего обсуждать: только делиться тем, что осталось, как игрушками – после детского праздника.

— Когда я стоял на сцене в финале, — сказал Лукас, открывая еще одну банку, — чувствовал себя не как артист. А как технарь, который случайно залез в кадр.

— Ага. Выглядел, как ребенок, который потерял родителей в торговом центре.

— А ты типа тот самый родитель?

— А че, нет?

Лукас потянулся за подушкой и швырнул ее в Аланаса. Тот же – отбил ее, не пролив пива.

— Ловкость рук, — усмехнулся он, — и никакого крошения души.

Тишина снова вернулась. Не тяжелая. Без давления. Без попыток «поговорить серьезно». Только свет, комната, хруст чипсов и фоновый шум.

— Вот так, — сказал вдруг Аланас, глядя в сторону, — выглядят отношения моей мечты. Пиво, теплый свет, никто не орет, никто не предъявляет.

Лукас повернул к нему голову, прищурился.

— Завали ебало, романтик хренов.

Оба заржали. Так, что пиво чуть не пошло носом.

Ржали долго – как те, кто не смеялся всерьез недели. Слишком уставшие, чтобы сдерживаться. Слишком живые, чтобы игнорировать.

Со временем смех выдохся сам. Оставил после себя теплую пустоту. Не ту, что после концерта. Ту, что бывает дома, когда в плед с кем-то укутываешься.

Пауза.

— Я расстался со своей перед Евро, — сказал Аланас, будто меду делом.

— Ага, я знаю. Но ты не рассказывал.

— Там особо и нечего рассказывать. Все давно шло к концу. Мы просто перестали быть нужными друг другу. Типа... как старая симка. Вроде есть, а сигнала нет, и толка ноль.

— Ага, я знаю, каково это.

— Ну вот. А теперь... пью пиво. Тусуюсь по ночам у каких-то сомнительных типов, как ты.

— Повтори еще раз – и я тебя урою.

— Давай, можешь начинать. Как это будет? Дуэль на подушках?

Опять смех. Уже тише. Почти фоновый.

Но что-то в этой ночи сдвинулось. Не драматично. Не в лоб. Просто – в какой-то момент, между пустой банкой на полу и песней в колонке, в которой парень лениво читал рэп на русском о том, как он любит кататься на велике паша техник - я люблю кататься на велике, возникла тишина. Теперь – без фона.

Аланас разлегся на полу, одна рука под головой, вторая – на животе. Лукас сидел рядом, спиной к дивану, ноги вытянуты вперед. Свет лампы отбрасывал от них короткие, неправильные тени. Воздух стал плотнее – не жарче. Не холоднее. Просто... плотнее.

Лукас повернулся.

Их взгляды встретились – не в духе «ну что, пошли трахаться». Скорее, как у двух людей, которые уже слишком давно вместе и могут позволить себе любую глупость.

— Ты когда-нибудь... — начал Лукас, и не договорил.

Аланас поднял бровь.

— Что?

— Да так. Просто думаю: сколько надо выпить, чтобы поцеловать тебя?

Пауза. Не неловкая.

— Столько, сколько ты уже выпил, — ответил Аланас, совсем не серьезно.

— Ага. Идеально, — кивнул Лукас.

Развернулся – не резко, не драматично. Просто наклонился ниже к чужой голове. Как будто хотел уточнить расстояние. Не стал смотреть в глаза. Просто – коснулся губами чужих губ. Медленно. Без нажима. Без страсти. Как будто... ну а вдруг?

Аланас не двинулся. Не ответил. Не отстранился.

Они зависли так – на пару секунд. Контакт. Не жаркий. Не липкий. Простой, как чашка, которую забыл убрать со стола. Как случайное касание, за которым не следует извинения.

Потом Лукас отодвинулся. Плавно. Без стыда.

Аланас моргнул. Провел языком по губе.

— Ладно, — сказал он, будто делая заметку. — Это был провал века.

— Ага, — согласился Лукас, прислоняясь к дивану, чуть задрав подбородок. — Хуже, чем перечитывать свои старые твиты в три часа ночи.

Они оба замолчали.

А потом – рассмеялись.

Сначала по одному смешку. Потом – еще. А потом – в голос, захлебываясь, как дети, которым разрешили сделать глупость и не наказали.

Лукас уткнулся лбом в колено.

— Это был абсолютно тупой поступок, — пробормотал он, не успокаиваясь.

— На пять баллов из десяти по шкале «что блядь», — отозвался Аланас, вытирая проступившие от хохота слезы.

— Хорошо, если завтра не будем вспоминать это в муках совести.

— Ага. В муках, блядь, кринжа.

Они смеялись еще немного. А потом – выдохлись. В хорошем смысле. Такое тоже бывало – когда накрывает не искра, а человеческое. Простое. Свое. Где ни у кого не взрывается ничего внутри, но все равно все нормально.

И такого «нормально» – достаточно.

Аланас заснул там же, где и лежал. Просто перевернулся на бок, пока ждал возвращения Лукаса из туалета. Ни слова «спокойной ночи». Только тихий вдох – и медленное, уставшее дыхание. Лукас накинул на него одеяло.

Не стал выключать свет. Не стал выключать ноутбук. Не стал думать, принести ли ему стакан воды на утро – просто пошел на кухню.

Там – темно. Только легкий свет из окна, как остаточное свечение дня, который закончился. Или, может быть, так светила луна.

Он налил воды. Холодная. Металлический привкус старого крана – как будто набрали из подвала. Глотал большими, ленивыми глотками. Пальцы чуть дрожали – не от волнения, не от холода, просто... от прожитого.

Потом подошел к окну. Прислонился лбом к стеклу.

Ничего. Ни мысли. Ни фразы. Ни воспоминаний.

Он не думал ни о Юрате – ее лицо, кажется, впервые не всплыло, как только он остался один.

Не думал об Урсе. Ни капли вины, ни тени сожаления. Они больше не пересекались. Просто пусто.

Не думал о сцене. О номере. О результатах. Ни одного внутреннего монолога про «а что теперь».

Был только он. Его кожа. Его дыхание. Его вес, распределенный по ступням, как будто он все-таки стоял прочно. Как будто не проваливался никуда.

Он закрыл глаза.

Просто позволил себе быть.

Ни боли. Ни напряжения. Ни завала мыслей. Ни тревоги за то, что не думает.

Просто – спокойствие.

Как будто все дрожащие слои внутри него улеглись. Как глина, которую больше не мешают. Просто оставили в покое – и она застыла. В своей естественной форме.

Он отнес стакан воды и поставил на пол рядом с Аланасом.

Потом – снова вернулся на кухню. Остался там – стоя у стекла, теплый лоб на холодном окне – надолго.

Не потому, что искал ответы.

Потому что не искал ничего.

И этого, на удивление, было достаточно.