Глава 4. Хэ-Су
«Даже самая прочная стена начинает свой путь с того, что два камня находят друг в друге опору».
Предрассветная мгла еще цеплялась за соломенные крыши, а улицы спали глухим сном, когда Хэ-Су осторожно прикрыла за собой дверь, ловя момент, чтобы половицы не выдали ее скрипом. В руках она сжимала теплый сверток с рисовыми лепешками — замесила тесто еще в темноте, а к рассвету они уже были готовы.
Отец, Пак Мин-Джэ, уже ушел к своим пациентам. Он редко сидел без дела, даже после изгнания.
«Все, кто дышит, заслуживает помощи», — часто говорил он, и она свято верила в это. Но в самые горькие минуты ей хотелось, чтобы он позволил себе хоть каплю гнева. Хотя бы раз проклял тех, кто оклеветал его, лишил статуса, обрек на жизнь в тени дворца, что когда-то был их домом.
Хэ-Су злилась за него. Молча, про себя. Эта тихая ярость была ее тайным недугом, который она научилась прятать — как прячут некрасивый шрам под слоем одежды.
Лишь единожды она высказала это отцу.
Но он молчал. А потом давал ей почитать очередной трактат о свойствах женьшеня или приговаривал, разминая уставшие после приема пациентов пальцы: — «Если бы все лечили только богатых, болезни давно выкосили бы половину Чосона.»
И она запомнила это. Но до конца простить не смогла
Семь лет. Именно столько прошло с тех пор, как высокие дворцовые ворота захлопнулись за их спинами. Ей было десять. Она помнила, как дрожала, прижавшись к Ён-Су. Её брат, тогда еще двенадцатилетний мальчик, плакал беззвучно, а его пальцы впивались в ее руку, пока отец стоял на коленях перед троном — не оправдываясь, не унижаясь.
«Я невиновен», — только и сказал он, и его спокойный голос прозвучал громче любого крика. Но король не стал слушать. Их лишили статуса, но оставили жизнь — «из милости». Самой горькой милости на свете.
Теперь Ён-Су жил с дядей, Пак Чжи-Ганом, в соседнем городе. Решение было прагматичным: «Мальчику нужно мужское воспитание», — сказал отец, и в его глазах читалась непрожитая боль.
А дядя... Он всегда был слабым лекарем, но хитрым человеком...
---
В кармане ханбока звякнули медные монеты — плата за вчерашние истории, которые она рассказывала девушкам из чайного дома. Они обожали слушать про призраков влюбленных и коварных лис, а Хэ-Су любила будоражить их мысли историями, растягивая паузы до тех пор, пока самая впечатлительная не вскрикнет . В сумочке из грубого холста аккуратно лежали пучки сушеных трав: женьшень для старика Ким, у которого ныли суставы, мята для дочери торговца рыбой — та жаловалась на тошноту по утрам.
«Если успею до рынка, зайду к ним по пути», — подумала она, поправляя наплечную перевязь.
Утро было прохладным, и пар от дыхания таял в сером предрассветном воздухе. Узкие улочки пахли влажной землей и дымом — где-то уже растапливали очаги. Хэ-Су шла быстро, почти бесшумно ступая по неровным камням. Она знала этот путь лучше, чем линии жизни на собственных ладонях: мимо лавки старьевщика, где старый Чхоль-сабу¹ неизменно клевал носом над счетными книгами; через мост, где нищие собирались кучками, протягивая деревянные чаши; к рынку, где вонь тухлой рыбы смешивалась с пряным ароматом жареных каштанов.
Но сегодня ее ноги сами свернули к черепичному навесу у городской стены. «Проверить, пришел ли он».
---
Встреча
Он сидел там, сгорбившись над своей потрепанной бипой, будто и не уходил с вечера. Солнце, только поднимавшееся из-за стены, бросало длинные тени, делая его худую фигуру еще более угловатой и ломкой. Хэ-Су замедлила шаг, разглядывая его украдкой: волосы, черные и жесткие, как воронье крыло, были стянуты в аккуратный узел; руки с мозолями на подушечках пальцев — следы долгих часов игры и тяжелой работы; а взгляд — острый, недоверчивый, словно он ждал подвоха даже от утреннего ветерка.
