Глава 3. Йокубас
Стук. Он начинался ещё до пробуждения, на уровне спинного мозга, в такт замедленному, сонному биению сердца. Пульсация в висках. Ритмичный скрип пружин в старой кровати. Монотонное тиканье часов в соседней комнате, которое врезалось в тишину, как молоток в наковальню. Йокубас даже в полной, казалось бы, тишине не мог остановиться – его тело было настроено на внутренний метроном, который не выключался никогда. Пальцы сами начинали отбивать сложные, полинезийские ритмы по заляпанному столу, по собственному бедру, по потёртому кожаному подлокотнику кресла. Указательный палец выбивал дрожь на кружке с остывшим кофе, создавая рябь на тёмной поверхности. Средний – отстукивал румбу по ручке ножа. Иногда он сам ловил себя на этом, замечал движение своих конечностей лишь тогда, когда они уже вовсю выводили свою немую симфонию. И в эти мгновения он понимал, что этот стук, этот навязчивый, неумолкающий перкуссионный фон, звучит в его черепе громче, чем любые мысли.
Но теперь что-то происходило с ритмом. Он глох, спотыкался, сбивался на простейший, примитивный такт, а потом и вовсе замирал, оставляя после себя звенящую, физически ощутимую пустоту. Тишина, которую он так всегда старался заполнить, теперь разрасталась внутри него, как огромный, пустой концертный зал перед началом шоу, когда софиты ещё холодные и тёмные, а звукорежиссерская будка пустует. Эта тишина давила на барабанные перепонки, гудела в ушах навязчивым, низкочастотным гудением, от которого не было спасения.
Он курил. Теперь это было не ритуальным действом между репетициями, не способом скоротать время в дороге, а насущной, физиологической потребностью. Он курил чаще, чем раньше, одна сигарета почти мгновенно сменяла другую, будто он пытался выкурить саму эту тишину, заполнить лёгкие хоть чем-то, кроме тяжелого, застоявшегося воздуха. Табак стал горьким, едким, обжигающим, но эта горечь стала привычной, как ноющая боль в перетружденных суставах пальцев и запястий, которую со временем просто перестаёшь замечать, принимая её как часть себя. Он стряхивал пепел, и серые хлопья мягко падали на барабанные палочки, что давно уже пылились в углу комнаты, прислонённые к стене в немом ожидании. Йокубас смотрел на них и чувствовал острую, щемящую символичность этого зрелища. Когда-то эти палочки были продолжением его рук, их нервными окончаниями, с помощью которых он говорил, кричал, плакал и смеялся на языке ритма. Теперь это были просто два куска сухого, безжизненного дерева, чужие, забытые обломки потерпевшего крушение корабля.
Память, как киноплёнка, прокручивала перед ним концерты. Не целиком, а обрывками ощущений. Тактильная память: как дрожь пола под ногами от прыжков толпы, отдача бочки, бьющей прямо в грудь. Слуховая: оглушительный, сметающий всё на своём пути гул зала, который сливался с рёвом тарелок и громом барабанов в единый, неразделимый поток энергии. Мышечная: как его плечи взлетали и падали, как спина напрягалась в последнем, яростном ударе по малому барабану, заканчивающему песню. Он чувствовал себя по-настоящему живым, настоящим только в эти моменты, когда весь мир, затаив дыхание, стучал в унисон с ним, когда он был дирижёром этой безумной, прекрасной симфонии хаоса. А сейчас дирижёр опустил палочки. И всё вокруг сбилось, распалось на миллион несвязанных, тихих, никчемных звуков.
Иногда, сквозь табачную дымку, он думал о Лукасе. Тот обладал странной, почти мистической способностью – он умел смотреть так, будто видел не человека, а его внутреннюю архитектуру, все тайные трещины и скрытые опоры. Его взгляд мог быть обжигающе прямым, пронзительным, словно он видел сквозь людей насквозь. Йокубас всегда завидовал этому взгляду, этой способности к проникновению. Сам он был существом момента, чистого, нефильтрованного настоящего. Он видел лишь дробь секунд, то, что можно уловить между ударами, то, что падало на тарелки и разбивалось тысячью осколков эха. Он жил в мире вибраций, а не смыслов. Может быть, именно поэтому в нём всегда было так много дикого, неконтролируемого смеха – чтобы просто не успеть заметить, не дать себе шанса разглядеть ту пустоту, что зияла за спиной у Лукаса, ту пропасть, в которую они в итоге и рухнули.
И конечно, он вспоминал ту ночь. Тот узкий проулок за клубом, пахнущий помоями и сладковатым дымом от кальяна. Сырые кирпичные стены, на которые падал отсвет уличного фонаря. Сигарета, переходящая из пальцев в пальцы, её тлеющий кончик – единственный источник тепла в промозглом воздухе. Слишком близкое дыхание, парное облачко на холодном воздухе. И горечь чужого, более крепкого табака на губах, внезапная и отрезвляющая. Поцелуй. Короткий, стремительный, неловкий, как сбившийся, не вовремя вставший удар барабана, срывающий весь ритм. Он длился мгновение, но разорвал время на «до» и «после». Йокубас никогда не произносил это вслух. Не было слов, способных описать этот сплав паники, восторга и стыда. И сейчас он тоже молчал. Только густой дым тянулся изо рта призрачными щупальцами, будто пытаясь сложиться в слова, сказать что-то важное вместо него, исправить то, что уже нельзя было исправить.
В комнате стало невыносимо душно. Воздух был спёртым и сплавленным с табачным смогом. Он резко подошёл к окну, с силой распахнул створку. Ворвавшийся ночной ветер ударил в лицо, холодный, резкий, несущий с собой влажный, тяжёлый запах моря. Балтийское море дышало где-то совсем рядом, за крышами домов, заспанными огнями порта. И ему, затуманенному никотином и воспоминаниями, показалось, что это не ветер шумит в ушах, а волны. Что они накатывают на берег с чётким, мерным, гипнотизирующим стуком. Сначала тихо, едва различимо, словно палочки лишь касаются пластика рабочего барабана. Потом – громче, увереннее, набирая мощь, как в самом начале песни, перед вступлением всех инструментов. Грохот бочки, шипящий перелив хай-хэта, резкие акценты крэшей.
Йокубас закрыл глаза, вжавшись лбом в холодную раму окна. Стук волн начал совпадать с тяжёлым, неровным биением его сердца. Сначала ритм был ровным, почти машинным. Потом он начал сбиваться, как старый, разболтанный метроном, приобретая тревожную аритмию. Сердце колотилось то чаще, то замирало, пытаясь подстроиться под навязчивую мелодию памяти. Он сделал последнюю, глубокую затяжку, почувствовав, как дым жжёт лёгкие, и выпустил его в темноту, наблюдая, как ветер мгновенно разрывает сизое облако в клочья. Затем медленно, почти ритуально, он положил две запылившиеся барабанные палочки на влажный подоконник, выстроив их параллельно друг другу, как кладут в гроб оружие побеждённого воина.
И после этого ритм окончательно умер. Осталась только всепоглощающая, абсолютная тишина, внутри и снаружи. Тишина, которую уже ничто не могло нарушить.