18.
— Отпусти! — кричу не своим голосом. Он хватает крепче, и мы возимся на скользком ламинате. Стремлюсь уползти, но меня грубо ловят, прижимая сначала к полу, а потом к себе. Я жмурюсь, боясь получить по лицу, как Соня. Глаза становятся влажными от бессилия и ужаса, вырваться не получается. Не понимаю, каким образом я оказываюсь у него в захвате, прижатая спиной к его груди.
— Тщ-щ-щ, — чувствую горячее дыхание на своем ухе.
Я могла бы больно укусить его или снова попробовать резко дернуться и схватить что-нибудь тяжелое, чтобы оглушить ублюдка, но страх берет власть, превращая меня в дрожащую плаксу. Глеб здесь на своей территории. Всё знает, где и что лежит. Мне не справиться. И мне нужно получить свой дорогой телефон с кучей гребанных заметок по учебе, на восстановление которых уйдет месяц. Господи, за что мне всё это? Пожалуйста, пусть всё кончится хорошо!
Глеб говорит какие-то слова, пытаясь угомонить меня.
Спиной ощущаю, что он тоже никак не успокоится после нашей потасовки: пульс бьется быстро, тело слишком горячее, как если бы у него была температура, дыхание частое и дрожащие. Его черные кудри щикочат меня.
Еще ни с одним парнем я не была так близко, и я не хочу, чтобы это происходило именно так. Не здесь. И не с этим плохим человеком.
Мой оверзайз-свитер задирается, оголяя полоску кожи, и я до ужаса смущаюсь. Пытаюсь его поправить, но прижата так тесно, что это проблематично.
Униженные слезы всё-таки прорываются.
— Я просто хочу поговорить с тобой, слышишь? Что ты здесь видишь, Катя?
— Пустоту, тлен и мрак, — выплевываю я, не задумываясь.
— Я уже говорил, я не держу твою Соню. Она бесит меня, но я позволяю ей приходить, чтобы окончательно не сойти с ума. В этом аду.
— Который сам же и создал!
Глеб горячо выдыхает мне в скулу, отчего все волоски на теле встают дыбом.
— Как в здравом уме можно думать, будто мне всё это нравится? Страдать, отталкивать людей, ненавидеть… Будто я могу иначе. Будто это не вшито в меня ржавыми тупыми иглами. В турах я истязаю себя настолько, что забываю, что я такое на самом деле, но ближайший только через пару месяцев. И, пока я здесь, от репетиции и съемок до репетиции и съемок, я хочу содрать с себя всю кожу, лишь бы прекратить это чувство пустоты, кромешной. Она пожирает меня. Она такая черная и вязкая…
«Как твои глаза», — думаю я.
Вот почему они казались мне матовыми и безжизненными. За ними ничего нет. И это «ничего» гораздо ощутимее и тяжелее, чем «что-то». Судорожно думаю, что ответить ему.
— Когда Соня только-только загиперфиксировалась на тебе, — нервно начинаю я, — чтобы понять её, мне пришлось посмотреть много твоих интервью и всяких психологических разборов твоей личности. Так что я вполне исчерпывающе представляю, что у тебя внутри. Знаю про твое детство, в котором ты ненавидел маму и подвергался критике отца. Знаю про буллинг. Знаю про твой избегающий тип привязанности, по причине которого Соня тебе не интересна. Знаю, что для тебя близость — это когда отвергают и презирают, именно поэтому ты принимаешь решение излить душу именно мне, которая так же не принимает и презирает тебя, как твои мама, папа, одноклассники, бывшая жена и черт знает еще кто. Для тебя это более привычный формат. В тот раз в машине ты не меня описал. А себя.
Пытаюсь извернуться, но хватка всё твёрже с каждым моим неловким движением. Мудак.
— Мы почти одинаковые, правда? — усмехается он. — С одним отличием: все, кого ты перечислила, в итоге приняли меня. И ты тоже примешь. Я знаю, как это сделать.
Только открываю рот, чтобы продолжить битву, как накатывает вязкое бессилие. Пусть этот разрушенный человек думает, что хочет, у меня больше нет ресурса бороться. Я вымотана, уничтожена и унижена.
Чувствуя это, Глеб медленно ослабляет захват и опускает свою руку ниже, а потом еще. Тревожно перестаю дышать, но он останавливается на моей талии, мягко обнимая. Если дернусь, монстр вновь больно схватит, оставив синяки, поэтому с бешено колотящимся сердцем позволяю этому происходить. Его объятиям. Плечом ощущаю тяжесть: он опускает на него свою лохматую голову.