«Как дикий зверь, что не верит в возможность ласки».
— «Значит, ты все же пришел,»— сказала она, и ее голос прозвучал громче, чем она планировала.
Он вздрогнул, чуть не выронив инструмент, и тут же нахмурился, будто ее появление испортило ему весь день. Глаза — темные, как спелые каштаны, — сверкнули неприязнью.
—« А тебе какая разница? «— прошипел он, сжимая гриф так, что костяшки его пальцев побелели. Голос был грубым, как земля под его босыми ногами.
Хэ-Су не смутилась. Вместо этого она рассмеялась — звонко и легко, как тот самый колокольчик, что отец подарил ей на день рождения перед самым изгнанием.
— «Меня зовут Хэ-Су,»— представилась она, опускаясь на корточки рядом, не обращая внимания на пыль. Добротный, но простой ханбок тут же покрылся серой дорожкой.
Он скривился, будто укушенный, но все же пробормотал: — «Джину»
Имя вырвалось нехотя, словно выдав тайну.
Хэ-Су ухмыльнулась. «Ну хоть что-то».
---
Разговор
— «Ты играешь не так, как вчера,» — заметила она, наблюдая, как его пальцы нервно бьют по струнам, рождая не мелодию, а разрозненные, сердитые звуки.
Он резко поднял голову, и в его глазах вспыхнуло что-то горячее, почти злое. — «Тебе-то что?»
— «Мой отец — лекарь,»— ответила она, намеренно медленно, будто заговаривая с пугливым зверьком. — «Когда-то служил при дворе. А теперь лечит всех подряд — купцов, крестьян, даже...» — она намеренно задержала паузу, выдерживая его колючий взгляд, — «...колючих музыкантов с острым языком.»
Его брови поползли вверх.
— «Я не болен.»
— «Но играешь так, будто тебе больно,» — парировала Хэ-Су. — «Вчерашняя мелодия... «Песня журавлей». Ее обычно ведут плавно, печально. А у тебя — словно птица бьется в клетке, чувствуя прутья.»
Он замер. Его пальцы непроизвольно дёрнули струну, и одинокий резкий звук, словно крик, разнесся по затихающей улице.
— «Ты что, пришла меня поучать?»— голос его все еще был грубым, но в нем вдруг проскользнула трещинка — неуверенность, уязвимость.
Хэ-Су рассмеялась снова, отчего он на мгновение смутился еще больше. — «Не гримасничай. Я просто хочу послушать музыку. Ты, знаешь ли, не писанный красавец, чтобы я приставала к тебе средь бела дня.»
Он фыркнул, но скупой уголок его рта дрогнул — намечалась улыбка, тут же подавленная. «Прогресс», — подумала она.
---
Когда она уходила, оставив ему лепешки и припрятанную монету, он не сказал «спасибо». Но его пальцы сжали гриф бипы иначе — не с желанием сломать, а с опаской уронить.
— «Завтра приходи,» — бросил он ей вслед, сорвавшись, словно слова вырвались против его воли.
Хэ-Су обернулась, поймала его взгляд и легко кивнула. «Интересно, что он сыграет в следующий раз?»
А вокруг просыпался город, шумел, жил своей жизнью, и никто не подозревал, что у черепичного навеса только что началась история — нищий музыкант и дочь опального лекаря, сделали первый шаг навстречу друг другу, и это навсегда изменит их обоих.
______________________________
¹ (-сабу (사부, 師傅) — это уважительное обращение к мастеру, наставнику или учителю, который обладает глубокими знаниями и опытом в своем ремесле, искусстве или профессии.
Дословно иероглифы означают:
· 師 (са) — учитель, мастер, наставник, пример для подражания.
· 傅 (бу) — тот, кто учит, наставляет; этот иероглиф также усиливает значение первого.)