Три первых свидания

Это не была эйфория в чистом виде, но близко. Та редкая радость, которую Лукас чувствовал не снаружи – в виде аплодисментов и новостей – а именно изнутри, в теле, в ладонях, в легкой тяжести под грудиной. Не счастье – но ясность. Победа.

Они выиграли национальный отбор. Литва выбрала их – их песню, их шум, их свет и их эмоции. В крупном концертном зале все кричало: свет, звук, люди, камеры. Он стоял за кулисами, обнимаясь по очереди со всеми, до кого доходили руки, пока кто-то смеялся, обменивался поздравлениями – снова и снова.

Он уже знал результат, еще до того, как его объявили официально. Уже чувствовал телом: да, сейчас – начинается совсем другая дорога.

Выдержал несколько секунд, открыл чат с Юрате.

Лукас:
мы едем

Ответ – почти сразу:

Юрате:
я знаю
голосовала за тебя

И ему сразу стало легче. Не потому, что она ждала от него весточки – а потому, что она видела. Была где-то там на другой стороне экрана, где-то в своем Лондоне, но знала. Это почему-то имело значение.

После объявления победы был шум, вспышки, сцена, на которую они выходили будто сквозь водяную завесу – все дрожало, даже воздух. Он чувствовал, как под ногами сцена слегка пружинит от веса шагов и света, и это ощущение казалось правильным: как будто мир не рушится – наоборот, поддается.

Они стояли вчетвером, плечами почти вплотную, как раньше, на первых репетициях в полуподвальном помещении, где катастрофически не хватало света и электричества. Сейчас и того, и другого было слишком много.

Ведущие рядом. Сильвестр выходит – без пафоса, забавный такой, без ауры звезды. Просто – свой среди своих. В руках – красный флаг с гербом. У него – слегка потрепанные по краям линии, как будто он носит его в рюкзаке всегда, на всякий случай.

Он подошел прямиком к Лукасу. Развернул ткань так, чтобы герб оказался на уровне груди, и почти беззвучно сказал ему что-то. Лукас не разобрал. То ли от шума, то ли от гулкости собственных ощущений. Лишь через секунду уловил ускользающее: неважно, что он сказал. Важно – как. Без микрофона. Не в репортаж – ему. Выглядел веселым, на свои двадцать два.

Потом была та же песня, золотые конфетти, недотянутая нота, гримерка, пресс-зона, такси до дома. Все казалось пластмассовым – не потому, что было подделкой, а потому что, как любая упаковка, скрывало то, что внутри: настоящую радость.

Никаких официальных фуршетов – просто сбор дома у Лукаса. Кто-то купил дешевое игристое в ближайшем ночнике, кто-то – пакеты чипсов, кто-то уже подключился к усилителю и включил плейлист под названием «Самые Кринжовые Треки Евровидения». И от этого стало особенно странно – как будто вот именно сейчас все только начинается, или уже началось.
На стол бросили пиццу в кривой коробке, слипшийся лимон в сахаре, гренки, соусы, две банки «Red Bull» и пластиковые стаканчики с отпечатками чьих-то пальцев.
Лукас все это наблюдал со стороны – не как посторонний, а как тот, кому и не надо в центр, чтобы понимать, что он внутри.
Аланас разулся первым и сел на пол. Потом подтянулись остальные. Никто не доставал камеры – кроме самого Лукаса, в последнее время вспомнившего о своей страсти к документированию всего на свете. Кажется, в этой ночи было что-то слишком настоящее, чтобы фиксировать.

— Ты вообще понимаешь, что происходит? — спросил гитарист, щелкая пробкой от шампанского.
— Пока нет, — ответил Лукас и в тот же момент поймал на себе каплю пенящейся струи.
— Ну тогда пей – поймешь, — сказал он.

Они выпили. Не за победу – за шанс, который теперь появился перед ними. Йокубас, утирая рот тыльной стороной ладони, театрально выдохнул:

— Значит, до Базеля у нас почти... целых два месяца, чтобы не потерять себя и не взорвать друг друга.
— И хотя бы раз выспаться, — добавила Эмилия.

