20.
Не расцепляясь, опускаемся вниз, ведь нам не привыкать сидеть на полу.
— А как же твои родители? — спрашивает Глеб в мои волосы, — Соня говорила, что они холодные, но разве они не замечают твоего состояния?
— Они постоянно на работе. А если не на работе, то до смерти уставшие, и им не до меня. Интересуются только моей учебой, словно я и есть всего лишь учеба. Функция. Всё, что от меня осталось.
— Мне это до боли знакомо. — Он гладит меня по голове, пропуская волосы сквозь пальцы. Никто никогда не касался меня так… Утыкаюсь ему в плечо, слезы продолжают скатываться, и я вижу на его толстовке два влажных пятна в том месте, куда приникала лицом. — Только в моем случае, они и учебой не особо-то интересовались. Лишь переводили из школы в школу, когда одноклассники начинали слишком сильно гнобить. А на университетские дела им и вовсе было похуй. Я его даже не окончил.
— Твои хотя бы были богатыми, — вспоминаю его биографию.
— А твои хотя бы не довели тебя до анорексии и зависимостей.
Это не смешно, а страшно, но я почему-то усмехаюсь. Даже такой разговор у нас превращается в спор. Вероятно, встреться мы с Глебом при других обстоятельствах, более благоприятных и дружелюбных, мы бы всё равно не смогли нормально общаться, начав пререкаться с первого слова. Озвучиваю своё предположение, на что он шепчет:
— А мне нравится с тобой спорить.
Мой враг поворачивается ко мне, и я чувствую его дыхание на своей щеке. Отстраняюсь, вперившись взглядом в его до смерти уставшие черты.
— Глеб…
— Опять хочешь поиграть в гляделки?
В информационной безопасности есть термин «социальная инженерия». Это совокупность методов психологического манипулирования, которые применяет злоумышленник, чтобы заставить тебя сделать то, чего бы ты никогда не сделал, будучи в своем уме. Что-то подобное вытворяет и Глеб. Иначе я не могу объяснить, как, с намерениями отомстить и уничтожить, я обнаруживаю себя иступлено сжимающей его в своих руках на полу его прихожей и обличающей свои самые уязвимые места. Уже второй раз. Предоставляю доступ к своему программному коду, а он взламывает меня.
Делается тошно.
— Мне так сложно сражаться с тобой, Глеб. Кажется, я проиграла эту войну. Я… у меня нет в этом опыта, я больше не могу…
— Не сражайся.
— Тогда ты победишь.
— Пускай, — он вновь притягивает меня, обнимая крепче, и я так слаба. Проклятье. Жалкая. Глеб был прав — я просто жалкая.
— Я знаю, как это работает. Ты хочешь подсадить меня на себя, как пелось в твоей дурацкой песне. Только вот не понятно, зачем. Мог бы просто переломить, как соломинку, но, видимо, хочешь унизить еще сильнее…
— Я не хочу унижать тебя или подсаживать. Я уже говорил — я хочу, чтобы ты стала моим другом.
— Это… не нормально.
— Возможно. Но мы вроде не претендуем на нормальность, не находишь?
Он прав. Будь я нормальной, я была бы спокойной, уравновешенной и адекватной. Я бы отказалась от Сони и быстро нашла себе новую подругу, потому что нормальные легко сходятся с людьми. Но вместо этого пошла сюда, к почти тридцатилетнему музыканту-наркоману-ПРЛщику, чтобы попытаться в последний раз сразиться с ним на равных. И кончилось всё тем, что мы прилипли друг к другу.
Соглашаться — безумие, но только прыгнув в эту тьму, которую он разверзает передо мной, я… смогу спасти её.
— Допустим, я соглашусь попробовать, при условии, что ты навсегда отстанешь от Сони и больше не пустишь ее на порог. А где гарантия, что это безопасно для меня самой?
Глеб мягко улыбается своей редкой выразительной улыбкой.
— Ни один человек не даст тебе такой гарантии в дружбе с ним. Соня тому пример.
— Да, но ты не человек. Помни, что я ничего тебе не прощу, даже если ты станешь самым лучшим другом на свете. И ты должен оставить Соню, если хочешь, чтобы я была рядом.
— Хочу, — произносит серьезно. Это похоже на сюрреалистичный сон под температурой сорок. Сам этот разговор, который не должен был состояться никогда. Всё равно что смешать абсент и средство для мытья посуды.
— И еще… где гарантия, что… ты не захочешь, ну… — я смущаюсь. Словно я действительно могу быть интересна кому-то в таком ключе, боже…
— Тебя? А ты?
Этот его чудовищный взгляд... Неотрывно гляжу в безжизненные глаза-ониксы, затем на очерченные губы и скулы. Не по себе от одной лишь мысли рассматривать его так. Он опасен и болен. Бессилие уходит на второй план под гнетом вновь проснувшегося страха. Как же, черт возьми, он пугает меня.
— Если не учитывать, что ты в принципе квинтессенция всего, что внушает ужас, то мне просто нравится другой.
Мы сидим на полу достаточно долго. Он вновь приближает меня к себе, будто не обнимался лет десять. Я же… обнималась, наверное, раза два за всю жизнь, и оба раза с Соней. И огромная часть меня кричит, что этот порочный жестокий монстр не заслуживает даже пальцем меня тронуть. Другая часть уверена в моей собственной ничтожности и потому наказывает его руками и его дыханием на моих волосах. Только таких касаний я, наверное, и достойна.
Касаний от безысходности.
Меня обнимают, потому что больше некого.