part 8.
Концерт в Тюмени был, как выстрел по нервной системе Евы.
Каждое движение сцены — словно разряд. Каждый крик толпы — как эхо того, что она не сказала.
Она стояла за кулисами, будто на минном поле: шаг влево — боль, шаг вправо — снова боль.
Внутри — гул, как в колокольне перед рассветом.
"Ты же сильная. Ты же концертный менеджер," — напоминала она себе, но голос внутри кричал громче: "Он просто снова уйдёт. Когда всё закончится. Как те до него."
Руки дрожали. Она не знала, зачем сбежала той ночью, но тело будто знало само: бег — единственный способ спастись.
⸻
— Быстро за мной, — Ира вынырнула из темноты, как ангел из-за занавеса.
Ева послушалась, не задавая вопросов — просто шла, будто по воде в грозу.
В гримёрке, когда щёлкнула щеколда, Ира повернулась к ней с выражением, которое не терпело молчания.
— Что случилось? Почему вы с Ромой не разговариваете?
— Ир... — сказала Ева, но голос сорвался. Слёзы пошли, как дождь в шторм: густо, без предупреждения.
Сердце лопнуло где-то на стыке боли и усталости.
Ира подлетела, обняла крепко, как спасательный круг.
— Тише, тише... Расскажи. Не держи это в себе. — Её ладонь гладила Еву по волосам, как будто хотела вычеркнуть из памяти все предыдущие разочарования.
— Он... он будто играет. Это всё похоже на временное. Очередная любовь на сезон. Я уже... я уже это проходила, Ир, — голос дрожал, как нитка в ветре. — Я боюсь.
И вдруг — резкий звук ручки. Кто-то дёрнул дверь. Настойчиво.
— Эй, откройте, чё вы там закрылись? — голос был знакомый до боли.
Рома.
Ира открыла, шагнула в сторону, будто испарилась. Ева осталась на диване, всё ещё с заплаканными глазами, как сломанная песня, застрявшая на середине куплета.
— Ев... — он подошёл осторожно, как к дикому зверю, которого не хочет спугнуть. — Что случилось? Я сделал что-то?
Она вытерла лицо торопливо, судорожно.
— У тебя выступление. Давай потом, Ром. Пожалуйста.
Он остался стоять. Минуту. Две. Потом ушёл. Но взгляд его остался.
Как якорь.
⸻
Автобус.
Тишина — как в музее разбитых сердец.
Рома сидел, сжав зубы. Ева смотрела в окно, будто мир за стеклом спасал от мира внутри.
Ира прошептала, не выдержав:
— Не поговорили?
Рома кивнул едва заметно. Потом — встал.
Он шёл к ней, будто по краю крыши. Но всё же сел рядом. Молча. Протянул руку, положил на её ладони.
— Ты обещала рассказать после выступления, — мягко, как будто каждая буква могла её ранить.
Ева закрыла глаза. Глубоко вдохнула.
— Я не знаю, как это объяснить. Это звучит глупо... Просто давай... забудем. Инцидент и всё остальное.
Рома медленно выдохнул. Но не убрал руку. Его голос стал ниже, серьёзнее.
— Нет, Ев. Мы не забудем. Это не «инцидент». Это ты. Твои чувства. Ты. И если ты ранена, я не могу это игнорировать.
Она молчала. Сердце било тревогу. Мозг строил защиту.
— Как бы не так, Рома, — прошептала она. — Я просто больше не могу обжигаться.
⸻
Москва.
Дождь шёл, будто небеса пытались выговориться за всех.
Саундчек был механикой: встать, запеть, проверить звук. Но души в зале не было.
Рома пел, но каждая строчка казалась выстрелом в пустоту.
Он смотрел на Еву — и чувствовал, как его план, его надежда, его «скажу в Москве» рушится.
Она была рядом, но как за стеклом. Прозрачным. Холодным. Непробиваемым.
Он знал: если не сделает шаг — она уйдёт. И на этот раз навсегда.
Но шаг был страшен. Потому что впервые за долгое время он был не к сцене. А к любви. Настоящей. Раненой. Живой.
Толпа уже разошлась, звук сдулся с улиц, как пенка с кофе — быстро, внезапно.
Все потихоньку расходились: кто в автобус, кто в гримёрки, кто за наградой в виде сна.
Но Ева стояла на холодной бетонной лестнице у служебного выхода, словно вкопанная.
Сигнал от организатора жужжал в кармане — она не отвечала. Не сейчас.
Шаги.
Те, что она уже могла узнавать с первого удара по плитке.
Рома.
Он вышел не громко, не демонстративно. Просто подошёл и встал рядом. Молча.
— Привет, — тихо.
— Привет, — так же.
Пауза зависла между ними, как бельё на верёвке: тяжёлая, влажная, неловкая.
— Можем поговорить? — спросил он наконец, будто разрешение ему было нужнее всего на свете.
Ева сжала пальцы, словно хотела спрятать в ладонях весь мир. Потом кивнула.
Они сели на бетонную ступеньку. Тихо. Рядом.
Он не начинал, ждал. И она наконец заговорила. Не с упрёков — с правды.
— Рома, я не знаю, что между нами происходит, — голос её был ломким, но прямым. — То ты рядом, то уходишь. Иногда я вижу в тебе... тепло. А потом — пустота. Ты смотришь так, как будто я важна. Но ведёшь себя так, как будто боишься этого.
Он хотел что-то сказать, но она подняла ладонь, мягко — дай договорить.
— Я уже жила в историях, где «важна» — это значит «на пару недель». Где я чувствовала, как меня обожают, а потом — просто исчезают.
Ты добрый, Ром. Искренний. Но ты артист. У тебя весь мир под ногами. Я — просто менеджер.
Мне страшно.
Он смотрел на неё, не перебивал.
Сердце в нём било ровно, но тяжело, будто его заперли в кожаном кофре и уронили с лестницы.
— Я не хочу снова быть красивым эпизодом, — прошептала она, — я устала лечиться после таких эпизодов. Мне кажется, я сейчас на грани. И если ты просто... ну, если это просто лёгкое увлечение — пожалуйста, скажи. Я переживу. Только не молчи.
Рома провёл ладонью по волосам. Потом вздохнул.
И сказал не громко — но так, что в этой фразе была вся правда, которую он до сих пор не умел выговаривать.
— Ева, я не играю.
Да, я туплю. Ухожу в себя. Да, я не всегда показываю, что чувствую. Но с тобой — всё по-настоящему.
Ты не просто менеджер.
Ты — первая за долгое время, с кем я чувствую... будто мне можно быть собой. Без сцены. Без персонажа. Просто — мной.
Я просто боюсь. Не тебя. Себя.
Он замолчал. И впервые — опустил глаза.
Ева смотрела на него. Молча.
И в этот момент — впервые за все дни — не чувствовала боли.
— Просто не исчезай, ладно? — прошептала она.
Он посмотрел на неё. Взял её руку.
— Обещаю.