Музыка сменилась. Кто-то включил лютый евроденс из 2010-х. Кто-то на полном серьезе предложил придумать новую версию трека, если ее вдруг признают «неформатом». Все посмеялись, никто ничего придумывать не стал.
Позже Аланас разложился на ковре, закинув руки за голову:
— Я официально превращаюсь в диван, ок? — заявил он, но без должного утверждения.
— Ага. Диван, который будет отвечать на вопросы прессы, — вставил Лукас.

Аланас буркнул что-то нечленораздельное и перевернулся на бок. С кровати ему скинули подушку – и в этот момент всем стало ясно: больше никто никуда сегодня не идет.

Плавно, но со смешками редкими, квартира начала погружаться в теплую ночную тишину – ту самую, которая не про одиночество, а про «все свои, все случилось». Кто-то устроился на полу в углу. Кто-то на постели, на диване.
Лукас отрубился на кровати. Он не чувствовал усталость как физическую категорию ощущений – просто не было больше мыслей, которые хотелось бы прокручивать. Было тело – теплое, тяжелое, впаянное в эту ночь. Был воздух, в котором все еще висели остатки шока, смеха и глупых шуток. Перед этим – достал телефон. Не чтобы переписываться – просто посмотреть. В диалоге было все еще —

я знаю
голосовала за тебя

Он заблокировал экран. И только после этого позволил себе выдохнуть до конца. Выдох тот, кстати, был длинный, чуть дрожащий, как будто тело не могло понять – оно отдыхает или просто не сопротивляется. Все еще ощущался пульс, в губах, в запястьях, в висках – не как давление, а как вибрация изнутри: ты здесь, ты был там, ты сделал это.

Победа не ломилась в грудь – она сидела тише, глубже, внутри диафрагмы, рядом с дыханием.

Когда он проснулся, свет уже был ярче, чем хотелось бы, а воздух – тише, чем могло быть. Никакой посторонней движухи: только запах лежал в воздухе – остывшей пиццы, дешевого алкоголя, подушек. В комнате – дыхание. Ничего резкого. Только звуки, когда кто-то шел в ванную, сдерживая скрип половиц, или наливал воду в стакан, стараясь не расплескать.

На полу все еще лежал Аланас, накрывшись чужой толстовкой. В кухне – шлухой звон пустой банки. Лукас поднялся не сразу, а по кусочкам: сначала осознал себя, потом тело, потом вес в голове. Протянул руку к телефону. Экран светился тускло. В пальцах – вата. В мозгах – все еще шорох аплодисментов.

Много сообщений. Поздравления. Лайки, реакции, мемы. Отметки от людей, которых он не знал. Сообщения. Несколько заброшенных в «запросы». Два – от мамы. И одно – с сухим кружочком рядом, который свидетельствовал о непрочитанности. Директ.

Сильвестр:
Хэй, как себя чувствуешь после этого всего?
Если хочешь – заскакивай
У нас точно есть общие темы для разговора
(и пара бутылок вина для распития)

Сообщения – короткие. Как будто от кого-то, кому просто можно доверять – хоть на мгновение. Лукас перечитал их трижды – не от того, что не понял, а потому, что не знал, что именно внутри него зашевелилось. Не нерв, не азарт. Может быть, просто любопытство.

Он положил телефон обратно, поднялся и пошел в ванную. В зеркале – свое лицо. Все то же: тени под глазами, бледные губы, почти полная симметрия – за исключением бровей.
Он включил воду, умылся. Смотрел на себя. Секунда. Другая.
Потом – вернулся в комнату.
Снова взял телефон. И написал.

Лукас:
можно. вечером, если удобно

Ответ пришел почти сразу.

Сильвестр:
Подходит. Приходи собой.

Остаток для он провел, перемещаясь как будто в воде – теперь это было привычно. Тем более, когда вода была плотной, теплой. Быт казался ненастоящим – кофе в кружке, зубная паста на щетке, плед на кровати, смятая футболка на диване. Все это было, но не трогало. Как слой между ним и происходящим.

Все разбрелись. В чате – фразы капслоком и стикеры. Он не читал вслух, не реагировал. Просто читал и запоминал. Как будто каждая реакция – напоминание: это началось. ты не проспал. ты не придумал это. ты начал все.

Ближе к вечеру – собрался. Душ, футболка, джинсы, дезодорант без запаха. Волосы – в порядке. Еще полтора часа скроллинга бесконечных уведомлений.

