2
Я ошиблась. Это было не начало войны. Это было начало пытки.
Следующие несколько недель были хаосом, замаскированным под творческий процесс. Каждая студийная сессия, каждое обсуждение трека превращалось в тщательно продуманный акт психологической войны, которую Азат вёл против меня. Я всегда гордившаяся своей выдержкой и умением находить общий язык даже с самыми эксцентричными артистами, вдруг оказалась на грани.
Он опаздывал. Всегда. Иногда на пять минут, иногда на полчаса, а однажды и вовсе на час, отправив лишь односложное сообщение: «Пробки». Я сидела, сжав губы в тонкую нить, перечитывая свои ноты, пытаясь убедить себя, что это просто часть его «творческой натуры». Но я знала правду: он делал это специально. Чтобы вывести меня из равновесия, чтобы заставить меня ждать. Чтобы я чувствовала себя «в его списке ожидания».
Когда он все-таки появлялся, обычно в той же бесформенной черной толстовке, в студии тут же менялась атмосфера. Моя студия, мой порядок, моя крепость вдруг ощущались как чужая территория. Он двигался бесшумно, как тень, но его присутствие было тяжелым, ощутимым.
«О, Мелисса, ты уже здесь?» — мог он бросить с легкой ухмылкой, будто я пришла на свидание раньше времени, а не на работу, которая оплачивается лейблом.
«Я всегда здесь вовремя, Азат. В отличие от некоторых», — отвечала я, стараясь сохранить голос ровным, но мой внутренний термометр уже показывал критическую отметку.
«А ты любишь пунктуальность, да? Всё по полочкам, по графикам. Не скучно?» — Он не ждал ответа, уже подходя к микшерному пульту, чтобы без спроса покрутить ручку эквалайзера. Мою ручку.
Я с трудом сдержала порыв отдернуть его руку. «Нет, не скучно. Это называется профессионализм».
«А, профессионализм. Точно. Забыл. У тебя, наверное, и расписание шуток есть, да?» — Его темные глаза, проглядывающие из-под капюшона, ловили мою реакцию, и я ясно видела в них озорной блеск.
Он мог поставить свой стакан с водой прямо на мой идеально чистый блокнот с нотами, мог «случайно» задеть провода, отчего на секунду пропадал звук, мог задавать самые идиотские вопросы в момент, когда я была максимально сосредоточена на сложном сведении.
«Мелисса, а почему именно этот аккорд? Не звучит ли он слишком... фиолетово?» — спросил он однажды, пока я пыталась идеально свести бас-партию, над которой корпела несколько часов.
Я глубоко вдохнула. «Азат, аккорды не бывают фиолетовыми. Они мажорные или минорные. Или...»
«Ну, ты понимаешь. Слишком... предсказуемо фиолетово. Может, добавим немного оранжевого? Такой, знаешь, закатный бит».
Я сжала кулаки под столом.
«Мы сейчас работаем над битом, который уже утвержден. Он не оранжевый. Он *подходящий*».
Он лишь пожимал плечами, его ухмылка становилась еще шире. Он не искал ответа, он искал моей реакции. И находил ее.
Моя ненависть к нему росла с каждой его идиотской выходкой, с каждым его проницательным взглядом, который словно говорил:
«Я вижу тебя насквозь, Мелисса, и мне нравится то, как ты злишься». И самое ужасное было то, что я *знала*, что ему это нравится. Он питался моим раздражением, моей борьбой за контроль. Это была его игра, и я, сама того не желая, стала её главной героиней.
Я ловила его взгляды – не на монитор, не на текст песни, а на моё лицо, на то, как я стискивала зубы, как едва заметно вздымалась моя грудь от сдерживаемой ярости. Он читал меня как открытую книгу, и это бесило меня больше всего. Он видел во мне не просто продюсера, а какой-то личный эксперимент.
Каждый вечер, возвращаясь домой, я чувствовала себя опустошенной, выжатой, но при этом кипящей от гнева. Хотелось кричать, разбить что-нибудь. Но я Мелисса. Я профессионал. Я выдержу. Я доведу этот проект до конца. И тогда он исчезнет из моей жизни, как кошмарный сон.
Но пока... я была *в его списке ожидания*. И эта мысль была просто невыносима.