— Что бы там не происходило у тебя внутри, это не оправдывает того, что ты чудовище, которое ударило Соню и схватило меня за горло. И не отдает мой телефон, — отчаянно шиплю я.
Он не шевелится, о чем-то активно раздумывая. Его руки поглаживают мой живот, и это ни капли не успокаивает. Скорее наоборот. Потому что я знаю, что эти руки могут сделать еще.
Уже собираюсь спросить, что происходит, как вдруг он сглатывает и тихо, едва слышно выдаёт:
— Будь моим другом.
Что?
— Что?
— Ох уж эта твоя тупая привычка вечно переспрашивать. Будь моим другом. И я перестану быть чудовищем.
Тело сковывает леденящий ступор. Что это, черт возьми, значит? Он серьезно?!
Глеб либо издевается, либо окончательно обезумел.
— Во-первых, это не смешно. А во-вторых, я не хочу спасать тебя, Глеб. Я хочу спасти Соню.
— Меня, блять, не надо спасать. Просто будь рядом иногда! — Принимаю решение мягко отстраниться, чуть подвинувшись, чтобы повернуть голову и увидеть его лицо. Глеб заканчивает, уже глядя на меня: — Пожалуйста.
Его глаза отражают всё то же, что и всегда. Мои, вероятно, отражают шок.
— Почему я?..
— Ты разве не замечаешь этого?
— Замечаю что? Я не, как ты, Глеб. Ты ошибаешься… Пусти меня, прошу…
— Сколько мы уже разговариваем вот так? — шепчет он. Вопрос не риторический, он ждёт ответа.
Вожусь в его руках, доставая разбитый «Мейзу». Полтора часа. С ним время летело ошеломляюще быстро.
Он продолжает:
— Каждый наш разговор заканчивался ссорой и твоим сбеганием. Но если бы ты представила, что не ненавидишь меня. Если бы мы не делили твою подружку, мы бы говорили часами, о чем угодно. Признайся, каждый раз ты испытываешь бурю эмоций, общаясь со мной. А я — с тобой. И мне с тобой интересно. Интересно спорить и что-то доказывать, слушать тебя и пытаться вывернуть свой мозг наизнанку, чтобы понять твои бредовые детские аргументы. С тобой я забываю об этой… пустоте. Правда не надолго. До тех пор, пока ты вновь не оставляешь меня.
В полном шоке смотрю на него, не шевелясь и не в силах что-либо ответить. Его лицо слишком близко, а его нервные руки продолжают касаться меня, уже не сдерживая, словно клешни, а ласково. Глеб так невыносимо рядом… настолько, что даже в таком полусумраке я способна разглядеть черточки в его черных зрачках. Татуировка на левой щеке оказывается не непонятными пятнами, а поникшим цветком, теряющим лепестки.
Внутри меня всё неистово бьется.
Это похоже на чертово признание в любви.
И вдруг я понимаю, что за чувство, помимо ужаса, стягивает живот. Смущение.
— Ч-что вообще может нас связывать? Все наши разговоры были только о том, какой ты плохой и какая Соня хорошая. Ты даже никогда не спрашивал про меня…
— Я хочу спросить. Хочу знать о тебе всё. Про твоё программирование и про администрирование информационных сетей или что-то там… Ты можешь рассказать мне всё про себя.
Если бы он знал обо мне всё, особенно возраст, то никогда в жизни не предложил бы стать его другом. Что он вообще подразумевает под этой «дружбой»? Он хочет, чтобы я принесла себя в жертву вместо Сони? Но разве я могу сравниться с ней? Не только во внешности. Во всём. Я лишь её блёклая тень, он сам так сказал. И стоит ли в принципе искать логику в предложениях, которые делает тебе душевнобольной искалеченный монстр?
— Отказываюсь, — произношу я тихо, но твердо и зажмуриваюсь в ожидании, что надо мной замахнутся.
Но он лишь тупо глядит. Лицо его снова каменеет, вновь превращаясь в готическое изваяние. Я ничего не могу осмыслить в нём, как вдруг его руки совсем ослабевают.
— Твой телефон в нижнем ящике стола, который у окна, — бесцветный полушепот.
Не веря, что это всё, я сижу осоловелая еще миг, а потом резко вскакиваю, пулей лечу к занавешенному окну. Нахожу свои вещи в ящике заваленного хламом и аппаратурой рабочего места, и ускользаю прочь, даже не обернувшись. Боюсь, закружится голова.
Господи, боже.