Он не думал, зачем идет. Просто решил, что не пойдет против себя. Если тело хочет выйти в этот вечер – пусть. Если хочется посмотреть в глаза тому, что тоже совсем недавно стоял под таким же светом – пусть. Если потом ничего не случится – тоже нормально.

Он пришел немного позже, чем собирался. Не специально – просто позволил себе не торопиться. На улице – адский холод, в общественном транспорте – духота.

Дверь открылась не сразу – Лукас уже успел выдохнуть в шарф и достать телефон, чтобы проверить время и написать новому приятелю. Замок щелкнул, и в проеме появился Сильвестр.

Он был в домашнем: цветной свитер, серые спортивные штаны, зеленые носки. Волосы – уложенные привычными кудрями, которые то и дело мелькали то тут, то там, когда Лукас с группой появлялись на генеральном прогоне финала отбора. Высокий. Лицо – как у человека, который не рассчитывал сегодня кого-то видеть, но все равно был рад, что видит именно тебя.

— Боже, ты как снег на голову. Или как подарок. Сам выбери, что звучит менее пугающе, — сказал он сразу, с мягкой улыбкой, и отступил вглубь коридора, распахнув дверь шире. — Заходи, раздевайся. Я уже открыл вино, хотя поклялся, что не буду.

Голос – чуть тягучий, не низкий, но с тем обволакивающим тембром, который делает даже простые фразы немного нарядными. Манера говорить – с едва уловимой театральностью, но не притворной, а как будто у него просто такой способ жить: вслух, с украшением слов.

Лукас прошел внутрь, скинул куртку. Квартира пахла мандариновой кожурой и каким-то сладким воском – запах свечи или, может быть, аромапалочки. Приглушенный свет расплывался по стенам, как если бы здесь всегда был вечер. Все вокруг выглядело очень аккуратным, но не стерильным – как в доме, где каждый предмет выбран один раз, но не навсегда.

Квартира оказалась не такой, какой Лукас мог бы ее себе представить, если бы захотел. Не было рассыпанных блесток, бархата и абстрактных постеров, не было золотых рам и струнных инструментов, разбросанных не по своим местам.

Сильвестр скользнул в сторону кухни с тем плавным движением, в котором не было ни напряжения, ни спешки.

— Ты хочешь что-то, кроме вина? У меня есть вода, чай, и... нет, вру. Только вино.

Он повернулся, заглянул через плечо:

— У тебя такое лицо, будто ты пришел на исповедь. Надеюсь, это просто от холода.
— Нет, — отозвался Лукас. — Просто день показался долгим.
— Ага, знакомо. Мои дни теперь длятся ровно столько, сколько длится режим «не трогайте меня». Потом все сметает ураганом.

Он вернулся с двумя бокалами, один протянул Лукасу. Их пальцы чуть-чуть соприкоснулись – и тут же разошлись, как будто кто-то сверху поправил сцену, сказав: «пока рано».
— Можешь садиться куда угодно. Даже лечь. Я, честно говоря, слегка волновался, что ты сольешься в последний момент – но, видимо, судьба решила дать мне шанс блеснуть житейской мудростью, — он сел на подлокотник дивана, подтянул ногу и сделал театральную паузу.
— Так что, готовься: сегодня будет много винных истин и минимум пользы. Правда, у меня нет мантр про сцену и славу, но зато я умею рассказывать, как не сдохнуть от ожиданий. И не сойти с ума в суматохе.
Пауза.
— ... и если ты хочешь валяться, пялиться в стену и молчать – у меня даже стены подобраны подходящие. Прямо заряжены на сочувствие.

Сильвестр говорил долго. Сначала плавно, потом все быстрее, как будто боялся, что поток остановится, если он сделает паузу. Он перескакивал с воспоминания на воспоминание, как будто каждая сцена из прошлого года вспыхивала у него в голове не как картинка, а как полноценная вспышка света в зеркале – короткая, яркая, всегда с эхом.

Он описывал закулисье конкурса как ад и комедию в одном флаконе: костюмы, которые застревали в дверных проемах, драки за зеркала в гримерках, танцоров, падение которых списывали на «элемент хореографии», и участника, который дважды чуть не вышел на сцену в тапках от отеля. Кто-то случайно сел на шлейф платья сербской исполнительницы. Кто-то запутался в складках платья на репетиции и упал. Кто-то обнялся с оператором и случайно выбил ему зуб. Массажист в отеле оказался бывшим порноактером и стал локальным мемом. Как он запал на нескольких людей одновременно – и как до сих пор поддерживает связь со всеми ними.

Лукас слушал. Не смеялся в голос, но чувствовал, как что-то в нем оттаивает. Сильвестр говорил так, будто он не просто участвовал – будто он жил в этом пространстве, жадно, всерьез, как будто каждый день конкурса был для него отдельной историей. Его воспоминания были бессвязными – но живыми. Как будто он воссоздавал не хронологию, а ощущение того, что все было настоящим, даже если не по правилам.

Он вспоминал, как один из хореографов устроил истерику прямо у кофе-машины, потому что «сцена не выдержит двадцати двух прыжков подряд». Как весь номер одной страны пришлось переделывать за неделю до полуфинала, потому что спецэффекты чуть не взорвали сцену.

— ... и да, — сказал он, — ты не представляешь, насколько важно подружиться с другими делегациями. Если ты один – ты просто дичишься в углу с телефоном и чувствуешь себя школьником на вечеринке взрослых. Но если ты в теме – у тебя всегда есть кто-то, кто пустит тебя к своему зеркалу, закроет дверь от репортеров, пронесет алкоголь в гримерку. Это доверие.

Он рассказал о делегации Израиля, которая успела вывести всех. Про то, как за несколько часов до финала дисквалифицировали Нидерланды, и про то, как из-за этого половина конкурсантов чуть не отказалась от участия.

— Это был серьезный момент, — сказал Сильвестр. — Зал гудел. Репетиции остановились. Это было... страшно.

Он говорил, что в какой-то момент даже не было понятно, что важнее: выйти на сцену – или не провалиться между кулисами, удерживая свою самооценку. Были истерики. Были нервные срывы. Были танцы в два часа ночи с представителями сразу нескольких стран. Была история про одного участника, который перед выходом расстался со своим бойфрендом – про то, как он думал, что завалил все, что мог, бесился из-за света в лицо, но по итогу справился отлично.

Он описывал это все без иронии. Без обиды. Как человек, который влюбился в хаос и теперь не может забыть вкус адреналина, смешанного с блестками.

— ... но ты все равно выглядишь так, будто хочешь сбежать, — сказал он неожиданно.
Лукас поднял на него глаза.
— У тебя всегда такое лицо, да?
— Что с ним?
— Мрачное. Но красивое.
— Спасибо?
— Не сарказм. Просто выглядишь так, будто даже когда тебе хорошо – ты все равно думаешь, не слишком ли это.
— Потому что так и есть.
— Психотерапия?
— Уже.
— Хорошо. Значит, все не зря.
В какой-то момент разговоры-рассказы стали тише. Потом – сошли на нет.

Сильвестр уже давно завалился на диван рядом с Лукасом. Подливал вино – первая пустая бутылка уже стояла под журнальным столиком, вторая – подходила к концу. Все чаще смотрел в глаза и время от времени касался его – плеча, колена. Хвалил между делом волосы, форму носа – но это звучало ненавязчиво и очень органично. До того момента, пока не состоялся поцелуй.

Сильвестр приблизился к нему не с намерением, а скорее с замедленным любопытством, в пробеле между дыханиями – просто потянулся вперед и мягко коснулся его губ. Легко, неуверенно, как будто что-то проверяя, не требуя ничего взамен.

Лукас не отстранился.

Поцелуй был коротким – не столько жестом, сколько движением воздуха, смещением дыхания, как будто кто-то сдвинул реальность на полтона.

Сильвестр чуть задержался, будто хотел прочитать реакцию по глазам. Но Лукас не менялся в лице. Не отвечал. Не отталкивал. Просто – был. С тем же выражением, в котором все смешивалось: растерянность, принятие, усталость, тепло и недоверие.
Он выдохнул. Медленно. Словно только сейчас заметил, что вообще дышал.

— Можно мне немного личного пространства? — вопрос от Лукаса прозвучал совершенно невозмутимо.
После него – поднял взгляд к чужим глазам.
— Конечно, — мягко кивнул Сильвестр, не делая попытки отстраниться сразу – просто откинулся на подушку, занял позу, в которой уже не было близости.

— Извини. Иногда путаю свое желание с сигналами. Дурная привычка.
— Все нормально, — голос Лукаса был ровным, почти уставшим. — Просто дай пять минут вернуться в реальность.
— М-м-м... реальность тут такая себе. Хочешь – я могу включить что-то веселое. Типа серии Спанч Боба про сломанный будильник.
Лукас усмехнулся – тонко, почти беззвучно.
— Сломанный будильник – это похоже на меня.
Сильвестр пожал плечами:
— Мы все в какой-то степени не звоним тогда, когда надо.

Следующие двадцать минут они болтали о бэкрумсах арены. О странных комментариях и вопросах от журналистов, и о парне, который влюбился сразу в нескольких участников одновременно – им был сам Сильвестр. Лукас слушал, изредка комментируя коротко – но в словах Сильвестра не было ни ожидания, ни давления. Он говорил, как будто хотел просто поделиться – не убедить, не впечатлить. А Лукас слушал – потому что в его голове наконец-то не было тишины.

К полуночи виноградный оттенок вина потеплел в его венах, заскользил под кожей. Легкое головокружение, мягкое, как в ванне с горячей водой. Антидепрессанты не любили соседей, но терпели. Он чувствовал, как все замедляется – и как не хочется вставать.

Но в какой-то момент он все равно встал.
Неловко. Осторожно. Как будто боялся что-то уронить – не в комнате, в себе.

Сильвестр проводил его до двери. Просто подал куртку, обнял крепко и теперь – по-братски почти.

— Осторожно там, снаружи холодней, чем внутри, — сказал он.
— Так всегда, — отозвался Лукас. — Спасибо.

На лестнице было тихо. Он шел вниз, будто скользил, чувствуя, как в ногах – вино, в висках – остатки света. Это не было падением. Это было оседанием.

Он не чувствовал себя разбитым. Скорее – слегка пьяным, как будто жизнь наконец разрешила ему ничего не решать до утра.

Город был не спящий – скорее, полусонный. Те редкие фонари, что не моргали, разливались желтоватым светом по асфальту, будто город пытался согреться своим же свечением. Дома казались глухими. Только стекла автобусной остановки будто подрагивали, улавливая порывы ветра, как дыхание не стекле. Лукас стоял, прислонившись к стеклянной стенке. Обмотался шарфом небрежно – не от холода, а потому, что нужно было хоть что-то на себе поправить, прежде чем ехать дальше. Он был пьян не настолько, чтобы шататься, но достаточно, чтобы внутри стало тяжело, как в медленно качающемся лифте.

Автобус прибыл почти беззвучно. Лукас сел у окна, опустив лоб на стекло, и закрыл глаза на минуту. Мир все еще вращался, но как будто по чуть менее прямолинейной траектории.

На третьей остановке он все же достал телефон. Медленно, с тем самым внутренним комом, который ощущается не в груди, а ближе к солнечному сплетению – как будто кто-то завязал узел внутри и не потянул до конца.

Он не думал, просто написал.

Лукас:
когда-нибудь нам придется начать встречаться с кем-то другим.

Ответ пришел почти сразу. Как будто Юрате уже ждала. Или уже знала.

Юрате:
можно и сейчас

Он смотрел в экран дольше, чем нужно, пальцем очерчивая контуры букв, как будто мог бы стереть, если потрет сильнее. Пальцы чуть дрожали – от холода или от чего-то еще, более глубинного.

Лукас:
а ты хочешь?

Юрате:
не настолько, чтобы отпустить

Он ответил не сразу. Просто посмотрел на сообщение, как на разбитое зеркало, в котором лицо – все еще его, но уже немного не то.

Лукас:
я тоже

Автобус качнулся. Он почувствовал это всем телом – будто бы не транспорт шел по городу, а он сам плыл по какому-то мутному водоему, где все, что осталось – это медленный диалог и желание уснуть, не додумав мысль.

Он убрал телефон. Закрыл глаза. И позволил Вильнюсу качать его дальше – мягко, по зимней воде будто, в которой следующий берег казался немного дальше, чем прежний.